«Стучи ложечкой, стучи, — думала я. — Стучи хоть до вечера. Я не буду тебе помогать и не прерву эту паузу». А взята пауза была, когда я спросила — «Вы считаете торговые санкции со стороны России — ее ответной реакцией или ее агрессией?».

Да, Ежи Жулцек был поставлен в неловкое положение. Кругом — представители бизнеса, журналисты, и он — председатель правления ООО Fruit Family — сидящий во главе стола, тщательно размешивающий сахар в чашечке кофе и, кажется, в ней же ищущий слова для ответа. Пауза, конечно, затянулась. Она давно была передержана и превратилась в натянутое молчание. Но не тишину — пан Ежи продолжал мешать. Пан Ежи — крупный мужчина в светлой рубашке, с яркими голубыми глазами. Самый дружелюбный из всех представителей польского яблочного бизнеса, с которыми мне довелось повстречаться в эти три дня. Пан Ежи даже согласился говорить на русском, но я все равно не собиралась ему помогать. «Ты будешь молчать, — думала я, — и я промолчу. Молчание не прерву первой. Значит, тебе придется что-то сказать».

После введения санкций урожай яблок Fruit Family, а говорят, в этом году он обилен, скорее всего, не найдет покупателя. Звон ложечки о края чашки продолжается… Сейчас август, и пан действительно мешает так долго, что есть время вспомнить мою предыдущую поездку в Польшу.

Это было почти год назад — в сентябре праздновали двадцатилетнюю годовщину вывода советских войск, и я приехала в Легницу вместе с бывшими военными, детьми бывших военных, которые жили, работали, родились или учились в этом городе. Многие из них не бывали здесь с тех пор — двадцать, тридцать или целых сорок лет.

В Легнице в 1945−84 годах располагался штаб Северной группы войск СССР, а до 1993 года тут находился штаб Главного командования Западного направления войск Организации Варшавского договора. Из-за значительного количества советских военных и членов их семей в то время в Польше этот город называли «Маленькой Москвой». В 2008 году в Польше был снят фильм с таким названием.

То была ностальгия — им хотелось оказаться здесь снова, пройтись по тем же улочкам, мимо тех же самых деревьев и домов. Никто и не думал, что город за эти годы сильно изменится. И действительно он изменился не сильно. И теперь — двадцать-тридцать-сорок лет спустя — у них появилась возможность оказаться в своем прошлом. Шел дождь — мелкий, он висел над городом несколько дней, но иногда рассеивался, и выглядывало солнце. Приехавшие русские бродили по тем самым улочкам, словно тени, скрытые дождевой моросью. Вот и та дорожка. Вот и тот поворот. И дом! И тот самый подъезд, и ручка на двери — та самая. Только это путешествие не имело конца — русские боялись звонить в двери поляков. Между ними лежала «плохая память», и русские думали… нет, они были уверены — им не откроют.

Тем временем (ну, пока пан Ежи мешает сахар в кофе) я уже нахожусь мысленно в театре Легницы и, нет, смотрю не пьесу, а слушаю трех польских профессоров. На сцене темно, светильники висят под потолком, и в свете оказываются только их головы. Мне с заднего ряда кажется — это не целые профессора, а только говорящие головы.

— Совсем скоро Украина встанет перед выбором — подписывать европейскую ассоциацию или нет, — продолжает один из них разговор, который я застаю с середины. — И вот тогда может произойти самое плохое. Мы боимся делать прогнозы…

«О чем этот профессор говорит? — думаю я со своего заднего ряда. — Украина — мирная страна, ничего самого плохо в ней произойти не может». А профессора, между тем продолжают.

— Поляки страдали от российского террора, — говорит второй. — И российский невроз не появился у нас сам по себе.

— Говорите — невроз, вызванный травмами прошлого? — отзывается первый. — Я в это не верю. Для многих поляков главный вопрос в отношениях с Россией — разбитый Туполев под Смоленском. У нас наступят очередные выборы, и две партии будут состязаться — кто жестче раскритикует Россию.

— России трудно было расстаться с империализмом, с идеей о внедрении русского языка. Советские мышление и здесь пустило свои корни.

— Самое главное — создать хорошую сеть человеческих отношений на низовом уровне, — вступает третий. — Наверху в большой политике всегда будет по-разному. Мы надеемся на обычное население. Элиты пусть спорят. Но обычные русские и поляки должны найти выход.

***

Пан Ежи размешивает сахар. Его щеки краснеют — едва, но все же заметно. Он поднимает на меня глаза и смотрит исподлобья. Наверное, хочет знать, зачем я поставила его в такое неловкое положение. Но он уже в нем — на большую часть урожая яблок ему на найти покупателя. Теперь, когда прошел почти год с того дня, как я сидела в театре, слушая польских профессоров, имен которых я уже не помню, я знаю, что произошло на Украине — с того дня и до этого. Могла ли я тогда представить, что такое — «самое плохое»? Нет, не могла. Да и профессора, вряд ли, могли. А яблоки… Я могу не есть их год. Могу не есть их два. Я вообще могу никогда не есть яблок — не на зло Евросоюзу и не в поддержку политики России. Я могу никогда не есть яблок в обмен на то, чтобы — с того дня и до этого — не видеть того, что я видела на Донбассе.

Легниц. Фото с сайта wikipedia.org

Выйдя в сентябре 2013 года из театра, я отправилась на шум толпы. Многочисленная молодежь скандировала — «Большевики — вон из Легницы!». Это они кричали нам. Ну… на свой счет я-то могу и не принимать. Я — простой журналист. А вот гости — да, они дети большевиков. Я прошла по улице дальше и увидела памятник советскому и польскому солдатам, держащим на руках спасенную девочку. На постаменте написано — «Спасибо за насилие!». А ноги советского солдата облиты красной краской. За памятником я найду красную лужу — кто-то тут же разбил бутылку с краской. Ладно… И это я могу не принимать на свой счет, тем более что к вечеру пойдет сильный дождь, он встанет над Легницей стеной и размоет большую часть краски. А я утром приду и проверю. Стоя перед остатками лужи утром, я, разумеется, еще не знала, что скоро такие можно будет увидеть на Донбасе. И это будет не краска, а настоящая кровь. В том числе женщин и детей. Но в тот день, когда дождь взял свою паузу, я предложила русским все же попробовать — вдруг поляки пустят.

— Давайте зайдем в вашу бывшую квартиру, — сказала я, занося палец над кнопкой домофона. Но мою руку остановила русская женщина.

—У меня нет дома, — сказала она. — Я дома чувствую себя тут, — она притопнула ногой. — Но здесь нас никто не ждет, и я сюда возвращаться больше не собираюсь. А там, где у меня есть квартира, в России, я не могу почувствовать себя так же дома, как тут.

Но я все равно нажала на кнопку. Между русскими и поляками лежала «плохая память» — русские помнили, как их называли «русскими свиньями», а поляки — как русские военные заняли самые лучшие квартиры в городе, отгородили себе квадрат в центре для штаба, а там в магазинах, между прочим, продавалась такая еда и особенно конфеты, которые в то время полякам и не снились. Поляку вход на квадрат был запрещен. Но я-то ничего такого не помнила. Сорок лет назад меня не было на свете. Я никогда не жила в Легнице. И потому, мне казалось, я могла бы стать прекрасным инструментом для выстраивания межличностных отношений на низовом уровне. Что я и сделала.

Нам открыли. Русские поднялись в свои бывшие квартиры. Поляки поили их чаем и знакомили с семьями. На следующий день утром русские вернулись, принесли подарки полякам, ведь они сотворили для своих гостей то, что те считали совершенно невозможным — впустили их в дом. Случилась цепная реакция — другие русские, вдохновленные нашим успехом, бегали под дождем по Легнице и стучали в свои бывшие двери. Двери открывались.

***

Что ж… пора прерывать паузу. 

Пан Ежи вынимает из чашки ложечку и кладет ее на стол.

— Это тяжелый вопрос, — вздохнув, произносит он. — Потому что первые санкции от России получили поляки, и только через несколько дней — весь Евросоюз. Что касается Польши, там заявлено в документах, что в польской продукции нашли какие-то фитосанитарные проблемы. Но я, честное слово, не до конца в это верю.

Польские яблоки. Фото — Reuters/Scanpix

Вид у пана беспомощный, но пан не сказал, что не хочет отвечать на этот вопрос, как делали другие представители яблочного бизнеса в Польше. Те желают продавать яблоки в России, но о политике говорить не хотят.

— Вы не ответили на мой вопрос, — произношу я. — Санкции со стороны России — агрессия или ответная реакция?

— Я думаю… Я полностью сказал то, что хотел… Я — не политик… Мне надо яблоко вырастить, продать его… И если вы можете мне в этом помочь, то я буду вам очень благодарен.

— Что вы сейчас чувствуете?

— Я… п-ф-ф… — пан Ежи выпускает из груди воздух. — Я чувствую большие проблемы.

— А что это за чувство?

— Нет, не то, которое вы думаете. Я до конца не верю, что такое может быть. У людей так бывает — случается что-то плохое, а они не верят, что такое может быть… Мы пятнадцать лет работаем с Россией. Я во фруктовом рынке России знают почти всех. А теперь что получается? Мы не можем встречаться? Мы не можем работать друг с другом… И свою главную эмоцию я почувствую позже — когда у меня за спиной будет полный склад нереализованного товара. А товар у нас в этом году — супер… Мы работали с «Дикси», с «Магнитом» — это самые крупные российские розничные сети. Мы работали с частными предприятиями. И, конечно, сейчас нашей компании будет трудно в такие короткие сроки найти других покупателей… Я не говорю — не реально, но очень трудно. И я надеюсь, что скоро все снова будет так, как было.

Яблочные производители говорят — яблоко красно-белое, а это — цвета национального флага. Надо есть яблок еще больше — из чувства патриотизма. И пусть это играет не против России, поясняют они, а за здоровье, за местного производителя, за яблоко — которое (а это тоже их слова) в ближайшем будущем все равно подружит Россию и Польшу.

До конца поездки я еще несколько раз задам полякам вопрос — «А что вы сейчас чувствуете?». Потом я пойму, что поляки — слишком хорошо воспитаны, чтобы отвечать на него. Свои чувства, даже если они тяжелы, поляки, скорее, будут носить в себе, чем поделятся ими с иностранкой. Ну, а я сама к тому моменту могла бы рассказать им, что чувствую я. Ведь я совсем недавно вернулась из Донбасса. Я могла бы рассказать, что чувствовала, когда спускалась в бомбоубежища, где тесными рядами сидели пожилые люди без света и воды. Что чувствовала, когда в маленьких опустевших городах, беспрестанно подвергающихся обстрелам, дворняги жались к моим ногам, потому что в тот момент я была — единственным близким человеком. Но меня не спросили — из вежливости конечно. Поэтому и я ничего не стала рассказывать — о «самом плохом», предсказанном польскими профессорами. В конце концов, это и нормально — они хотят продать яблоки, я — поговорить о Донбассе… Ну, о Донбассе можно поговорить в другой раз, когда «самое плохое» закончится, и межчеловеческие отношения на низовом уровне будут, более менее, налажены. Правда, к тому моменту то, что мне хотелось рассказать, уже станет историей, еще одной «плохой памятью», непотревоженной словами, но укрепленной молчанием.