Закрытое «окно возможностей». Эксперты ОБСЕ и ООН о необратимой катастрофе в Донбассе и чистом везении
Шахта «Карбонит», Луганская область. Фото DELFI
Ученые-экологи при поддержке ОБСЕ сегодня работают в Донбассе, пытаясь предотвратить возможную экологическую катастрофу. В условиях идущих в регионе боевых действий любой снаряд может спровоцировать сейсмическую активность, и многотонные старые хранилища ядовитых веществ провалятся в пустоты, оставшиеся от старых выработок. Фенол, формальдегид, цезий, стронций и прочие чрезвычайные токсичные вещества в течение нескольких суток достигнут ближайших водохранилищ. И если это случится, без питьевой воды останутся и украинские, и российские города. Главной проблемой эксперты называют тотальный недостаток информации с неподконтрольных Украине территорий и отсутствие общей системы мониторинга.
Мы встретились с двумя специалистами, россиянином и украинцем, и поговорили с ними о нынешней экологической ситуации в регионе.
Николай Денисов — один из основателей экологической неправительственной некоммерческой организации «Zoi Environment Network» со штаб квартирой в Женеве. Эколог работал на местах практически всех военных конфликтов постсоветской зоны. В Донбасс впервые попал еще в нулевых, изучал регион с 2007 по 2010 годы, с 2014 года работает здесь в сотрудничестве с офисом Координатора ОБСЕ в Киеве.
Дмитрий Аверин — эксперт ОБСЕ, работавший до войны в украинских экологических службах. Именно он создавал еще до начала войны в Донецкой области систему экологического мониторинга «Омос».Не раз пересекался с организацией Николая Денисова «Zoi», с 2014 года они начали общий проект.
- «Спектр» говорил за последние месяцы со многими экспертами. И главное, в чем сходились почти все — в Донбассе необходима совместная система экологического мониторинга, потому что толком никто не знает, что происходит в зоне боевых действий.
Николай Денисов: Насчет системы мониторинга — не совсем согласен. Если есть какая-то экологическая проблема, часто говорят об отсутствии мониторинга. Ничего подобного, часто мониторинга как раз хватает, не хватает возможности и желания делать из его результатов какие-то четкие выводы.
Ученый-эколог Николай Денисов. Фото Константин Черников, офис Координатора проектов ОБСЕ в Киеве для DELFI
Система экологического наблюдения до войны была не такая уж и плохая, было достаточно много постов и на Северском Донце, и на его притоках, если говорить о воде. И воздух мерили — даже «автоматические посты есть, мы один в районе Счастья (поселок Счастье ближайший пригород Луганска, в котором находится крупная ТЭС, сейчас находится прямо на линии фронта с подконтрольной Украине стороны — прим. «Спектра») анализировали. То есть, в принципе данные были. Может быть не так много, как хочется, но всегда хочется томограф там, где вполне можно определиться с помощью стетоскопа, и часто этого достаточно. В экологии та же самая ситуация.
Кстати говоря, часть этих (автоматических) постов и сейчас работает, и они, в общем-то, позволяют пусть не окончательные выводы делать, но тенденции благодаря им — видны. Другое дело, что хотелось бы больше параметров, большую частоту отбора проб. И хотелось бы понимать, что-то, что меряется действительно меряется, а не просто пишется.
Дмитрий Аверин: Во всех крупных промышленных городах Донецкой и Луганской области до войны были посты гидрометеоцентра. В Донецкой области это были Донецк, Макеевка, Мариуполь, Славянск, Краматорск, Енакиево и тогда еще Дзержинск (ныне Торецк — прим. «Спектра»). У нас в ежедневном режиме была информация обо всех основных атмосферных загрязнителях. Кроме того, было много постов Северо-Донецкого бассейнового управления водных ресурсов (БУВР), которое отслеживало состояние реки сразу в трех областях — Харьковской, Донецкой и Луганской. Работала автоматизированная система «Омос», в Луганске она только начинала развиваться, но уже было два автоматизированных поста в городке Счастье.
Сейчас часть постов — в Донецке, Макеевке, Горловке, Енакиево, Луганске — прекратили работать. По неофициальным данным, совсем прекратили. Во всяком случае, у нас никаких данных оттуда нет.
Прекратили работу все посты на Миусе, Кальмиусе, по всему протяжению Северского Донца, где он служит линией фронта. У нас нет никакой информации с поста на точке выхода Северского Донца в Российскую Федерацию — с него можно было бы снимать данные, говорящие о финальном загрязнении реки в зоне боевых действий.
Главный геолог ГП «Торецкуголь» показывает карту расположения шахтных пустот. Фото DELFI
Николай Денисов: Вы знаете, что в Украине готовится переход на в принципе новые нормативы управления водными ресурсами, по стандартам Евросоюза. И в том числе это значит, что будут отрабатываться новые подходы к мониторингу. И на Северском Донце в прошлом году, кстати, отрабатывались некоторые идеи. Есть такая рамочная директива Еврокомиссии, она требует совершенно другой системы наблюдений.
- А в России?
Николай Денисов: В России это не делается в явном виде, Россия не подписывала обязательств по выполнению директив Европейской комиссии. Но в России в принципе знают про эти подходы, в какой степени их пытаются внедрять, я сказать не могу.
Дмитрий Аверин: Раньше у нас с Россией обмен информации был, сейчас украинская сторона никакой информации с той стороны не имеет.
- Но был же международный договор по Северскому Донцу между Украиной и Россией…
Николай Денисов: Международный договор был, Северский Донец имел бассейновую комиссию двустороннюю и был стратегический план действий. Все это было, да. И эта бассейновая комиссия была из передовых, про нее знали, у нее был очень харизматичный такой руководитель — Антоненко. И эта комиссия очень часто упоминалась как пример того, как хорошо можно сотрудничать по трансграничным рекам.
- Этот руководитель был россиянином?
- Нет, он был из Донбасса, украинец, в Славянске сидел.
- Николай, вы россиянин. Как вас жизнь в Женеву завела, а потом в Донбасс?
Николай Денисов: Да, я вырос в Москве, учился в МГУ на географическом факультете, и в какой-то момент в разгар перестройки мне выпала возможность поработать в Центре программы ООН по окружающей среде ЮНЕП и я уехал в Норвегию. Мы развивали сотрудничество ЮНЕП со странами Восточной Европы и бывшего Союза по экологической информации — обучали современным подходам к экологическим данным, экологическим отчетам.
После атаки в 2001 году на нью-йоркские башни-близнецы все заговорили о проблемах безопасности.
На месте трагедии 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке. Фото: SPENCER PLATT / TASS / Scanpix / Leta
И в ООН тоже решили посмотреть на проблемы на стыке экологии и безопасности. Как экологические проблемы могут вызывать (военный) конфликт, и наоборот, как конфликты могут влиять на окружающую среду. Была запущена программа: «Окружающая среда и безопасность», и мы в ней участвовали с самого начала, на региональном уровне смотрели на проблемы на стыке экологии и безопасности — в Центральной Азии, на Северном Кавказе, я лично курировал Восточную Европу.
Задача была понять, где находятся болевые точки и по возможности смягчить проблему. И одним из мест, которое мы отслеживали, был Донбасс. Это был 2007−2008 год, была видна напряженность между центром и регионом. И было понятно, что рано или поздно там социальные вещи могут обостриться до такой степени, что что-нибудь пойдет не так.
Мы смотрели на горную промышленность вместе с украинским министерством угля. У нас как раз тогда был похожий проект на Балканах, где мы расписывали, как открыть шахты, чтобы их потом безопасно закрывать.
К 2014 я уже работал в Женеве, моя норвежская организация имела там отделение. Потом, в 2010 году мы основали экологическую сеть « Zoi» — у нас нет греков, просто понравилось слово «жизнь» на греческом. Когда в 2014 году (в Донбассе) началась стрельба, выяснилось, что мы знаем эту территорию. И мы продолжили работу.
Пока что нам просто везет
- С 2014 года в Донбассе происходило военное, драматичное закрытие части шахт, а затем — плановое закрытие шахт на неподконтрольной территории, уже не украинскими властями. Я так понимаю, что, во-первых, в Центральном горном районе Донбасса шахт с добычей угля больше нет, и во-вторых, водоотлив не удержан нигде и грязные шахтные воды уже поступили в водные горизонты. То же самое сейчас происходит вокруг шахт «Первомайскугля» в Луганской области. Это все следствие войны или частично и довоенных просчетов?
Николай Денисов: Насколько я могу судить, до войны не обошлось без просчетов. Производственники больше озабочены добычей угля. И не очень смотрят вперед на 20 лет, когда надо будет терриконы рекультивировать. Им свойственен подход: «Придут проблемы — тогда и будем разбираться».
Шахта «Карбонит», Луганская область. Фото DELFI
То, что все обвалилось так резко, естественно, следствие войны и того, что была нарушена система взаимодействия, отключения электроэнергии приводили к затоплению шахт.
Для участников процесса все эти проблемы не были приоритетом. Хотя мы видели, что многие руководители шахт, благодаря своему профессионализму и личному энтузиазму, смогли как-то удержать ситуацию в рамках возможного. Но когда все рушится, нет управления, нет ресурсов, нет снабжения -деваться часто некуда. Война, конечно, повлияла.
Если б войны не было, обвал горной промышленности все равно бы происходил. Донецкий уголь уже не был рентабельным. Но, наверное, обвал был бы не таким резким. При нормальном процессе -да еще при международной помощи — того, что произошло сейчас, не допустили бы. Все можно было сделать спокойнее, правомернее.
- С Вашей точки зрения, какие можно сделать выводы после этих пяти лет войны?
Николай Денисов: Я, наверное, скажу вам то же, что говорили те, кто на местах — хорошо бы знать побольше. Но на основе тех данных, которые есть, видно, что самыми заметными краткосрочными последствиями были лесные и степные пожары, особенно в самом начале, в 2014 году. Их было гораздо больше, чем на любых окружающих территориях. Понятно — стреляли, ракеты летали, лесникам было не до того, лесников и пожарных отстреливали, когда они лезли на вышки…
Понятно, что влияет и сама стрельба. Перемолачиваются большие объемы земли, идет химическое загрязнение — хотя оно, по нашим данным, оказалось не столь масштабным, как предполагалось в начале. В частности, потому, что регион техногенно был сильно загрязнен и до того, поэтому нужно было его сильно бомбить, чтобы увидеть существенную разницу. То же самое, кстати говоря, и с качеством воды. Те данные по воде и донным отложениям, которыми мы располагаем, показывают: хоть и были отдельные биогенные всплески содержания, скажем, азота, но резких изменений по донным отложениям мы не видим.
Дмитрий Аверин: Я могу привести некоторые факты. Мы провели небольшое исследование — усреднили все данные с постов Северско-Донецкого бассейнового управления водными ресурсами, с 2010 по середину 2014 года и с середины 2014 по конец 2018-го. И узнали, что в Северском Донце значительно увеличились концентрации азота аммонийного, марганца, увеличились концентрации меди, цинка и хрома. Марганец, например, вырос от 30 до 80% на разных постах по сравнению с периодом до конфликта. Это говорит о каких-то системных изменениях поверхностных вод, но чем они вызваны без дополнительных исследований сказать сложно. Возможно, затопление шахт и сброс загрязнённых шахтных вод как раз к этому привел, но это надо изучать.
Эксперт-эколог ОБСЕ Дмитрий Аверин. Фото Константин Черников, офис Координатора проектов ОБСЕ в Киеве для DELFI
- Правильно ли я понимаю, что последний пост сейчас в Лисичанске? (Северско-Донецкий БУВР измеряет загрязнение воды в Лисичанске, до того как река уходит в зону боевых действий и основных источников загрязнения, — прим. «Спектра»).
Дмитрий Аверин: Качество воды после Рубежного, Северодонецка, Лисичанска нашим БУВР не фиксируется. Мы не можем сказать, каково влияние от группы затопленных шахт в Луганской области.
- А серу и железо с шахты «Золотое» ловят, получается, в своих анализах только россияне?
Дмитрий Аверин: Да. Сбросы шахт «Первомайскугля» ниже по течению, за пределами наших постов.
Николай Денисов: Любые действия в любом промышленном районе — это всегда большой потенциальный источник опасности, если даже ничего еще не произошло. Вот так повезло, не попал снаряд…
Но снаряд попал в хлоропровод — там провели резервную ветку (речь идет о повреждении хлоропровода Донецкой фильтровальной станции — прим. «Спектра») и не было в ней в тот момент хлора — это везение.
Попал снаряд в дамбу хвостохранилища фенольного завода, но ничего ужасного не произошло, устояла дамба — повезло нам опять.
Потенциал для того, чтобы в регионе, в котором все же местами работает промышленность, что-то во время боевых действий произошло — сохраняется. По мнению многих, для экологии хорошо то, что много промышленных объектов остановилось. Но сколько при этом осталось бесхозных опасных объектов, которые раньше были на балансе, а теперь людям до них дела нет — у меня вот этой информации нет. Поэтому опасность серьезного потенциального ущерба от боевых действий — есть.
Донбасс сложнее, чем Карабах
- Отслеживает ли Россия сложившуюся ситуацию? Есть ли мониторинг, например, в Ростовской области на Северском Донце?
Николай Денисов: Есть, конечно. Мы с вами обсуждали шахту «Золотое», которая сбрасывает достаточно большие объёмы грязной воды в реки, идущие к Северскому Донцу. Но если их «растворять» в больших объёмах Северского Донца, то эффект будет не таким заметным. Я уверен, что у России есть мощности для мониторинга в случае чрезвычайных ситуаций. Если что-то серьезное будет… Посмотрим.
Шахта Золотое. Фото DELFI
В некотором смысле, Северский Донец и спасает ситуацию тоже. За счет того, что он проходит и с той стороны, и с этой (река Северский Донец течет и по территории России, и по территории Украины, — прим. «Спектра»), существует взаимный интерес поддерживать все в каком-то сохранном состоянии. Вообще ужасно представить, что было бы, если бы он протекал близко к линии противостояния, но только с одной стороны. И интересовал только одну сторону. Так что в этом смысле ситуация лучше, чем могла бы быть.
Дмитрий Аверин: На реках Донецкой области — Северском Донце, речках Казенный и Кривой Торец — у нас есть превышение по кобальту, хрому, нитритам, нитратам, железу, стронцию, нефтепродуктам, цинку, меди, марганцу, азоту…
- У вас вот у вас в этом «черном списке» есть и стронций, он до 2017-го в воде появился или после?
Дмитрий Аверин: Он у нас входит в обязательные вещества по мониторингу на постах. И я не могу сказать, почему, но, по сравнению с временем до начала конфликта, на всех постах превышение по стронцию в среднем — на 10−20%. То есть, стронций после Чернобыля у нас в воде был всегда, но сейчас он вырос — в периоде с середины 2014 по конец 2018 года.
Понимаете, весь процесс, который влияет на качество воды в поверхностных источниках, растянут во времени. Нынешние изменения показывают тенденцию — качество воды у нас будет ухудшаться.
- Российские проектные институты, конкретные уважаемые ученые в таком сложном регионе разработали проект затопления радиоактивной шахты после 39 лет ее сухой консервации, не ставя в известность никого в Украине. Так разве можно? (имеется в виду ситуация с шахтой «Юнком», — прим. «Спектра»)
Николай Денисов: Все можно, вопрос, что за это потом будет. Ситуация с «Юнкомом» выглядит достаточно «темной» и неопределенной потому, что по этой истории очень мало данных. Мы разговаривали с Евгением Яковлевым (известный украинский гидрогеолог, доктор технических наук, эксперт по экологии Донбасса, — прим. «Спектра»), потому что он один из последних людей, кто с украинской стороны что-то там лично видел. И, безусловно, он признанный специалист в этом вопросе, и чтобы что-то в последствиях понимать, действительно нужно быть гидрогеологом.
Я допускаю, что московские институты сделали качественный проект в тех рамках, в которые они были поставлены — что это должен быть проект именно «мокрой» консервации (затопления — прим. «Спектра»). Насколько можно при этом минимизировать неприятные последствия, я вам не скажу. Для этого нужно быть гидрогеологом, и даже этого может быть недостаточно. Спрогнозировать ситуацию довольно сложно, даже Яковлев не дает точных прогнозов. Никто ничего не знает!
Там два основных вопроса. Первый, на который никто ответить не может, — что будет с объектом «Кливаж» (объект «Кливаж» — это остеклованная копсула с радиоактивной водой образовавшаяся на месте подземного ядерного взрыва на шахте «Юнком», произведенного в 1979 году, никто не знает, как быстро она будет разрушаться, — прим. «Спектра»). Как долго сохранится его герметичность и что с ним будет — никто не понимает. А второй вопрос — куда пойдет эта радиоактивная вода потом. Ответить очень сложно, поскольку гидрогеология Донбасса крайне запущенная. Там «дырявое» все, смоделировать развитие чрезвычайно сложно — как будут двигаться подземные воды, какие горизонты будут взаимодействовать с какими, куда пойдут переливы. Это же не только шахтные воды. Содержимое пойдет в водоносные горизонты, а это вообще вещь в себе. Куда эта вода течет, какие будут потоки формироваться — профессиональные гидрогеологи прогнозировать ситуацию не берутся, тем более, что современных данных с этих территорий (неподконтрольных Украине, — прим. «Спектра») нет.
Карта течения реки Северский Донец по Луганскому участку линии соприкосновения. Иллюстрация DELFI
И вот здесь действительно все упирается в мониторинг, то есть, по крайней мере, необходимо отслеживать то, что происходит на «Юнкоме». И очень желательно — то, что вокруг.
Но это невозможно поскольку это неподконтрольная территория.
- Но они же подконтрольны самопровозглашенным республикам и России.
Николай Денисов: Но формально России там нет.
- Говорят, что экология, как и футбол, близки всем. И могут послужить мостиком во время конфликтов. Вы работали в Абхазии, Приднестровье, Донбассе — это действительно так?
Николай Денисов: Да, это так. В том смысле, что, когда есть напряженность, стороны все же готовы играть в футбол и говорить про экологию и культуру. Другое дело — снижает ли это напряженность. Тем более, что, когда напряженность растет, сразу становится не до футбола. Есть такой дурацкий английский термин — «окно возможностей».
Когда появляется такая возможность, нужно пытаться сразу ее использовать, люди должны разговаривать. С обеих сторон нормальные люди, профессионалы — и в экологии, и в промышленности. И на той стороне им совершенно не нужно, чтобы это все грохнулось, затопило, дома стали падать, а подвалы затапливало водой и радоном. Но все упирается в степень деэскалации.
Село Зайцево. Донецкая область. Линия разделения Фото AFP/Scanpix/LETA
- И в Донбассе сейчас точка, когда люди не разговаривают?
Николай Денисов: Ну, тут гораздо горячее, чем в Приднестровье. И даже сложнее, чем в Карабахе, где тоже есть свои экологические проблемы — но в Карабахе стреляют хотя бы не каждый день. В Абхазии вот не стреляют, но степень недоверия такая же огромная, как в Донбассе — я не думаю, что Сухуми и Тбилиси готовы к серьезному разговору об экологии.
- То есть все плохо, а может быть и хуже, при этом диалога об экологии на Донбассе не предвидится?
Николай Денисов: Это так, но с двумя оговорками. Может быть хуже не только в случае боевых действий, а просто в случае какого-то шального боевого эпизода, и это не обязательно случится во время боевых действий. Катастрофа может случиться и в состоянии относительного покоя. Там, где есть оружие, всегда для этого есть потенциал. Это может произойти просто в силу отсутствия деэкскалации.
Экологический диалог сильно зависит от политической ситуации. Если она улучшится, то может дойти дело и до футбола с экологией. Сейчас — нет.
