На этой неделе мой сын, как и все дети, идёт в школу — его прекрасную международную школу в Латвии. Путь к ней был тернист, но за прошлый год я ни разу не пожалела ни об одном усилии, которое мы приложили, чтобы туда попасть. Более того, в какой-то момент я поняла, что именно возможность учить его в такой школе меня тут до сих пор и держит.

Потому что я наблюдаю, как он становится здесь в первую очередь человеком мира: толерантным, говорящим на разных языках, заботящимся об экологии, думающим о правах самых разных людей. Он учится там, где в центре всего — гуманизм и инклюзия. Когда он приходит ко мне после уроков «обществознания» и взахлёб рассказывает о системе экодомов, которые питаются от солнечных батарей и используют дождевую воду, я думаю, что не такая уж я плохая мать. И насколько там сильная математика — мне, если честно, всё равно: на калькуляторе посчитает, сколько надо дождя, чтобы все смогли помыться. Или у GPT-чата спросит.

Пережившая травмы классической постсоветской школы, где детей учили не высовываться и тупо выживать (надо сказать, что в современной России это действительно бы пригодилось), я поклялась, что никогда не позволю своему ребёнку пережить что-то подобное. Конечно, все эти островки, «где по-другому», мы создавали для него и в России — и не только мы, а множество людей, которые пытались изменить образование, делали частные проекты, где никто не втемяшивал твоему ребёнку, что «мальчики — защитники, а девочки — хозяюшки».

Но, когда океан бушует, маленькие островки часто затапливает мутной водой. Фраза «мы уехали, чтобы дети учились по-другому», кажется, уже стала символом нынешней волны эмиграции. Другой вопрос, что нет никакой волшебной палочки, которая бы одним взмахом посадила наших детей за лучшие парты в новых странах, — поиск подходящей школы, адаптация и языковой барьер стали для многих таким стрессом, что релоканты сами начали создавать образовательные проекты. Как говорилось в знаменитом споре о «тыквенном латте»: не можешь найти в эмиграции то, что любишь, — пойди и сделай сам, а не ной.

Собственно, и школу моего сына когда-то создала эмигрантка из России — продолжая лучшие традиции наших предшественников. Именно женщины 100 лет назад по всей Европе и за её пределами открывали школы, куда принимали русскоязычных детей.

Только вот учили там совсем другим вещам.

Я бы даже сказала, противоположному: задачей русских школ 100 лет назад было сохранение, закапсулирование русского мира и языка. Как пишет исследовательница Ольга Баркова, «специфика эмигрантской жизни состояла в ожидании неминуемого краха советского режима, нежелании ассимилироваться в странах проживания, вере в возможность возвращения в Россию. Идея возвращения на историческую родину составляла стержень идеологии российской эмиграции 1917–1939 годов». В подтверждение этой мысли Баркова цитирует Дмитрия Мережковского: «Что такое эмиграция? Только ли путь с родины, изгнание? Нет, это возвращение, путь на родину. Наша эмиграция — наш путь в Россию».

Поэтому первое, что появилось в странах с наибольшей концентрацией белых эмигрантов, — это русские школы и ассоциации, которые им помогали: «Объединение русских учительских организаций за границей» и «Педагогическое бюро по делам средней и низшей школы за границей».

Такие учебные заведения начали возникать с 1920 года. По данным Земско-городского комитета помощи русским беженцам за границей (Земгор — ещё одна легендарная организация, спонсировавшая множество образовательных инициатив), уже в 1924 году было открыто 90 школ, где состояли в общей сложности 8835 учеников (из них на Европу пришлось 77 русских школ, в которых обучались 6803 ребёнка).

Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress

Исходя из главной задачи такого образования, особое внимание в этих школах уделялось изучению русского языка, русской культуры и вообще гуманитарных наук. Это сейчас даже эмигрировавшие во младенчестве могут посмотреть Google Maps или просто провести банальный ресерч и понять, как выглядит их историческая родина. А 100 лет назад дефицит знаний и отсутствие дореволюционных учебников нужно было заполнять всеми доступными способами. В частности, учителя много рассказывали ученикам про то, как выглядят в России города и люди, какая там природа и культура, показывали  картины, иллюстрации (видимо, с березками). Кроме того, для детей постоянно устраивали традиционные праздники — на Масленицу, Пасху, православное Рождество, далее по списку.

В репортаже об одном из таких праздников в 1926 году в США газета «Новое русское слово» писала: «Чувствовалось, что дети эти, дети русских людей, хотя и родились в Америке, будут знать русский язык, русскую жизнь и между ними, их отцами, их матерями не вырастет той стены взаимного непонимания, которая так часто наблюдается в иммигрантских семьях русских колонистов».

Интересно, что именно в эмигрантских школах русские девочки и мальчики перешли на совместное обучение. Сначала это было связано с ограниченными ресурсами — создавать школу отдельно для учеников разного пола было накладно, — а потом вдруг выяснилось (неожиданно), что без сегрегации появляется здоровая конкуренция: девочки в смешанных классах старались не отставать от мальчиков по математике и другим точным предметам. А девочки, как было заявлено в 1923 году в Болгарии на педагогическом съезде, «тоже благотворно влияли на поведение мальчиков, которые стали менее агрессивны».

Как и сегодня, главным камнем преткновения был в те годы любимый урок Владимира Мединского. Как пишет Ольга Баркова, «серьёзные проблемы возникали у учителей, преподававших историю. Показательно, что школы, стоявшие на откровенно монархических и консервативных позициях, подчёркивали достоинства самодержавия, в особенности Николая II, а демократически настроенные учителя, наоборот, указывали на недостатки самодержавия и рассказывали о демократических формах правления». При этом дома детям могли говорить вообще третье — и всё это, конечно, путало беднягам головы.

Но дети вообще (и тогда, и сегодня) становятся главными жертвами истории. Как рассказывали мне во всех рижских школах, куда мы с сыном подавали документы, для них главная проблема последних двух лет — психологическое состояние, в котором приезжают новые ученики. Конечно, в зависимости от страны, травмы разные: есть дети, которые стали свидетелями боевых действий, а есть те, кто просто расстался со всем, что было дорого, и оказался в чужой стране и в другой языковой среде. Это драмы разного уровня, но в любом случае травмы. И так как родители сами находятся, мягко скажем, не в ресурсном состоянии (а скорее всего, ищут способы выживать), груз работы с этими травмами падает на школу.

Так было и 100 лет назад. В 1920-х годах руководитель заграничного отдела Педагогического бюро по делам молодежи Василий Зеньковский писал: «Детская душа в наши дни напоминает полуразрушенный дом, в котором уцелело только несколько жилых помещений, а всё остальное разрушено, измято и сломано».

В 1925 году вышел сборник под названием «Дети эмиграции», основанный на материалах исследования, которое провели в гимназии чешского города Моравска Тшебова, расположенного на границе с Германией. В гимназии учились дети «белых русских», и однажды их попросили написать сочинение о том, что они помнят о своей жизни в России (позже такой же эксперимент провели в других школах). Эти сочинения наглядно показали то, что сегодня мы бы назвали ПТСР: «Когда долго не стреляли, мне делалось скучно»; «Мы привыкли тогда к выстрелам и начали бояться тишины». Это писали младшие школьники.

Авторы сборника добавляют: «Особенно удивляла детей инфантильная жестокость большевиков при обысках и погромах. То и дело встречаются недоумённые жалобы: «разбили любимую куклу», «порубили декорации для домашней пьески», «растоптали игрушки». Дети не могли понять логику исторических событий, но пытались её реконструировать — как могли, наивно и трогательно, но очевидно ощущая полную беззащитность перед этим стихийным бедствием. И не сказать, что в эмиграции им стало значительно легче, хотя, конечно, игрушки уже никто не ломал.

В этой школе, кстати, какое-то время училась Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой. И не просто училась, а жила — тогда среди просвещённых эмигрантов витала идея, что детям полезнее находиться в условиях интерната или детского дома. Это позволяло решать материальные проблемы и заодно занимать бедного ребёнка полезным делом в течение всего дня. Ариадне в гимназии не очень нравилось, а по поводу своего пребывания в интернате она вспоминает, что единственной усвоенной ею там наукой была «наука общежития». О том, как трагически сложилась судьба семьи Цветаевых, в частности Ариадны, я писала в одной из предыдущих колонок.

Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress

Конечно, ответственными за сохранение «русскости» в образовательном процессе были назначены женщины. Они в основном работали учителями в начальных и средних школах, но становились также основательницами и руководительницами образовательных учреждений. Или входили в специальные комитеты, которые отвечали за «ценности»: например, в одной из самых известных русских гимназий среднего звена в Париже был специальный комитет, председателем которого являлась Мария Маклакова, сестра российского (потом де-факто советского) посла во Франции в 1917–1924 годах. Именно она создавала для детей условия, где они могли впитывать русскую культуру даже далеко от дома (и даже если эта культура была разрушена там, где зародилась).

Создавались русские школы не только в Европе — есть совершенно уникальная история (она заслуживает отдельной колонки) о том, как русский педагог Елена Антипова, уехав из России после революции, создала уникальные учреждения коррекционной педагогики в Бразилии и мечтала построить Педагогический музей Ребёнка. Бразильский писатель Отто Лара Резенде даже назвал Антипову в воспоминаниях «конструктором детских душ»: «Дона Элена, сухая, аскетичная, похожая на колосок. Слабая женщина и сильная славянка, разрушительница всех стереотипов — близорукая интеллектуалка с потрясающей прозорливостью».

К сожалению, как часто бывает с женщинами в истории, кропотливый труд учительниц, которые вывозили на своих плечах и образование потерянных в эмигрантском чаду детей, и их психологическое здоровье, остался безымянным. Зато в историю вошли имена мужчин-педагогов, которые разрабатывали учебные программы и были философами от образования, — от Сергея Гессена до Питирима Сорокина.

При этом именно женщины создавали образовательные проекты на благотворительной основе. Так, например, был устроен приют для девочек в провинциальном городке Брюнуа (недалеко от Парижа), которым руководила княгиня Ирина Павловна Палей. Там тоже делали акцент на гуманитарных науках и сохранении «русскости», при этом дети могли бесплатно жить и питаться в интернате.

Вообще деньги (и тогда, и сейчас) являлись одной из главных проблем для русских школ. Где-то было проще — правительства Чехословакии, Югославии и Болгарии содержали русские школы на 97%, что позволяло делать обучение бесплатным. В Западной Европе дотаций не было, поэтому средства приходили от меценатов и международных организаций типа Земгора. Но время шло — власть большевиков всё не рушилась, эмигранты становились жителями новых стран, а не временными гостями, при этом субсидии на школы уменьшались. Некоторые школы стали брать деньги за учёбу, но далеко не все эмигранты могли себе позволить платное образование. Дети учили языки, осваивались — и могли идти в обычные местные учебные заведения. В итоге уже к 1925–1927 годам русские школы стали работать только по выходным, а к концу 1930-х многие из них и вовсе закрылись.

Таким образом, массовая идея сохранения «русскости» среди детей-эмигрантов прожила не больше 10 лет.

Однажды в Лондоне я познакомилась с уже очень пожилым учеником такой школы: он разговаривал на не существующем уже лет сто русском языке, чуть ли не с «почивать», очень смешно рассказывал о любви к России, в которой никогда не был, но так его воспитывала мать — естественно, русская княгиня. Это было одновременно трогательно и грустно — как будто я попала в диснеевский мультик «Анастасия» про якобы не погибшую в ту страшную ночь расстрела дочь Романовых.

Мне кажется, что преимущество наших детей перед нами — в их более легкой адаптации. Те дети, которые в 1925 году написали сочинение об ужасах, пережитых в разгар революции, по воспоминаниям педагогов, положили листочки на учительский стол — и побежали играть. Радость и витальность в детях быстро побеждают страх и прошлое (при правильной поддержке, конечно). И кажется, что наша главная задача — им просто не мешать. Пусть будут людьми мира, а какой это будет мир и где — они сами потом решат.

«Курский соловей». Юля Варшавская о том, как сложилась песня русских эмигранток