Согласно выводам «Левада-центра», который признан в России «иностранным агентом», 18% россиян летом этого года не поддерживали вторжение российских войск в Украину. Эти цифры совпадают с данными провластного ВЦИОМа (по его данным, не поддерживают СВО 16–18% опрошенных). «Эти люди сказали, что они против СВО, хотя социологи звонят им, неизвестно откуда взяв телефон, а предупреждениям, что опрос анонимный, увы, мало кто верит», — пояснял глава ВЦИОМа Валерий Фёдоров.

Социолог, кандидат экономических наук Любовь Борусяк проводит собственные исследования настроений россиян, которые покинули страну из-за антивоенных убеждений или остались в пределах страны, но войну не поддерживают.

Она провела три опроса среди тех, кто остался в России (весной и осенью 2022 и осенью 2023 года), а также четыре этапа интервью с уехавшими. В беседе с журналом «Спектр» Любовь Фридриховна выделила основные тенденции в настроениях своих респондентов, рассказала, как оценивают своё положение противники войны в России и как они вспоминают роковое 24 февраля прошлого года.

Любовь Борусяк. Скриншот видео ОТР

— Вы проводите опросы среди антивоенно настроенных россиян — как оставшихся в России, так и уехавших. Вами движет исключительно профессиональный интерес или вы соотносите своё мироощущение с настроениями тех, кто близок вам по духу?

Конечно, это против правил, когда ты эмоционально включаешься в исследование. Но мне кажется, что как раз в моём случае это оказалось плюсом, а не минусом. Причём в обеих частях проекта. С одной стороны, когда я разговариваю с людьми уехавшими, у нас возникают уже какие-то эмоциональные связи, отношения. Это даёт эффект более высокой степени включённости самих респондентов. Они чувствуют мою эмоциональную отдачу, эмпатию, поэтому более открыты и искренни.

— У социологов есть такой критерий оценки данных — «уровень достижимости», он показывает, сколько людей готовы принимать участие в опросах. Каким он был при организации вашего письменного заочного опроса оставшихся?

У всех, кто занимается этой проблематикой (это касается и эмиграции, и тех, кто находится здесь, но являются противниками войны), уровень достижимости не очень высокий. У меня он определённо невысокий, поэтому я работаю с конкретно очерченной группой, которая для меня находится в зоне достижимости. Поскольку она достаточно гомогенная, определённая, то я это в качестве ограничения исследования всегда указываю.

— Как бы вы вкратце описали состав этой группы?

Это люди с высоким уровнем образования, со схожими политическими взглядами и в основном жители мегаполисов. В большей степени Москвы, если говорить про опросы оставшихся. Если мы говорим про интервью уехавших — это выходцы из той же столицы и Санкт-Петербурга, и в гораздо меньшей степени — из других городов.

Среди последних соотношение женщин и мужчин примерно 50 на 50. На разных этапах получилась примерно равная представленность. Если говорить о тех, кто остался, то здесь больше в опросах участвуют женщины.

— Вы провели три опроса тех, кто живёт в России: весной, осенью 2022 и сейчас. Как за год изменилась активность ваших респондентов?

Активность снизилась, желающих стало меньше. И понятно почему. Дело в том, что за этот год очень сильно изменилось эмоциональное состояние моих респондентов. Прошла острая фаза переживаний, и началась адаптация к сложившейся ситуации. При этом главными чувствами, как теперь показали опросы живущих в России, стали беспросветность и безнадёжность. При таком настроении, конечно, людям и участвовать в опросах меньше хочется.

Прошлой весной и даже прошлой осенью преобладали более сильные эмоции. Сперва был шок, люди испытывали страх и ужас, но постепенно происходила адаптация к состоянию безысходности, когда нет надежды. Я бы сказала, что это адаптация на уровне депрессии.

— Как вам кажется, какой вопрос в ваших интервью наиболее ярко характеризует настроения россиян? И как эти настроения изменились?

Я каждый раз прошу человека описать своё состояние в феврале 2022 года, и вот что меня удивляет: прошло полтора года, но когда люди вспоминают, что с ними тогда было, в их оценках ничего не меняется. Ответы абсолютно одинаковы в процентном отношении. Это шок, страх и ужас, в меньшей степени — гнев, возмущение и непонимание, как это могло произойти. Эти воспоминания чрезвычайно сильно закрепились. Всё случившееся тогда люди вспоминают очень остро. Хотя прошло уже много времени, но эмоциональность не снижается.

Осенью прошлого года мой опрос проходил примерно через месяц после объявления о частичной мобилизации, которая очень сильно встряхнула общество, но шока уже не было. Шок — короткое состояние. Были страх и ужас, они шли парой, вместе. Сейчас, год спустя, страх остаётся, но больше стало упоминаний ужаса, люди стали чаще говорить именно о нём. Страх может возникать перед чем-то конкретным, но может быть неопределённым, а ужас — это длительное состояние тяжёлой и мучительной неопределенности. Респонденты гораздо чаще стали говорить о том, чего раньше не было: о чувстве бессилия, безысходности и безнадёжности. Меньше стало возмущения и гнева, то есть активной реакции. Пассивной стало больше.

— В прошлом году среди тех, кто уехал и остался, велись активные дебаты о коллективной вине или ответственности россиян за эту войну. Как ваши респонденты относятся к этой теме?

— Это была главная тема моего опроса прошлой осенью: тогда она была на пике всеобщего внимания. В этот раз я эту тему не затрагивала, потому что это уже бессмысленно. Всё было ясно ещё год назад. Практически все мои респонденты тогда говорили, что не может быть коллективной вины, потому что тогда исчезает вина индивидуальная. Чаще соглашались с тем, что коллективная ответственность возникнет, хотим ли мы этого или нет. Были и те, кто отрицал и коллективную вину, и коллективную ответственность. На первом месте по числу ответов с большим отрывом звучало мнение, что вина лежит не на них, а на тех, кто принимал решение о начале войны, и тех, кто её поддерживает.

Среди оставшихся популярна точка зрения, что даже если соглашаться с концепцией коллективной вины и коллективной ответственности, то она должна в равной мере распространяться на всех, как на оставшихся, так и на уехавших. Они жили в России до 24 февраля, делали то же и так же, как оставшиеся, тогда почему они должны быть от этой ответственности избавлены? Это несправедливо. Высказывались, конечно, и обиды, что уехавшие пытаются снять с себя ответственность, переложив её на оставшихся, которые и так находятся в тяжёлой ситуации — более тяжёлой, чем многие эмигранты.

Популярной в ответах была и такая тема: мы жертвы, делали что могли, а теперь нам очень тяжело и плохо. Судя по последнему опросу, по преобладающему чувству бессилия и безысходности, тема жертвенности усиливается. Нет веры, что может что-то измениться к лучшему и что можно что-то изменить.

— Как респонденты оценивают поддержку войны среди своего окружения в России? Считают её тотальной или нет?

По-разному, но в принципе у респондентов достаточно сильно ощущение маргинальности — того, что они в меньшинстве. Могу эту мысль проиллюстрировать на таком примере: когда я спрашивала на каждом этапе исследования, что можно сделать остающимся в России несогласным, то весной 2022 года очень многие отвечали: можно переубеждать колеблющихся людей, можно с успехом заниматься их просвещением, перетащить кого-то из них на свою сторону. Сейчас таких ответов меньше. Видимо, люди поняли, что это не слишком хорошо получается.

Интересен взгляд с другой стороны. Весной 2022 года я проводила интервью с уехавшими, и там было огромное количество драматичных рассказов о том, как рушились отношения с близкими из-за разных политических позиций, но потом, в большинстве случаев, эта острота прошла. Люди возобновили отношения, но теперь не касаются болезненных тем. К старым глубоким, близким отношениям они, может быть, и не вернулись, но всё-таки общение возобновилось.

— Вы интересовались, почему люди, осуждающие войну, остались в России?

Конечно, я каждый раз задаю этот вопрос. В ответах есть большая динамика. Полтора года назад на первом месте была тема важности политического и гражданского участия. Но уже осенью прошлого года таких ответов стало вдвое меньше. Сейчас их стало совсем мало, выросли страхи и чувство бессмысленности подобной деятельности. И, наоборот, очень существенно выросло число ответов о том, что «мы на своём рабочем месте делаем много полезного для людей, для общества, не надо смешивать нашу деятельность с государством и с легитимацией происходящего».

Дело в том, что среди моих респондентов много людей «помогающих профессий»: учителя, преподаватели, психологи, врачи, сотрудники благотворительных фондов и так далее. Они не сомневаются в том, что делают важные и необходимые дела в ситуации, когда гражданское политическое участие практически невозможно. Сохранение нового поколения, сохранение детей и так далее — сейчас эта тема вышла на первый план. Кстати, с некоторым ростом присутствует тема, что в нынешних условиях полезно сохранить себя как честного и порядочного человека, помогать своим единомышленникам.

— Какие главные выводы вы сделали из результатов этого опроса?

У моих собеседников преобладает ощущение, что нынешняя ситуация навсегда или очень надолго. Они очень тяжело это переживают: завтра будет то же, что и сегодня (или хуже). Ждать положительных изменений не приходится. Людям понятно, что грядущий длительный период надо каким-то образом переживать, как-то адаптироваться. Поэтому я много внимания в опросе уделяла вопросам адаптации к новой жизни.

— И что вам отвечали?

Очень часто отвечали, что человек не может постоянно находиться в ситуации острого стресса, это невозможно. Да, мы адаптируемся, но адаптируемся к ужасу.