Социологи Мария Волкова и Анна Кулешова исследуют нынешнюю волну российской эмиграции — отчасти на деньги фонда Бориса Немцова (Ideas For Russia), отчасти на собственном энтузиазме. С результатами исследования уже можно ознакомиться. В интервью «Спектру» ученые рассказали о том, что они смогли узнать о тех, кто покинул Россию после февраля 2022 году.

Точки пересечения

А.К. (Анна Кулешова): Изначально на исследование не было финансирования. Просто мы уехали из России в марте 2022 и хотели понять, что происходит с такими же людьми [как и мы]. Мы сделали анкету и провели серию интервью в разных странах. Вторую часть исследования в 2023 году финансировал Фонд Бориса Немцова, к этому времени мы объединились в команду под названием Social Foresight Group, Мария Волкова стала научным руководителем исследования «Новые российские диаспоры в Армении, Израиле, Казахстане, Сербии и Турции».

- Расскажите для начала: кто куда уехал и почему? Верны ли стереотипы, что в Лондон уехали богатые, а в Ригу, скажем, наоборот?

А.К.: Неверно думать, что все люди, которые куда-то уехали, там и остались. Нередко они перемещались  и перемещаются между странами. Кто-то уехал в Казахстан, потом переехал в Турцию, а потом получил визу и уехал в Берлин. Далеко не все остаются на одном месте. В Лондон уезжали не только богатые — вот моя коллега Мария Волкова, например, сейчас в Лондоне по научной визе. А в Казахстан люди уезжали не только потому, что там легко легализоваться, но и потому еще, что там легко сделать бизнес, построенный на «сером» импорте в Россию.

Недооцененный. Как живется в Кыргызстане российским эмигрантам, оказавшимся там из-за дешевых билетов, но решившим задержаться

М.В. (Мария Волкова): Пока что данные о том, кто куда уехал, слишком приблизительные. Было бы хорошо, если бы все страны давали статистику о том, сколько людей к ним приехало, сколько осталось и получило ВНЖ, но ее пока нет. Приблизительные подсчеты показывают, что большая часть людей уехали в Казахстан, Сербию, Армению, Турцию, ну и Израиль. В Европу уехало меньшинство. Мы анализировали данные телеграм-чатов, и получается, что важные потоки начались с того, что люди уехали в Казахстан и Турцию, а через какое-то время переместились оттуда в Армению и Сербию. Сербия редко бывает первой в этих странствиях, но люди там лучше интегрируются и находят какие-то сообщества. Многие нашедшие способ обустроиться в Сербии и Армении собираются со временем в Европу, но говорят, что им для этого нужно время, накопления и знание языка.

- Можем ли мы поделить этих людей на какие-то группы, выделить их характерные черты?

А.К.: Первое, что мы увидели: россияне не очень хотят объединяться в эмиграции на том основании, что они россияне. Они говорят: «мы айтишники», «мы буряты», «мы мусульмане», даже «мы изгнанники», но не «мы россияне».

М.В.: Непонятно, что такое диаспора. Можно ли считать членами диаспоры всех людей с российским паспортом, которые уехали за границу? Чувствуют ли эти люди какую-то общность? Поэтому мы пошли по другому пути. Мы попытались понять, есть ли какие-то ценности, вокруг которых формируются группы уехавших из России людей. Мы выясняли, находят ли люди в эмиграции новых друзей из России. Почему они знакомятся? Что их объединяет? Выяснилось, что таких точек пересечения несколько. Во-первых, профессиональные сообщества. Люди, уехавшие в другую страну, больше доверяют своим коллегам, нежели людям других профессий. Вторая точка, вокруг которой люди объединяются — это идея общей судьбы (как ее понимает Виктор Вахштайн в «Сообществе судьбы»)  У них одно горе, они сделали одинаковый выбор — приняли решение уехать, и поэтому могут доверять друг другу. Иногда группы профессионалов и группы «общей судьбы» могут пересекаться. Члены профессиональных сообществ часто говорят, что решив уехать, они были вынуждены порвать многие профессиональные связи, которые у них были в России, не смогли согласиться на новые условия, на которых теперь можно работать в России, и теперь ищут в эмиграции новые связи, коллег со схожими моральными принципами. Если люди просто безболезненно перемещаются, например, из Москвы в Тель-Авив вместе со своей компанией, то об «общей судьбе» они думают меньше.

Третья группа, которая, возможно, непропорционально мало представлена в нашей выборке, — это люди, которых объединяет этническая или религиозная идентичность. Есть, например, сеть башкир в разных странах: они поддерживают контакты, помогают друг другу найти работу, для них национальность стала некой точкой солидаризации.

Анна Кулешова. Фото Spektr. Press

- Эти группы открытые или закрытые? Может ли, условно говоря, в группу русских айтишников попасть израильский или американский айтишник?

А.К.: Американский, скорее, нет, потому что группа общается на русском языке, хотя могут быть и исключения. Но мы видим, что группы эти достаточно открытые. В группе айтишников могут быть и украинские айтишники, и белорусские. Сколько бы политики ни говорили, что украинцам и русским нельзя работать вместе, члены профессиональных сообществ не обращают на это внимания, и работают вместе, и вместе проводят досуг. Другое дело, что нередко группы эти закрыты по принципу социального неравенства. Человек, работавший в России, скажем, в Туле на почте, а теперь работающий курьером в Сербии, не может войти, например, в сообщество айтишников — не потому, что его выгонят, а потому что это для него слишком дорого: они встречаются в дорогих кафе и придумывают себе дорогие развлечения, курьер просто не может себе этого позволить. Неравенство воспроизвелось. Те, у кого были ресурсы в России, как правило, нашли ресурсы и за границей. Те, кто выехал вместе с компанией, релоцировавшей своих сотрудников, значительно чаще чувствуют себя более-менее комфортно. Даже если бизнес не выдержал релокации и компания разорилась, все равно айтишники чаще всего могли найти хорошую работу уже в эмиграции. Но некоторые выехали по идейным соображениям, потому что они ненавидят войну и ненавидят [российский] режим. У них не было конвертируемой профессии, их никто не перевозил, у них не было ни финансового, ни социального капитала, не было имени — вот они-то оказались в самой уязвимой ситуации.

Хотя бывают и исключения. У меня был один респондент, парень из деревни, у него не было родителей, он даже не окончил школу. Работал расфасовщиком, с трудом накопил денег, чтобы уехать в Армению, и там вдруг обнаружил, что мир открыт, что по миру можно перемещаться в поисках лучшей жизни. И теперь он совершенно уверен, что доедет до Германии и найдет там себе место. Выяснилось, кстати, что одни и те же факторы разными людьми могут восприниматься как положительно, так и отрицательно, — например, пол и возраст. Одна женщина под пятьдесят говорит: «Я старая, у меня нет шансов». Другая, такого же возраста, говорит: «Ну, я еще молода, как-нибудь уж устрою свою личную жизнь и в чужой стране». Один пожилой мужчина думает: «Кому я, старик, нужен?», а другой: «Мне скоро семьдесят, чего мне бояться?»

Бабуля-банк и криптоматы. Как россияне с заблокированными картами выживают в эмиграции

М.В: Я хотела бы подчеркнуть, что вышесказанное не означает, будто неблагополучные люди уехали по идейным соображениям, а благополучные — не по идейным. Благополучными людьми тоже двигали идейные соображения во многих случаях. Другое дело — как эти люди себя определяют. Говорить про диаспору мы можем тогда, когда способны определить ее границы. Про кого эмигранты говорят «мы», а про кого «они». Логично было бы думать, что «мы» — это российские эмигранты, а «они» — это местные жители: граждане Израиля, Казахстана или Армении. Но нет, россияне, уехавшие от войны, противопоставляют себя не гражданам принимающей страны, а россиянам, приехавшим прежде. «Мы» уехали сейчас от войны, а «они» уехали раньше по каким-то другим соображениям.

Эмигранты последней военной волны полагают, что, в отличие, например, от эмигрантов девяностых годов, они не создают закрытых сообществ, легче идут на контакт с местными жителями, учат язык и легче интегрируются в жизнь принимающей страны, общаются с местными коллегами, так что профессиональная идентичность становится важнее национальной. Более того, профессионалы, приехавшие из России, видят в новых странах неудовлетворенный спрос на ту жизнь, к которой они привыкли в Москве — с кафе, барбер-шопами, коворкингами и очень хорошим маникюром. Они организуют все эти сервисы, русские кафе становятся центрами притяжения для русских эмигрантов, но оказываются дороже, чем, например, сербские. И это отсекает от диаспоры тех эмигрантов, у которых нет денег.

С другой стороны, люди, например, тюркоязычных национальностей России, уехав в Турцию, пересматривают свою идентичность, считают себя не столько россиянами, сколько тюрками и мусульманами. Они говорят, что в России их национальная идентичность была угнетена, а в Турции ее поддерживают.

Рецепт солидарности

- Люди, как вы сказали, переезжают из страны в страну. А остаются ли они при этом в своих группах?

М.В.: Про устойчивость групп во времени мы не можем сказать. Надо, чтобы прошло хотя бы пять лет — раньше нельзя сказать, долго ли люди сохраняют отношения. А вот что касается перемещений, тут мы можем сказать, что да, новые диаспоральные группы очень устойчивы. Люди могут переехать в другую страну, реже встречаться со своими знакомыми, но субъективно от этого их связи становятся для них только важнее. Респонденты говорят: «Мы познакомились в Турции, каждый день встречались за чашкой кофе, теперь я переехал в Израиль, но ни за что не хочу потерять своих турецких коллег и друзей. Встречи с ними стали реже, но каждая такая встреча — суперважное событие». Люди разбросаны по всему миру, но связи между ними остаются актуальными и работают.

А.К.: Самой солидарной профессиональной группой, которую мы смогли выделить в ходе исследования, оказались бармены. Вот они-то ездят по всему миру и помогают друг другу найти работу.

М.В.: Было бы интересно сравнить солидарность разных профессиональных групп и понять, как зависит от профессии готовность помогать друг другу.

- Создает ли принадлежность к группе доверие между ее членами?

А.К.: Был «романтический» период. В самом начале войны люди, уехавшие из России, пускали друг друга ночевать, давали друг другу деньги. Ощущали себя «в одной лодке» среди штормящей повседневности. Но после мобилизации отношения между некоторыми эмигрантами перестали быть такими же доверительными, потому что появилось много людей, которые не против войны, не против того, чтобы Путин захватил Украину, а просто не хотят идти на фронт и умирать. На фоне стресса доверие у многих сперва возрастало, потом люди успокаивались и охладевали друг к другу, доверие возвращалось к своему обычному уровню.

М.В.: Было бы интересно проследить динамику, то есть каждые полгода задавать одним и тем же людям вопросы про доверие. Пока мы знаем только, что наши респонденты на вопрос: «Кому вы можете доверить ключи от квартиры?» — отвечают, что у них есть ближний круг в этой самой социальной группе и этому ближнему кругу можно доверить и ключи от квартиры, и даже детей. Кажется, солидаризация по профессиональному признаку — по признаку соседства и по признаку общей судьбы — доверие поддерживает. Кроме того, диаспоральные экономики вообще имеют свойство замыкаться, то есть эмигранты нанимают на работу других эмигрантов, а их услугами пользуются третьи эмигранты и даже готовы переплатить за то, чтобы получить от бывших соотечественников те услуги, к которым привыкли.

А.К.: Тут можно добавить, что во многих странах, куда, например, приехали русские айтишники, местные айтишники оказались в трудной ситуации, потому что русские готовы сами учиться, работать сверхурочно, и профессиональный уровень их выше, так что конкуренция для местных оказалась тяжелой.

Мария Волкова. Фото предоставлено Spektr. Press

Конкурентные преимущества

- Видят ли эмигранты конкурентные преимущества в новых местах?

А.К.: Ну, во-первых, как я уже сказала, [это сфера] IT. В некоторых иностранных компаниях, благодаря приезду российских айтишников, вдруг узнали, что в России очень красивый интернет, и захотели такой же. Во-вторых, очень хорошими оказались российские системы безопасности. В-третьих, маникюр, педикюр, наращивание ресниц — россияне привнесли [в это все] новые практики, даже появились термины «русские губы» и «русский маникюр». И, конечно, музыка и математика. Во многие университеты охотно приняли российских ученых; [режиссер] Кирилл Серебренников вот тоже чувствует себя неплохо… С другой стороны, большие проблемы возникли у российских врачей, среди наших респондентов был кардиохирург, который решил переучиваться на программиста, потому что очень трудно подтвердить [за границей врачебный] диплом, квалификацию.

М.В.: Надо уточнить, что мы не опрашивали европейских рестораторов — так ли, на их взгляд, хороши российские бармены. Возможно, конкурентные преимущества, которые приписывают себе наши респонденты, нужны им в первую очередь для того, чтобы на основе взаимного уважения формировать вот эти свои профессиональные сообщества. Это не значит, что мы можем линейкой померить, что у россиян какие-то особенно прекрасные навыки.

А.К.: У меня была серия интервью именно с работодателями в принимающих странах. По их словам, они действительно ценят русских косметологов и айтишников. А некоторые швейцарские банки действительно удивлены тем, как [ответственно] думают о безопасности российские IT-специалисты.

- Давайте на основе вышеизложенного предложим какой-нибудь лозунг или, если хотите, тост? Где у российских эмигрантов точки роста? Как они могут улучшиться?

А.К.: Социологам обычно не задают таких вопросов, но я рада, что вы его задали. Я бы очень попросила россиян перестать смотреть только на себя. Во всех интервью сквозит такое настроение, что вот, с нами произошла беда и, как будто бы больше в истории человечества ни с кем такого не было. Это проблема. Это кратно увеличивает стресс и усложняет адаптацию. Поскольку россияне слишком сконцентрированы на себе, они забывают общаться с принимающим сообществом, их не поддерживает опыт людей, переживавших схожие ситуации. Эта зацикленность на себе, мне кажется, очень ослабляет и людей, и организации.

«Деколонизация себя» и новые возможности. Как российские айтишники и креативщики поехали в Узбекистан и что они там обнаружили

М.В.: Я не умею говорить ни лозунги, ни тосты. Хочу только обратить внимание на то, что человеческие сообщества сложные. Нельзя описать диаспору одной фразой и одной фразой дать людям рецепт выживания или благополучия.  

- Как вы думаете, гибель Алексея Навального как-то отразится на наших соотечественниках за рубежом, повлияет на их надежды и планы?

А.К.: Разные люди отреагируют по-разному. Это нормально, мы все разные. Кого-то смерть Алексея Навального мобилизует, у кого-то вызовет депрессию, для кого-то пройдет незамеченной, кого-то обрадует, так как не все наши соотечественники, находящиеся за рубежом, оппозиционно настроены или разделяют ценности Алексея.

Для оппозиционно настроенных россиян, включенных в политический активизм, сейчас кризисный период. Не только в том плане, что это психологически тяжелый период, он еще и переходный — надеяться на Навального больше невозможно, необходимо что-то менять, брать инициативу в свои руки.

Так или иначе, в самых разных странах мира мы видим мемориалы, акции памяти и даже инициативы по переименованию улиц и скверов в честь Алексея Навального. Если принимающие страны пойдут навстречу, это станет значимой поддержкой для тех, кто сейчас в изгнании и разделяет ценности Алексея.

М.В.: Сложно сказать, как люди отреагируют в долгосрочной перспективе. Но, что, как мне кажется, я могу сказать, вспоминая наши интервью, — многие уехавшие хотят иметь политического представителя и после убийства Навального. Я думаю, осознание этой потребности может стать больше. Часть наших информантов говорила, что они завидуют беларусам, потому что у них есть Тихановская, в то время как у российской диаспоры нет никого, кто мог бы объединить оппозицию и представлять ее. Мне кажется, сейчас этот вопрос будет подниматься чаще. 

- Вот уже два года продолжается война России против Украины. Как вы думаете, этот срок и обстановка на фронте сказываются на уехавших в эмиграцию россиянах? Сохраняют ли они надежды на благополучный исход, и в чем он им видится?

А.К.:  За этот период менялись и ожидания, и страхи, и надежды. Но опять же, мы не можем сказать о какой-то одной реакции, присущей всем россиянам, покинувшим свою страну. Есть те, кто в последнее время перестал читать новости и думать о возвращении в Россию, переориентировавшись на повседневность принимающих стран. Также есть и те, кто не оставляет надежд однажды вернуться домой, к прежней жизни. Если говорить о страхах, то в начале 2022 года почти не было рассуждений о том, что уже не [дано] встретиться со своими близкими. Теперь они появляются всё чаще: Россия, а с нею и родные люди, утрачены навсегда.

М.В.: Я боюсь соврать, не имея новых данных, — мы закончили брать интервью в июне 2023 года. Однако предположу одну вещь. Когда мы проводили исследование, для многих было важно поддерживать связи со своими друзьями и семьей в России, многие планировали, как минимум, приезжать туда время от времени. В то же время в последнем отчете Outrush говорится, что люди стали больше бояться репрессий, и это неудивительно, учитывая последние события. Кажется, что эти опасения сказываются и на связях между уехавшими и оставшимися. Люди отказываются от планов навещать родственников и друзей, потому что опасаются преследований.

Эмигранты из Чехии, 1627, «Чешско-моравская хроника» / Wikimedia