Талантливые, едко пишущие и немного скандальные критики по имени Зинаида, живущие в Париже, видимо, должны быть в каждой уважающей себя волне эмиграции. Но так как Зинаида, которая Гиппиус, яростно и с детства отстаивала свою исключительность, я больше ее сравнивать ни с кем не буду — тем более, до меня это сделали десятки исследователей и любителей поэзии, которые все время пытались засунуть Гиппиус, Цветаеву, Ахматову — а в эмиграции еще и Тэффи, — в некий «женский поэтический рейтинг» ХХ века. Мне рейтингов хватает на основной работе, поэтому здесь судьба Зинаиды Г. интересует меня скорее не в рамках ее литературного статуса, а эмигрантского.

Писать короткие колонки о людях такого масштаба, как Гиппиус, сложно: во-первых, кто я такая, чтобы. Во-вторых, все уже написано и сказано, вряд ли фактологически я добавлю к ее страничке в рубрике ЖЗЛ новые подробности. Но потом я подумала, с каким презрением к моим сомнениям отнеслась бы сама Зинаида Николаевна. Потому что пока мы все, и особенно в эмиграции, как будто все время сдаем бесконечный экзамен, который должен установить, тварь ли я дрожащая или имею право, Гиппиус в своих правах никогда не сомневалась.

Наоборот, это она — что в Петербурге, что в Париже, — принимала «экзамены» у всех, кто переступал порог ее гостиной. И одно ее тихое «это невнятно» разбивало сердца даже великих из пишущих — от Гумилева до Бунина. Но это же заставляло их уважать ее так, как не уважали ни одного даже самого влиятельного мужчину. Не даром Бунин, который вообще-то боялся смерти и обычно не ходил на похороны, сделал исключение для прощания с Зинаидой Гиппиус осенью 1945 года.

Давайте отмотаем назад. И сразу разберемся с формальностями: Зинаида Гиппиус (1869−1945 годы) — писательница, поэтесса (и в своей поэзии недооцененный, как говорят литературоведы, новатор и экспериментатор), общественный деятель, одна из главных женщин литературы Серебряного века, жена Дмитрия Мережковского, беспощадный литературный критик под мужским псевдонимом Антон Крайний, создательница парижского сообщества «Зеленая лампа». Дважды эмигрировала в Париж: сначала в 1906 году на пару лет, а затем в 1920 — уже навсегда. В эмиграции оставалась «лидером мнений» и, как хорошо сказал кто-то из исследователей, «цементирующим составом» для многих русских во Франции.

Но это все во вторую очередь, а в первую — она легенда. В том смысле, что она человек, который и дома, и в эмиграции создал себе, как сейчас бы сказали, очень узнаваемый личный бренд, который современники характеризовали как «сатанесса» или «реальная ведьма».

С самого детства Гиппиус (как сказали бы биографы, которые почему-то очень любят уменьшительно-ласкательные формы, «маленькая Зиночка») сочиняла очень взрослые и довольно депрессивные стихи. В 9 лет, например, она писала: «Пора мне с небом примириться и жизнь загробную начать». Эти ее юношеские опыты не слишком нравились ее семье: позже она признавалась в разговорах с Брюсовым, что в ее доме это называли «испорченностью». Звучит логично, ведь семья у нее была провинциальная — обрусевшие немецкие дворяне из Тульской области, постоянно перемещавшиеся из-за военной должности отца, вследствие чего Зинаида не получила какого-то системного образования. Что не помешало ей уже в 20 лет ворваться в петербуржский круг интеллектуальных друзей ее новоиспеченного мужа Дмитрия Мережковского, с которым она познакомилась в Боржоми, где восстанавливалась после тяжелейшего туберкулеза, от которого чуть не погибла. С Мережковским она моментально почувствовала интеллектуальное родство, которое не ослабевало все следующие 52 года их брака.

В общем, пока все выглядит как классический русский роман.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

Я предполагаю, что первый опыт «эмиграции» она получила как раз тогда. Вернее, опыт переезда, который потом помог ей в настоящей эмиграции. Училась она то тут, то там, но сначала из-за переездов, а потом из-за туберкулеза образование приходилось бросать. Всегда рвалась к изучению литературы, но приобретала знания урывками. А Мережковский был уже вполне состоявшийся член петербуржского литературного сообщества, — и совсем юной Зинаиде пришлось сразу ставить себя в этом не самом приветливом к пишущим женщинам круге. А просто женой она быть никогда не хотела.

Вообще в характере Гиппиус было много маскулинного — она любила мужскую одежду, короткие прически, писала от мужского лица и подписывала критические колонки псевдонимом «Антон Крайний». Она была нарочито резкой, острой, суровой, очень смелой — эти качества в те годы тоже приписывали «сильной половине». Говоря о Гиппиус сегодня, эксперты любят ехидно повторять, мол, это бы не понравилось современным феминисткам. Не знаю, как всем феминисткам, а от себя скажу: какой еще был способ в это время для женщины показать свою силу, мощь и индивидуальность, если все эти вещи ассоциировались только с мужчинами? Поэтому приемы Гиппиус были вполне в духе эмансипации того времени и во многом продолжали традиции Жорж Санд и других писательниц, пытавшихся отстаивать свои права. Тем более, это было уместным в Париже.

В Петербурге Гиппиус познакомилась Дмитрием Григоровичем, Владимиром Немировичем-Данченко, а главное, с редакцией журнала «Северный вестник». Именно там она напечатала свои ранние рассказы. Вес Гиппиус в дореволюционном Петербурге рос: она посещала Шекспировский кружок Владимира Спасовича, стала членом Русского литературного общества, много и близко общалась с Владимиром Соловьевым, организовывала Религиозно-философские собрания и публиковалась в журнале «Новый путь», который стал печатным органом собраний. А главное, принимала в своей гостиной тех, кого одним своим словом возводила на литературные пьедесталы — и так же легко оттуда скидывала.

За эту свободу быть собой она платила большую цену — у нее была ужасная репутация, и можно только представить, с каким социальным давлением сталкивалась молодая женщина с характером. Но это ее не сломило — она продолжала эпатировать общество и задевать уверенных в своем неземном уме и таланте мужчин. И могу предположить, что после такой школы жизни ей в эмигрантском кружке уже ничего не было страшно.

В 1906 году они с Мережковским впервые уехали в Париж — всего на пару лет, но успели купить там квартиру, которая впоследствии станет для них важной опорой и базой во второй эмиграции. Об этом периоде Гиппиус писала: «Говорить об этом нашем, почти трехлетнем, житье в Париже… хронологически — невозможно. Главное, потому, что, благодаря разнообразию наших интересов, нельзя определить, в каком, собственно, обществе мы находились. В один и тот же период мы сталкивались с людьми разных кругов… У нас было три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм, во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец — серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная».

Второй раз они окажутся там уже в 1920 году — позже Гиппиус, которая видела революцию буквально «с балкона», скажет, что люди, которые уехали сразу, в 1917 году, — это одно дело, а люди, которые увидели происходящее своими глазами, это вернувшиеся с того света, навсегда вывернутые наизнанку.

Второй раз, кстати, как и многие, они ехали через Латвию, потом через Польшу — и добрались до своей квартиры на очень «русской» улице Колонель Боннэ в Париже. Что, конечно, было их большим преимуществом (кто бы из нас сегодня не мечтал «припасти» в Европе квартиру на всякий случай). Нина Берберова, например, писала, что у четы Мережковских «не было чувства бездомности, которое так остро было у Бунина и у других». Но несмотря на привилегии, переживали отъезд они так же, как и все белые эмигранты. Зинаида тоскливо писала:

«Никто не знал. Но как было думать,
Что это — совсем? Навсегда? Навек?»

И очень грустила о том, что случилось с ее домом: «Россия погибла безвозвратно, наступает царство Антихриста, на развалинах рухнувшей культуры бушует озверение».

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

После переезда Гиппиус взяла себя в руки — и заодно всю литературную эмигрантскую тусовку. Как пишет историк, исследовательница той эпохи Ольга Баркова: «Одной из профессий у образованной части русских эмигранток в 1920- 1940-е гг. стало занятие журналистикой и литературным творчеством. Таким образом, в условиях эмиграции журналистика, считавшаяся мужской профессией, стала доступна и женщинам. Выбор подобного рода деятельности в эмиграции был возможен в силу ряда причин. (…) это была реальная возможность трудоустройства и самореализации в сложных условиях эмиграции. И наконец, занятие журналистикой и литературным творчеством являлось непосредственным источником доходов для многих из них».

Этим другие эксперты объясняют уход Гиппиус от непосредственно поэзии — в годы эмиграции она сосредоточилась на публицистике и, главное, литературной критике под тем самым мужским псевдонимом «Антон Крайний». За публицистику ее ненавидели, обожали и боялись одновременно. Но ей нужно было зарабатывать — и деньги, и социальный капитал. И она не боялась делать это самыми радикальными методами.

А главным ее детищем (впрочем, неразрывно связанным с публицистической деятельностью) было сообщество «Зеленая лампа», которое появилось в феврале 1927 года. В квартиру Гиппиус по воскресеньям стали приходить русские парижане (парижские русские?) — весь свет местной эмигрантской интеллигенции, в том числе, и Бунин, который спорил с Гиппиус до хрипоты. Название сообщества было взято в память о «Зеленой лампе», в которой участвовал Пушкин. Как пишет Ольга Баркова, «Мережковские решили создать нечто вроде „инкубатора идей“, род тайного общества, где все были бы между собой в заговоре в отношении важнейших вопросов, и постепенно развить внешний круг „воскресений“ — публичные собеседования, чтобы „перебросить мост“ для распространения „заговора“ в широкие эмигрантские круги».

Говорили, конечно, о судьбах родины, о возможности повернуть политические процессы вспять и вернуться когда-нибудь домой. Несмотря на известность и определенный комфорт, они все еще чувствовали себя временными гостями в этом прекрасном городе. В письме к Бердяеву от 13 июня 1923 года Гиппиус писала о своей жизни в Париже: «Я ясно вижу, что выброшена отовсюду и некуда приложить сил, которые у меня еще остались. Нечего и не с кем делать. Странное состояние, для моей природы неподходящее».

Для окружающих все, что она делала, как раз создавало ощущение, что им есть, где, с кем и что делать. Она не давала эмигрантскому сообществу раскиснуть, размежеваться, перестать рефлексировать. Много думала о молодых и много делала для них. В итоге была тем самым очень суровым и крепким цементом для уехавших.

А для нее таким цементом был, во многом, ее муж. Говорят, они с Мережковским все пытались поделить между собой прозу и поэзию, но в итоге плюнули — и писали каждый, что хочет, по настроению. Их отношения — это вообще пример удивительного, странно-гармоничного партнерства, где муж, вопреки обычаям того времени, не просто не мешал жене быть лидером и развиваться, но и всячески этому способствовал. Не зря трудности эмиграции только сплотили их союз, а не разрушили, как это бывало со многими переезжающими.

Когда в 1941 году Мережковский умер, Гиппиус решила посвятить себя написанию мемуаров о муже, но пережила его всего на 4 года — и так их и не дописала.

До самого конца Гиппиус не теряла то самое ощущение своего права «экзаменовать» других. Литературный критик, специалист по Серебряному веку Валерий Бондаренко в своей лекции рассказывает, что уже в очень пожилом возрасте Гиппиус любила выйти на улицы Парижа — и просто молча и подолгу стояла с лорнетом в глазу (лорнеты к тому моменту давно никто не носил) и очень скептически и строго смотрела на проходящих мимо парижан.

Не думаю, что многие проходили ее комиссию.

Американская мечта. Юля Варшавская о главном таланте эмигрантки