Точка пересборки. Юля Варшавская о Риге как временном укрытии для эмигрантов
Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress
– А где вы, извините мене, имеете постоянное жительство?
– Мы живем себе в Риге.
– В Риме? Ой, мадам, мадам, так вы же счастливый человек, мадам!
***
– Едет себе из Риги, так уж думает, что она Сара Бернар!
***
– Ну, а чем вам Рига не Москва?
– А на что мне Рига, что вы мне Ригу в нос тычете?
– Так вы же ж хотите в Ригу.
– В Ригу? Я хочу в Ригу? Нет, слыхали вы что-нибудь подобное!
(Отрывки из рассказа Надежды Тэффи «В вагоне»)
В последнее время в Риге много вечеринок и эмигрантских встреч — и на них всегда одновременно хорошо и грустно. Потому что для рижских эмигрантов это лето не только сезон отпусков, но и время собирать свою жизнь в чемоданы и отправляться в путь. Даже мой день рождения — первый раз в новой стране — оказался «праздником со слезами на глазах»: на следующее утро сразу много людей, которые составляли костяк моего социального круга в Риге, уезжали в Амстердам. Насовсем.
Хотя слово «костяк» — слишком мощное для эмигрантских связей. Кажется, в последние полтора года наши отношения с людьми стали строиться по принципу не столько близости, сколько потребности в совместном выживании. Я подружилась за это время с людьми, с которыми в «той жизни» не думала дойти дальше вежливого смол-тока. И рассталась с людьми, про которых думала, что это навсегда. И дело вообще не в политической позиции. Просто сейчас мы как будто выброшенные на необитаемый дикий остров жертвы кораблекрушения: и дальше — за кого ты уцепился на этих ветках, с тем уже и сиди. Будем вместе строить шалаш, разводить костёр и учиться разбивать кокосы об камень. А кто с тобой на этом острове не оказался, тот разводит костёр в другом месте и с другими людьми. Иногда это больно, но ради выживания лучше отпустить.
Именно поэтому, кажется, люди сейчас так стремятся найти финальную точку — там, где ты осядешь надолго, хотя бы лет на пять. Где получишь документы, где захочешь строить жизнь вдолгую. Перестанешь каждый сезон переездов терять людей и опору. Чаще всего такими местами становятся большие столицы типа Берлина, Лондона, Амстердама. А Рига, как и Тбилиси, и Ереван, и Вильнюс, часто становится промежуточным пунктом для эмигрантов: здесь мы останавливаем бег ненадолго, чтобы выдохнуть, пересобрать себя — и отправиться дальше.
Но что удивительно: даже те мои друзья, которые хотели перебраться в другие страны или имели зуб на местные власти, прощаются с Ригой с огромной нежностью: этот город стал для всех нас, независимо от дальнейших планов, тем, что называется на французском «la terre de refuge» — убежищем, где ты чувствуешь себя в полной безопасности.
Так было и 100 лет назад.
В 1920-х годах численность русского населения в Латвии была около 200 тысяч человек (около 12% всего населения). В 20−30-е годы здесь работало 13 государственных русских школ и множество частных гимназий. У русскоязычного сообщества были свой театр, сообщества и, конечно, газеты. Самым популярным русским изданием была газета «Сегодня», выходившая с 1919 по 1940 год, — в ней публиковались в том числе и наши хорошие знакомые Надежда Тэффи, Ирина Одоевцева и Марина Цветаева, хотя они и не жили в Латвии. Но, скажем так, проезжали мимо.
Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress
На вопрос, почему эмигранты приезжали в Ригу, а затем уезжали, лучше всего отвечает участник белого движения и монархист князь Александр Ливен: «…в культурном отношении эмигранты здесь имеют ценные преимущества, которых они в других странах не находят, но в смысле заработка Латвия, конечно, стоит на одном из последних мест. Что касается бесправия, то оно здесь не хуже, но и не лучше, чем во всех других странах… Большим нравственным преимуществом Латвии является близость к России, условия жизни, напоминающие бывшую Россию, и возможность со всеми обывателями говорить на русском языке».
Не знаю, как для бывалых рижских эмигрантов, но для меня слова князя звучат актуально и сегодня. Про близость к «родной земле», пусть и перепаханной и заминированной, есть замечательная байка (кстати, про женщину): однажды местная артистическая компания во время прогулки на природе подошла так близко к границе с Советским Союзом, что стоявшие там красноармейцы закричали им, что здесь нельзя рисовать. И тогда художница Татьяна Косинская, воспользовавшись моментом, пока все отвернулись, засунула руку через границу и схватила в карман щепотку земли.
История очень трогательная, про знакомые всем чувства, но почему Косинской нужно было хватать советскую землю, если честно, не очень понятно, потому что она вообще-то уроженка Риги. Будущая легенда иконописи, художница Татьяна Косинская родилась в семье рижского ученого-экономиста. Она, хоть и провела детство и юность в Одессе и Киеве, уже в 1922 году уехала в Прагу, где не только освоила вышивку икон, но и стала по-настоящему заниматься иконописью, учась в Высшем художественном училище. А изначально рисовать она научилась вообще в Ницце, в местной Художественной школе.
В Ригу Косинская вернулась только в 1928 году, когда её отец получил место профессора в Латвийском университете. Здесь она сначала занималась в чужих мастерских, а затем открыла и свою — и начала принимать заказы. За время жизни на родине Косинская создала две иконы для Борисо-Глебского собора в Даугавпилсе, несколько икон для Илукстского монастыря и четыре работы для иконостаса Шкильбенской церкви.
Но в Латвии Татьяна не задержалась — уже в 30-е годы она вернулась в Прагу, затем отправилась на несколько лет в Иерусалим, а остаток дней провела в США, где продолжала работать над иконами и росписью храмов — уже в статусе инокини Серафимы (ещё в Европе Косинская приняла постриг).
Так что, вероятно, тяга к земле, захваченной атеистической советской властью, имела для Косинской сакральное, даже религиозное, значение. А значит, байка о том её трюке у границы может быть правдой.
Другой уроженкой Латвии, которую принято называть русской эмигранткой, была Ирина Одоевцева, частая героиня наших колонок. Оно и неудивительно — именно Одоевцева оставила после себя объёмные мемуары, дающие нам сегодня представление о жизни белых эмигрантов в Париже, Берлине и даже в Риге.
О последней, правда, поэтесса писала без особой нежности: «Я не скрываю, что я рижанка. По рождению. Но до Первой мировой войны я Ригу не любила. Совсем её не знала […] Я была абсолютно безразлична к Риге. Я любила столицу — Петербург. И только там чувствовала себя по-настоящему дома». При этом родилась Ираида Гейнике (так её звали при рождении) в богатой местной купеческой семье, получала прекрасное образование и жила в Латвии в своё удовольствие. Но в мемуарах она признавалась, что даже не говорила на латышском, потому что у неё были репетиторы английского и французского: «Латышского языка я не знала, — писала она. — Помню только лаба рока — правая рука».
Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress
Как человек, приехавший когда-то в Москву из маленького города, я не раз наблюдала этот снобизм «вырвавшихся» на большую землю. «О чём ты думала, когда переезжала в город размером с Барнаул?» — спросил меня недавно в сердцах родственник, не одобряющий нашу с сыном эмиграцию. Но в этом большая разница между добровольной эмиграцией и вынужденной: когда ты переезжаешь не куда, а откуда, иногда размер не имеет значения. Важно другое — нашёл ли ты здесь покой, убежище и чувство безопасности.
Вот и Ирине пришлось со временем «разлюбить» Петербург и вернуться в Ригу: после революции она с мужем Георгием Ивановым вновь оказалась на родине. И провела там чуть больше года, ухаживая за умирающим отцом. О своём родном городе она в те годы писала так:
«Рига, нарядная столица Латвии, особенно пышно цвела и расцветала, доживая свои последние светлые дни перед гибелью. Она вся утопала в садах и эспланадах, а Старый город с его кривыми улочками, средневековыми зданиями и великолепной площадью Черноголовых придавал ей очень нравившийся мне, слегка сказочный вид. В Риге обосновалась масса эмигрантов со всей России. Большинство из них, по-видимому, вполне сносно устроилось. Насколько я могла судить, лучше, чем у нас в Париже. Латышские власти не притесняли русских и относились к ним более чем сносно. В Риге была отличная опера и драматический театр, где наряду с латышскими шли и русские представления».
Надолго Одоевцевы в Риге не задержались: как и многие, отправились в Берлин, а затем в главную точку притяжения тогдашней эмиграции — Париж. Но жили там ещё много лет (до самой войны) на деньги, приходившие из Риги: Ирина получила от отца хорошее наследство.
Правильное ли было решение покинуть родину ради больших столиц? Судьба Одоевцевой сложилась тяжело: были и нищета в военное время, и подозрение в сотрудничестве с нацистами во время оккупации, и даже возвращение в Россию уже в очень пожилом возрасте — в начале 90-х, в разгар путча.
Тогда она дала интервью, одно из своих последних, где, оглядываясь на всю свою эмигрантскую жизнь, на вопрос, что ей хочется в жизни, вдруг сказала:
«Я мечтаю взглянуть на Бастионную горку, моё любимейшее место в Риге».
