В последнее время появляется все больше новостей, которые порой считают свидетельством начала борьбы правительств ведущих стран с офшорными финансами и с перетоком «грязных денег». «Охота на лис» в Китае, «национализация элит» в России, unexplained wealth orders (Ордер на арест имущества неустановленного происхождения, прим. «Спектра») в Великобритании – все это может показаться подтверждением серьезности намерений политиков бороться с «темными пятнами» на финансовой карте мира. Однако так ли это на самом деле?
В Латвии – стране, чья экономика во многом основана на обслуживании иностранных денежных потоков, – эта тема особенно актуальна. Республика долгое время считалась одним из значимых центров офшорного финансирования. Скандалы в прошлом вокруг Parex Bank, а недавно и в связи с ABLV Bank дают основания полагать, что Латвия может снова оказаться в «сером списке» FATF (Группа разработки финансовых мер по борьбе с отмыванием денег - Financial Action Task Force (FATF), прим. «Спектра») Никто не может дать гарантии того, что не найдется нового аналога эстонского филиала Danske Bank, менее чем за десять лет, по версии следствия, отмывшего более $230 млрд, что соответствует восьми годовым ВВП соседнего с Латвией государства, которое по всем рейтингам борьбы с коррупцией и финансовой прозрачности входило в группу мировых лидеров.
Danske Bank. Фото REUTERS/Scanpix/LETA
Оценивая современное положение вещей, стоит сразу сказать: опасения по поводу скорой кончины офшорного финансирования сильно преувеличены. Система офшорных юрисдикций существует с конца 1950-х годов (cм.: ‘Enduring Charms: A Brief History of Tax Havens’ in: The Economist, 2013, February 16, pp. 17-19), и она была создана прежде всего в интересах крупного бизнеса из самих развитых стран, который использовал офшорные схемы для оптимизации налогообложения.
Затем круг операций расширился: офшоры стали применяться для сокрытия конечных бенефициаров компаний, владеющих дорогим движимым имуществом или жильем (сегодня до 90% бизнес-джетов и 80% яхт длиной более 100 футов зарегистрированы в офшорах, а более 35 тысяч объектов недвижимости в одном только Лондоне не имеют известного властям конечного владельца). Важной функцией офшорных фирм стало обеспечение передачи имущества по наследству без уплаты налогов (которые, например, во Франции составляют для недвижимости стоимостью Є3 млн и выше около 30%).
С падением коммунизма в СССР и Центральной Европе на рубеже 1980-х и 1990-х годов, а также оживлением экономики периферийных стран Юга, офшорный бизнес пережил подлинный ренессанс. С одной стороны, коррумпированные чиновники и правители «развивающихся» стран начали с использованием офшорных юрисдикций переводить украденные у своих подданных деньги в Европу и США. С другой стороны, нувориши России, Украины, Казахстана и других постсоветских стран стали оформлять приватизированные активы на офшорные компании для защиты от притязаний собственных властей и для доступа к беспристрастной судебной системе, существующей на Западе (к 2008 году более 65% российского ВВП производилось компаниями, формально принадлежащими офшорным фирмам). И чем меньше распространена власть права в периферийных странах, тем более востребованными будут услуги офшорных юрисдикций.
Поток денег «непонятного происхождения» через офшоры растет прежде всего потому, что европейские и американские финансовые институты являются конечными бенефициарами этого мироустройства. На протяжении последних лет в главные финансовые центры – прежде всего Лондон, Цюрих, Люксембург и некоторые другие – из-за пределов «первого мира» поступает от $800 млрд до $1,2 трлн ежегодно. В европейских столицах сформировались целые устойчивые группы интересантов: по словам не понаслышке знакомого с темой российского финансиста Александра Лебедева, недавно призвавшего к созданию Всемирного суда по международным финансовым преступлениям, к ним относятся инвестбанкиры, консультанты, юристы и риелторы, которые готовы на любые схемы ради внимания владельцев «грязных» денег. Хотя сама по себе эта группа «специалистов» не слишком значительна (их количество обычно определяют в 10-20 тысяч человек), ее влияния достаточно для того, чтобы парализовать усилия антикоррупционных активистов.
Несмотря на то, что в Великобритании норма об unexplained wealth orders была внесена в Сriminal Finances Act (закон «О финансовых преступлениях», прим. «Спектра») в начале 2018 года (в одном только Лондоне живут 55 миллиардеров, из которых 35 являются выходцами из иностранных государств), новая норма была применена лишь один (!) раз – против жены банкира из Азербайджана, которая слишком много тратила в Harrods.
Я бы рискнул даже сказать, что в последнее время западные страны по сути капитулировали в войне с офшорными финансами. Если 15 лет назад большинство таких центров входили в списки «ненадежных» юрисдикций, то сейчас в числе таковых остались практически только failed states типа Шри-Ланки, Сирии, Пакистана, Ирана и Северной Кореи, которые никогда и не были поставщиками значительных объемов «грязных денег».
Причина провала борьбы с офшорами банально проста: двумя осиновыми центрами мировых финансов являются США и ЕС (не будем отдельно выделять Великобританию – ведь Brexit пока так и не состоялся). В каждом из них есть свои офшоры – Делавэр, Вайоминг и Невада в Соединенных Штатах, Лихтенштейн, Монако, Андорра, Гиблартар, острова Мэн и Гернси в Европе. При этом ни там, ни там не готовы признавать эти юрисдикции сомнительными, хотя требуют этого от своих партнеров – в результате никакой скоординированной «атаки» на офшоры нет и ждать ее, на мой взгляд, в скором времени не приходится.
Магазин Apple. Фото AFP/Scanpix/LETA
Следует при этом заметить, что офшоры офшорам рознь: важнейшим моментом, который всегда нужно держать в уме, является вопрос о том, играют они «пассивную» или «активную» роль. В первом случае структуры, создаваемые в специфических налоговых юрисдикциях, обеспечивают в том или ином виде уход от части обязательных платежей, которые компании делают в бюджеты своих стран из-за сверхвысоких налоговых ставок. Тут можно вспомнить, как Apple, она из самых богатых компаний в мире, объявила о «репатриации» в США более $300 млрд, имевшихся на зарубежных счетах ее дочек, после анонсирования налоговых реформ президента США Дональда Трампа, а также об уплате $38 млрд налогов.
В такой ситуации наличие офшорных структур не меняет существенно облика той или иной национальной экономики. Во втором случае речь идет о том, что на офшоры записываются не «соптимизированные» компаниями средства, а они сами. Это радикально меняет всю хозяйственную структуру: бизнес добивается сверхнизкого налога на выводимые дивиденды (до 2015 года в России он был в 2,3 раза ниже налога на прибыль); исчезает потребность в развитии в стране справедливого судопроизводства, так как споры решаются в международных судах; практически утрачивается возможность использования таких инструментов пополнения казны как налог на прирост стоимости активов. И я бы сказал, что «оптимизационная» функция офшоров (т.е. та, с которой и началась их история) не так уж страшна (по крайней мере, она устанавливает определенный предел притязаниям государства), в то время как «эмиграционная» (т.е. как бы отправляющая национальные компании в иностранные юрисдикции) крайне деструктивна.
В заключение хочется сказать, что главный вопрос сегодня состоит не в том, есть в мире офшорные «лазейки» или их нет. Он лежит в плоскости легального или незаконного обретения тех или иных средств. Считается, что офшоры плохи тем, что чиновники или нерадивые банкиры выводят туда те средства, которые украдены из бюджета или выведены из разваливающихся банков. Однако мы знаем, что многие обходятся более традиционными методами (как раз на днях очередной «настоящий полковник» установил новый рекорд России по сбору наличных: 12 млрд рублей, или $187 млн), так и прибегают к новаторским (которые, например, предоставляет использование криптовалют).
Поэтому правительствам всех стран мира следует не столько бороться с офшорами, сколько тщательно проверять происхождение средств, инвестируемых иностранными частными лицами и компаниями, активнее обмениваться информацией относительно подозрительных финансовых транзакций и по возможности унифицировать законодательство в сфере борьбы с коррупцией и отмыванием доходов.