АВТОР: СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

Его судьба была решена до его рождения. Музыкант в четвертом поколении, Гидон Кремер не только продолжил давнюю семейную традицию, но и стал одним из самых выдающихся исполнителей скрипичной музыки нашего времени. Военное вторжение России в Украину в феврале 2022 года перечеркнуло многие планы мастера, заставив его пересмотреть и свое отношение к прошлому, и к  некоторым из бывших коллег музыкантов, и даже к русскому языку. Накануне своего дня рождения Гидон Кремер встретился и пообщался с журналистом Сергеем Николаевичем специально для «Спектра».

ОНИ ВСЕ КАКИЕ-ТО РЯЖЕНЫЕ

Похоже, ему все больше нравится быть писателем.

Хотя когда я это говорю, Гидон Кремер лишь смущенно пожимает плечами.

-- Ну какой я писатель! Нет, это скорее увлечение, на которое у меня никогда раньше не хватало времени. У меня его и сейчас нет. Вот выкраиваю что-то до репетиций или после. Очень радуюсь, когда есть лишний час.

На самом деле Кремер, конечно, скромничает. У него, выдающегося музыканта,  создателя и бессменного руководителя одного из лучших струнных оркестров в мире «Kremerata Baltica», вышло уже четыре книги. А сейчас на подступе пятая. Это переписка с его близким другом школьных лет, проживающим в Москве. Но где ее печатать в эти тревожные дни, Гидон не знает.

Как правило, все его книги были написаны урывками, на краю очередного гостиничного стола, в бесконечных переездах, перелетах, между концертами, которые много лет проходят в одних и тех же концертных залах, почти уже  неотличимых друг от друга. Как и все эти Radisson (ы) и Mariott (ы), выстроившиеся нескончаемой вереницей в его долгой гастролерской судьбе. Сейчас за окном на уровне шестого этажа Yurmala Spa Hotel раскачиваются знаменитые сосны Юрмалы, придающие стандартному люксу маэстро расслабленный курортный вид. Но ему явно не до вида.

Сегодня вся жизнь его сконцентрирована в телефоне Blackberry, давно снятом с производства.  Во время нашей беседы Кремер то и дело порывается в телефон заглянуть или протягивает его мне с очередным сообщением. 

-- Вы это видели? Нет, вы должны это увидеть!

На дисплее возникает Юрий Абрамович Башмет. Он почему-то в генеральской папахе и шинели размахивает дирижерской палочкой. То ли примеряется к роли руководителя Ансамбля песни и пляски российской армии, то ли пробует себя в качестве дирижёра полкового оркестра.  Есть что-то в этом от дурного маскарада.

-- Они все какие-то  ряженые, — вздыхает Кремер.

Гидон Кремер. Фото Madara Petersone для SpektrPress

Но дальше этой констатации не идёт. Ему явно не хочется плохо говорить о своих коллегах. Хотя чувство такое, что он просто еще не в состоянии осознать стремительность наступивших перемен и безнадёжность уже произошедших  разрывов. И все эти люди из его недавнего прошлого, застывшие, как в немой сцене последнего акта «Ревизора», остались там, на другом берегу, куда Гидону Кремеру больше хода нет.  

К слову он вспомнит, как тот же Юрий Абрамович с горящим насмешливым взором когда-то объяснял ему: «Ты не понимаешь. Путин отличный чувак. Он совсем такой же, как мы». Кажется, это было совсем недавно. И что теперь стало с этим «чуваком»? И где оказались все мы?

Гидон на вид хрупкий, но выносливый. Очень  точный. Никогда не опаздывает. Все привык держать под контролем. И только очки с сильной диоптрией иногда его подводят. Вечная  проблема, когда на сцене слишком жарко, стёкла запотевают, и он не видит нот. Если опус давно выучен наизусть, — нестрашно. Кремер может сыграть и с закрытыми глазами. Но если совсем новое произведение, то мука мученическая.

Вообще трудно себе представить, что это такое — пропустить через себя все одинокие страдания Малера, или свинцовую тоску Вайнберга, или неистовые приступы ревности Пьяццоллы… Кто-то из поклонников Кремера подсчитал, что с конца 70-х годов им было записано более 200 дисков. А сколько сыграно концертов за почти шестьдесят лет непрерывной  музыкальной карьеры? Не сосчитать!

В его последней книге «(не) Крылатые слова», написанной на двух языках (русском и английском),  нахожу попытку автопортрета: «Генетический набор: еврейское чувство вины, немецкий романтизм, шведское правдолюбие и балтийские амбиции».

И хотя в этом наборе  нет ни капли русской крови, тем не менее общаться  с Гидоном мы будем по-русски. Из этого разговора в Юрмале получилось несколько глав.

ЧУЖАЯ РЕЧЬ

Я сам — странная смесь всего на свете. Дедушка — швед, мама-немка, отец — балтийский еврей. Одна моя дочь — парижанка, другая год назад переехала в Грузию. Получается, что я какой-то отщепенец. Отщепился от чего-то… И в то же время русский язык мне невероятно дорог. И свою новую книгу я пишу по-русски. При этом могу иногда и по-английски. С детства знаю и говорю на немецком языке. Учил латышский и выучил его. Но я все равно себя чувствую легче всего в пространстве русского языка. Так получилось, что в силу разных обстоятельств последнее время я пытаюсь жить в Берлине. Оказался я там в том районе, где предпочитают селиться русские. Сейчас там много людей, которые уехали совсем не по идеологическим или политическим причинам, а просто ради комфортной, налаженной жизни. На улицах, в кафе, в магазинах я постоянно слышу русскую речь, которую понимаю, но никогда не буду и не смогу так говорить. Этот русский  язык, где изобилует мат и какая-то пещерная грубость, мне совершенно не близок. И тут я себя спрашиваю: имею ли я право это критиковать или тем более осуждать? Я ведь по крови не русский, хотя и бесконечно переживаю за все, что сегодня происходит в России. Но эти люди и то, как они выражают свои мысли, нарушают мое представление о прекрасном русском языке. Есть в нем  какая-то совершенно необъяснимая сила и красота. Но тот язык, на котором изъясняется сегодняшняя российская власть и который очень хорошо усвоила толпа, — мне кажется, что это язык уголовников. Поэтому ассоциировать себя с этим языком я точно не хочу.

Гидон Кремер. Фото Madara Petersone для SpektrPress

СЛОВО  И ДЕЛО

Для меня пандемия началась с вынужденного писательства.

А дальше произошло то, во что никто из нас не верил даже еще накануне. Война. Она коснулась абсолютно всех. Изменила все пространство нашей судьбы. Я-то помню, каково было существовать при советской власти, когда в школе нельзя было говорить то, что ты слышал дома. Полагаю, что это время сейчас вернулось. Здесь, на Западе, мы пребываем как бы вне его. Но в России оно началось. И те, кто остались, вынуждены подчиняться новым правилам, всем этим навязанным словам и понятиям. Как, например, слово «спецоперация». Все это приметы абсолютной ненормальности. Мы как-то свыклись в годы перестройки и позже с мыслью, что свобода слова в России возможна. А тут оказалось, что даже сами слова оказались под запретом. Поскольку эта «спецоперация» носит еще и идеологический характер, то получается, что большинство людей, включая художников, готовы принять эту ложь. То есть они про себя  знают, сколько в этом странного,  неверного, ужасного и опасного, но большинство людей,  живущих в пространстве, где приходиться шептать, где все честные разговоры снова переместились на кухню, постепенно привыкает, что так надо. Что за этим кроется? Очень многое. Но прежде всего, конечно, страх. 

ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ

Я понимаю, что в каждой стране есть и должны быть патриоты.  Отечество свое надо любить. Я сам люблю те места, в которых какое-то время жил. А жил я не только в Москве или Риге, но и в Нью-Йорке, Париже, в Вильнюсе, и в Цюрихе… У меня была пестрая жизнь. И я люблю и ценю даже тяжелые испытания, которые тоже вошли в мою плоть и кровь. Но признавать вещи  ненормальные нормальными я не умею. И уже не научусь. Я черпаю новости из разных источников. Есть у меня друзья, с которыми можно откровенно поговорить, но самое интенсивное общение у меня происходит именно наедине с бумагой. Условной, конечно! Это уже лэптоп. Да, с начала войны пришлось провести  жесткую инвентаризацию. С теми, кто говорит, что «не все так однозначно», я предпочитаю больше не общаться. Хотя понимаю, что всегда были люди, убежденные в том, что если идти в ногу с сильными, то и сам станешь сильнее.  Это, конечно, иллюзия!  Они не понимают, что тем самым изменяют своему таланту, своему призванию. Они начинают видеть собственное предназначение в чем-то другом. Фактически они добровольно приспосабливаются к обстоятельствам и выдают это за патриотизм. 

Гидон Кремер. Фото Madara Petersone для SpektrPress

ЗА ОДНИМ СТОЛОМ 

Не хочу никого клеймить, тем более за спиной. Может, они по-своему действительно верят?  Есть люди из числа моих близких друзей, которые остаются в России и с которыми я не общаюсь, хотя раньше мы были очень близки. Не хочу раздражать их своим инакомыслием. Не хочу спорить с ними. Может, это моя слабость или  неготовность воевать?  Помню одну ситуацию. В 80-е годы я жил в Нью-Йорке. И так совпало, что туда же переехал и мой соученик по рижской школе, замечательный музыковед и писатель Соломон Волков, или, как мы все его звали, Мончик. Как-то мы пришли в гости к нашему общему другу. Все было довольно формально и торжественно. Мы все уже сидели за накрытым столом, когда появился еще один припозднившийся гость. И случилось невероятное, во что мне до сих пор трудно поверить. Мончик демонстративно встал и сказал жене: «Марианна, мы уходим». А причина была одна: пришел человек, с которым он за одним столом сидеть не захотел. Сегодня я спрашиваю себя: а могу ли я поступить подобным образом? Или все же имеет смысл для начала поговорить с глазу на глаз? Но через тысячи километров говорить по душам трудно, а может, и невозможно. Мне трудно понять, каким воздухом сегодня дышит Москва, которую я очень люблю. Это очень близкий мне город. 15 лет своей жизни я провел там. И не только!  С концертами я побывал в 160 городах Советского Союза. Там есть у меня своя публика, есть друзья. Но как сегодня найти к ним путь, я не знаю.

УЙТИ ИЗ ДОМА

Любое решение уйти из дома — всегда трагическое. Кому-то на этом пути повезет, кому-то придется сойти с дистанции, кто-то наверняка потеряется… Интересно, что очень многие из тех, кто был вынужден уехать, начинают показывать пальцем на Западе на то, что, на их взгляд, устроено нехорошо или неправильно. В этот момент они ощущают свое превосходство. Вот это чувство имперскости — главную российскую болезнь — они переносят даже в эмиграцию. Часто оказывается, что какие-нибудь пустозвоны, как Трамп, им понятнее. Потому что в тех децибелах значимости, которые он распространяет, им слышится что-то родное. Им такой  типаж ближе, такой способ мышления понятнее. С известной легкостью они готовы заигрывать с другой властью — с властью капитала. Срабатывает железная логика: если я успешен, значит, я хороший. Им незнакома фраза Пастернака: «Быть знаменитым некрасиво». Или они трактуют ее по-своему. И тем самым изменяют своему делу. Потому что заигрывать с коммерцией не менее опасно, чем с идеологией. Я сам не раз попадал под колеса того, что мне казалось важным и ценным, а потом выяснялось, что это полнейшая пустота. Я тоже пострадал, и у меня есть свои шрамы. Но когда я сейчас общаюсь с молодыми талантами, то стараюсь им сказать: будьте самими собой, не старайтесь быть тем, кем вы не являетесь. И часто цитирую фразу Эйнштейна: «Всего, что мне удалось, я достиг не благодаря школе, а вопреки ей». Каждый человек — ценность. Надо быть в ладу с самим собой и служить делу, а не красоваться своим положением, своим гонораром, звуком своего инструмента, своим успехом. Это ложный путь для художника. Но спекуляций по обеим  сторонам океана предостаточно. Мы, музыканты, и наши звуки идут из души. Если их кто-то услышит, уже счастье. Мы не стремимся завоевывать пространство. 

СУДЬБЫ И КОМПРОМИССЫ

В те времена, которые я застал, только в исключительных случаях люди могли уехать или бежать. Вспомним судьбы таких артистов, как Михаил  Барышников, Валерий Афанасьев, Рудольф Нуреев. А сколько выдающихся артистов, писателей, музыкантов оказалось «за рубежом» после начала «спецоперации»! И тогда, и сейчас их тут же записывают в «иноагенты», то есть предатели.

Или вот пример наиболее очевидный и яркий  — Мстислав Ростропович, который, вступившись за Александра Солженицына, был вынужден покинуть СССР. И хорошо, что смог уехать! При Сталине его бы ждал  худший исход. Сегодня я часто думаю: как бы повели себя тот же Слава Ростропович, Гия Канчели или Альфред Шнитке, доживи они до нынешних времен? Что бы сказали? Или что бы ответили им? Я не буду цитировать людей, которые живут в полном согласии или смирении с тем, что сейчас происходит, потому что лишний раз упоминать их имена мне неприятно. С ними все ясно. Но мне кажется, что уход во внутреннюю эмиграцию тоже явление спорное. Спасаемся музыкой, театром, литературой… Творим чистое искусство. В качестве примера можно привести величественную фигуру Вильгельма Фуртвенглера, который пытался и при нацистах сохранить статус и позицию главного дирижера Рейха. Или совсем другой пример великой пианистки и праведницы Марии Юдиной, которая была скромным приглашенным профессором Московской Консерватории и ни на о каком особом статусе даже не помышляла.  Тем не менее ей все равно пришлось играть на похоронах Сталина. Вряд ли ей так уж этого хотелось, но отказаться она точно не смогла бы.  Все это и есть вечный компромисс, примирение с навязанными условиями и правилами. Я ни в чем Юдину не упрекаю. Она слишком великая, чтобы мне предъявлять претензии такому художнику. А вот к Фуртвенглеру вопросы и претензии остались. Как навсегда останется в истории и запись Девятой симфонии Бетховена, которой он дирижировал на концерте 1942 года в честь дня рождения Гитлера.

Гидон Кремер. Фото Madara Petersone для SpektrPress

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО

«Пока чудо где-то поблизости, к нему надо стремиться». Это фраза из моей давней книги «Обертоны». Я и сегодня остаюсь при этом убеждении.  Впрочем, сам я никогда не стремился к знакомству с великими людьми. Кого-то мне довелось видеть только из зрительного зала, кто-то удостоил меня дружеского рукопожатия, как Мария Каллас. А может, кто-то потом тоже считал за счастье пожать мою руку? Дело не в этом. Мы сами придумываем мифы, а потом их тиражируем и распространяем. Может, и я тоже этим грешен. Наша жизнь полна таких таинственных совпадений и странных вибраций, природу которых мы сами не всегда можем до конца разгадать. Но в этом и заключается наша неповторимость. Поэтому я так не люблю никакого раболепия, подражательства. Личности со своим стилем и почерком всегда уникальны. Они и есть ориентир, достойный того, чтобы им следовать. Первое имя, которое мне сейчас пришло на ум — Анна Маньяни. Никогда не забуду ее «Волчицу». Как и Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина. Или Жака Бреля на сцене Московского театра Эстрады. Его энергия буквально обжигала. Это не говоря уже о счастье личного общения, которое я испытал, когда работал с Леонардом Бернстайном или Николаусом Арнокуром. Все это общеизвестные имена… Но вот недавно появилась замечательный литовский дирижер Мирга Гражините-Тила, мать троих детей, первоклассный музыкант. Ее еще мало знают, но она прекрасна. Или молодой латвийский пианист Георгий Осокин, который уже имеет множество поклонников. Или имя из совсем другой сферы, канадский фигурист Курт Браунинг! О его существовании я узнал совершенно случайно, только потому, что он выбрал для одного из своих номеров музыку Гии Канчели, написанную когда-то для меня — Рег-Гидон-тайм. Это была миниатюра, из которой он сделал историю о клоуне на льду. Но каждый  жест фигуриста был исполнен такой красоты и смысла, что забыть его невозможно. Не могу не вспомнить, и  наш совместный спектакль с удивительным клоуном Славой Полуниным «сНежная симфония». Недавно, как раз во время турне с этим спектаклем мы отметили 25-летие «Kremerata Baltica».

Все, кого я сейчас называл, это прежде всего огромные личности. Разумеется, есть они и среди современных композиторов. Я всегда выделял из них тех, кто не пишет лишних нот. Потому как существует особая категория  композиторов для композиторов. С ними мне не по пути. И хотя я много в жизни переиграл их музыки, стараясь к ним приблизиться, тем не менее меня интуитивно тянуло к тем, у кого был свой почерк, кто способен мыслить и чувствовать за рамками нотного стана. Это и Валя Сильвестров, и Витя Кисин, и Соня Губайдулина, и Гия Канчели, и Альфред Шнитке, и Леня Десятников… Но довольно. Перечислять можно долго. No name dropping!

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Не быть равнодушным. Не терять открытый взгляд на мир. Отличать однозначное от неоднозначного. То, что сегодня происходит в Украине, меня бесконечно ранит. В том числе потому, что у меня есть прекрасные украинские друзья. Судьба Украины всегда была трагичной. Такой она и осталась. Но все равно я точно знаю, что украинцы защищают свою землю. Они отстаивают свои ценности, и это надо уважать. А разрушением ничего не добьешься. Это лишь порождает ненависть.  Представьте, что будет, если  Германия вдруг решит, что город Калининград-Кенингсберг исторически принадлежит ей? Или Япония посчитает, что Курильские острова отошли России несправедливо, и начнет их бомбить, чтобы вернуть себе? 

Может быть, я идеалист, может, многого не понимаю. Но я не устаю повторять своим музыкантам: слушайте Автора! Не пытайтесь  навязать ему свою волю, забудьте о своих претензиях и амбициях. У нас одна цель в искусстве и в жизни  — понимать Высший замысел и уметь различать правду.

«Это похоже на компьютерную игру, но кровь настоящая». Поэт Лев Рубинштейн — о страхе, антивоенной поэзии и Москве, из которой все уехали.