На прошедших выходных я опять случайно уехала чуть дальше Юрмалы — и доехала до Вены. Туда меня пригласили читать лекцию для нового сообщества русскоязычных женщин в Европе с целью, так сказать, приободрить их лайфхаками, как заново найти себя в другой стране.

Когда мы договаривались об этой лекции с организаторами, я жила в Латвии три месяца и только-только с большим скрипом получила визу, поэтому, конечно, уже считалась большим специалистом в теме эмиграции. Еще через три месяца я поняла, что до выступления осталось две недели, а багаж моих лайфхаков пополнился разве что умением превратить любой крошечный эмигрантский опыт в новую колонку для «Спектра». И что я, юнга, буду говорить женщинам, которые живут в Европе по 5−10−15 лет, успешно строят тут бизнес и себя?

Совет свой себе сама и посоветуй, Юлия.

Но недостаток знаний по предмету я еще в Университете умела компенсировать ловкостью рук и предприимчивостью. Поэтому я решила обратиться за помощью к женщинам, эмигрантский опыт которых намного превышает наш с вами — лет на 100.

Дело в том, что последние несколько лет своей жизни я посвятила пристальному изучению истории женского движения в России (СССР) и на Западе. И больше всего в этом исследовании мне хотелось найти ответ на вопрос, почему каждый раз, когда я говорила про феминизм, мне отвечали: «Да у нас еще бабушки в Советском Союзе все права получили, не нужен нам ваш феминизм».

И де юре это правда. Но почему тогда де факто права женщин в современной России настолько ущемлены, уровень домашнего насилия такой высокий, а главной ценностью считается замужество и материнство, в то время как современная Европа и США уже несколько десятилетий планомерно совершают общественную и экономическую революцию, ставя женщин на равные позиции с мужчинами во всех сферах жизни?

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

Какое отношение этот вопрос имеет к эмиграции, спросите вы. Отвечу: я уверена, что без понимания этой глубинной разницы в решении «женского вопроса» в Европе и России, женщины, которые получают опыт в двух мирах (а это мы с вами), не могут осознать свои сильные и слабые стороны, чтобы использовать первые и трансформировать вторые.

Именно начало ХХ века стало переломной точкой в истории борьбы женщин за свои права и свое равное место в этом мире. И одновременно это был век революций и страшных войн — эти революции и войны навсегда изменили ход женского движения. Именно они позволили нам войти в мировую экономику, а значит, обрести права, обязанности, независимость и свободы. И огромное количество русскоязычных женщин, особенно в 20−40-е годы XX века, оказались на лимитрофе, на перепутье разных культур и общественных строев — потому что они были эмигрантками.

Их опыт 100-летней давности во многом похож на наш сегодняшний — и одновременно кардинально отличается. Как и мы, эти женщины уезжали не куда, а от чего: как иронично писала одна из самых известных русских эмигранток 20−30-х годов, поэтесса и писательница Тэффи: «Земля вступила в созвездие Большого Пса, поэтому ей и остальным приходилось жить в «песье время». Сейчас 2023 год, а время снова ощущается песьим.

Оценки масштабов «первой волны» эмиграции противоречивы: от 3 млн человек до 800–900. Во Франции, например, женщины составляли 30–40% от общего числа беженцев: по данным департамента Сены, в 1921 году было зарегистрировано 10 566 женщин. При этом знаем мы хоть что-то о судьбе, в лучшем случае, пары десятков — тех, кого называли интеллигенцией. Среди них были мемуаристка и ученица Гумилева Ирина Одоевцева, поэтесса Тэффи, писательница Нина Берберова, а еще не нуждающиеся в представлениях Зинаида Гиппиус и Марина Цветаева (которая в 30-х годах вернулась).

Рига, кстати, для многих была «перевалочным» пунктом — многие ехали сначала в Латвию, а уже потом определялись с местом постоянной эмиграции. Так и Ирина Одоевцева с мужем в 1922 году уехали из России сначала в Ригу, а затем в Берлин. «Большинство бежавших из России в восторге от берлинской жизни и наслаждается ею, — пишет Одоевцева. — Подумать только — сплошной праздник — магазины, где можно все, что угодно, купить, рестораны, кафе, такси. Чего же еще желать? О стихах здесь будто все и забыли. Трудно поверить, что эти самые люди еще совсем недавно шли по неосвещенным, страшным, ночным улицам, усталые, голодные и озябшие, шли в мороз, под дождем, через весь Петербург, только для того, чтобы в Доме искусств или в Доме литераторов послушать стихи».

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

Их мемуары и тексты — единственное, что дает нам сегодня какое-то представление о том, как жили эмигрантки тех лет (в то время как жизнь известных мужчин за границей запротоколирована в полном объеме). Как и мы сегодня, тогдашние эмигрантки страдали от потери социального статуса: Тэффи была в дореволюционной России знаменита настолько, что, когда Николая II спросили, чьи стихи он бы хотел слышать на свой юбилей, он ответил: только Тэффи. У нее даже был свой «мерч»: духи и шоколад в ее честь и с ее портретом на упаковке. По дороге в Париж она чуть не умерла от испанки в богом забытом отеле, а во Франции прежде, чем стать голосом эмиграции и самой популярной русской поэтессой за границей, она убиралась в домах, где ей давали комнату для жилья.

Но что делали те, кто не «умел писать»?

Об этом очень честно пишет Нина Берберова в своих мемуарах о Марии Бенкендорф, еще одной эмигрантке, которую называли «красной Матой Хари», потому что подозревали в сотрудничестве сразу с несколькими спецслужбами: «…Я уже знала тогда, как женщины ее круга сейчас начинали жизнь в Берлине, Париже, Праге, бывшие мамины дочки, хрупкие и пугливые, воспитанницы благородных институтов без образования, жены белых офицеров и секретарей царских посольств, белоручки с выпавшими зубами и заскорузлыми ладонями от чистки чужих квартир, с мозгом, затвердевшим, как асфальт, от всего пережитого, которого они не могли ни осилить, ни осмыслить. Мыть чужие полы? Вышивать крестиками? Делать шляпы? Сидеть при уборных в ночных ресторанах? Или идти на сверхурочные курсы медсестер и, окончив их  (иностранки с волчьими паспортами), иметь право наняться госпитальной прислугой в городских больницах Лаэнека и ВальЛе-Граса и выносить подкладные судна? Никто не даст ей ни стипендии, ни нового платья, ни квартиры с лифтом».

Что-то неуловимо знакомое, да? «Иностранки с волчьими паспортами» — это они тогда или мы сейчас? Или все мы?

Но, конечно, принципиальное отличие сегодняшней женской части эмиграции от «первой волны» — тогда женщины не могли выжить в чужой стране без мужчины/мужа/спонсора. Это сложно сделать без партнера и сегодня, но вполне возможно, — и за это надо сказать спасибо 150-летнему движению феминисток во всем мире. Сто лет назад жены белых офицеров и более или менее зажиточных эмигрантов, в лучшем случае, шли работать манекенщицами в парижские модные дома, а скорее — жили очень закрытой домашней жизнью, водили детей в русские школы и ждали момента, когда можно будет вернуться в Россию.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

Такая закапсулированность белой эмиграции, ее вечное сидение на чемоданах в надежде вернуться домой, когда сменится власть, сыграла с этими людьми злую шутку: вместо того, чтобы ассимилироваться в новом обществе (как пытаемся мы сегодня), они, напротив, боролись за сохранения статуса кво: в языке, в привычках, в круге общения. В итоге, Ирина Одоевцева, одна из немногих, кому удалось осуществить мечту вернуться в Россию, сделала это в глубокой старости — и в разгар путча и событий 90−91-х годов. И грустно писала в последних своих заметках, что уехала от революции в России не для того, чтобы вернуться снова в революцию.

В своих мемуарах еще одна эмигрантка Зинаида Шаховская, жена дипломата, писала: «Итак, родившись в России на заре XX века, я тем самым оказалась сонаследницей определенного достояния, принадлежащего моему народу. Это богатство обратилось для меня в дым, в мираж. Совсем ребенком мне придется с пустыми руками выйти в дальний путь и, странствуя, лишь подбирать колосья в чужих полях. Это странствие позволит мне стать свидетелем многих потрясений, от которых вот уже полвека содрогается наша планета. Нет, нет: я ни о чем не жалею и нисколько не жалуюсь! Я просто собираюсь рассказать историю одной жизни, вплетенную в большую Историю». 

Я, родившаяся на закате этого безумного XX века, могла бы подписаться под каждым ее словом. Мне кажется, что истории этих женщин и те слова, в которые они успели свою историю превратить, — важный урок нам сегодняшним. Не разобравшись со скелетами в нашем историческом шкафу, мы не сумеем двигаться дальше. Поэтому в следующих нескольких выпусках я расскажу про судьбы нескольких женщин, которые оказывались в Париже, Вене, Риге, Берлине и США, убежав от власти, которая делала их жизнь на родине невозможной, но не убежав (внутри себя) от родины, которой, на самом деле, больше не было.

В следующем выпуске я расскажу про Александру Коллонтай — и заодно постараюсь ответить на вопрос, в чем же принципиальная разница в «решении женского вопроса в СССР» и истории феминизма на Западе.

К маяку и за хачапури. Юля Варшавская о Риге глазами туриста