Новости о том, что депутат Госдумы Олег Матвейчев предложил приравнять феминизм к экстремизму, застали меня в автобусе, который вез нас в Москву. Ехали мы туда навестить родственников и решить несколько рабочих вопросов, требующих очной явки, а не присесть за мои взгляды по женскому вопросу. Но Россия — страна удивительных возможностей для женщин: садясь в автобус я еще была экспертом по гендерному равенству, а выйти могла бы без пяти минут экстремисткой.

Новость, однако, не вызывала у меня никаких эмоций. Друзья один за другим кидали мне ссылки: «Ты видела? Что теперь будет? Ты думаешь, признают? А что ты будешь делать».

Но я ничего не думала, а главное, ничего не чувствовала. Безумие, которое может прямо повлиять на твою жизнь, много лет поступало в организм: сначала гомеопатическими дозами, затем дозы все увеличивались и увеличивались, — и теперь наконец-то привели к полной толерантности иммунной системы. Вместо того, чтобы кричать водителю: «Разворачивай, там опасность», я неспешно открыла несколько больших тг-каналов, чтобы оценить степень их ярости по поводу феминисток. Ярость была по нынешним временам умеренной. Написала паре доверенных источников, которые только раздраженно отмахнулись: «Не до вас сейчас, какие феминистки».

Вслед за друзьями мне стали писать редакторы разных медиа — от Риги до Москвы, — с просьбой прокомментировать инициативу Матвейчева. Я знаю, как журналистам сегодня сложно найти внятных экспертов, уж тем более на эту тему, и знаю, как бесит, когда отказывают без весомого повода. Поэтому, в рамках поддержки коллег, обычно я стараюсь что-то сказать, если у меня есть мнение и экспертиза по вопросу. Но в этот раз я ничего не думала, а главное, я ничего не чувствовала. «Я не знаю, как объяснить, что апельсин — не квадратный», — ответила я в одном из чатов. Это прозвучало, вероятно, грубо, но единственное чувство, на которое меня хватило — это нудное раздражение. И нам не до вас, ребята, у нас уровень домашнего насилия если не экстремистский, то экстремальный.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

Чем дальше мы отъезжали от Латвии, тем глубже автобус въезжал в серую, грустную апрельскую метель: это показалось мне совершенно логичным, мы же едем в края белых ходоков и вечные топи. Но мои киношные метафоры не имели никакого отношения к жизни: метель осталась где-то на границе Литвы и Беларуси, а Москва встретила нас солнцем и теплом. Пока я снимала с себя слои теплой одежды, внутреннее «белое пальто» засомневалось: солнце и весна в Москве тоже неотрывны от контекста, можно ли им радоваться так, как предыдущие 33 года жизни?

Но женщина — тоже человек, а человек слаб на эндорфины. Бесконечные объятия с дорогими людьми; залитые солнцем тротуары, где знакома каждая выемка; кухня, где можно часами сидеть с мамой и папой; обожаемая редакция, которую наконец-то видишь в соседних креслах, а не в зуме; снова бесконечные объятия с дорогими людьми. Это уже не тот дом, который мы покидали, но крылечко такое родное.

Настроение в Москве изменилось не только потому, что вышло солнце. В отличие от моих предыдущих поездок зимой, когда в воздухе висела тревожная маета, в этот раз было ощущение, что все успокоились и определились. Нет, не стали равнодушны или изменили свои взгляды — я хочу это подчеркнуть, — а приняли для себя основные решения: уехать или остаться, уволиться или продолжать работу, вывезти мужчин или надеяться на бронь и домик бабушки в глухой деревне. И в рамках этих решений люди, перестав метаться, пытаются заново строить свою жизнь, увидеть будущее или хотя бы его мутные очертания.

В России как будто появилась новая форма, если хотите, «оптимизма»: когда ты смотришь в будущее и работаешь на него, точно зная, что там будет хуже. Ни у кого нет иллюзий про завтра, но есть ощущение, что сегодня надо как-то прожить и сделать это достойно. Сильнее всего это ощущается в социальной сфере, где без слабоумия и отваги и в лучшие времена невозможно было выживать, а теперь только на них все и держится. В один из вечеров я собрала женщин, которые участвовали в нашей премии для социальных предпринимательниц и руководительниц благотворительных фондов, и никто из них не планирует опускать руки или бросать своих подопечных: будем биться за них в предлагаемых условиях.

Наутро после этого ужина я проснулась очень счастливая, думая о том, что пока эти женщины делают свое дело, у нас всех есть надежда. У меня лично есть надежда.

Через несколько часов, пока я писала вдохновляющий пост об этом, Госдума единодушно приняла законопроект, уравнивающий электронные и печатные повестки в военкомат.

Вдохновляющий пост я удалила.

И пошла в театр — на последний не закрытый в России спектакль Дмитрия Крымова «Сережа». Хотя случайный зритель сразу и не догадается, кто автор: в программе нет имени режиссера. Но случайных там нет: в рамках нового русского оптимизма все понимают, что спектакль все равно закроют, поэтому билеты раскуплены на все месяцы вперед. Мой папа, чтобы купить нам билеты, ждал несколько недель в специальной очереди — за новым русским дефицитом.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/SpektrPress

Спектакль и правда гениальный, и от того, что из программы вымарано имя автора, не становится менее очевидным, что он хотел сказать в этом произведении. А в меня врезалась одна фраза главной героини — собственно, Анны Карениной, которая говорит: «Ой, а тут оголенные провода. Нет, я их трогать не буду. Я их просто отодвину».

И я поняла, что именно так себя в Москве и ощущаешь: как будто просто отодвигаешь оголенные провода.

Как обычно? Юля Варшавская об особенностях жизни в Риге