Посол Израиля. Юля Варшавская о том, как Голда Меир столкнулась с антисемитизмом в СССР
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press
Часть 3
Это третья, заключительная часть колонки-трилогии о Голде Меир: в первой я рассказывала о её детстве и эмиграции в США, а во второй — о том, как они с семьёй переехали в Палестину, чтобы строить там еврейское государство, и в итоге Меир оказалась в числе тех 37 человек, которые в мае 1948 года подписали Декларацию независимости Израиля.
С каждой неделей писать эти тексты становится всё сложнее: меньше чем за месяц мы вдруг оказались в мире, о существовании которого я знала только из рассказов родственников, заставших Советский Союз, — в мире, где люди в 2023 году серьёзно говорят про антисемитизм. И не просто говорят — я пишу эти строки на следующее утро после погромов в аэропорту Махачкалы, когда разъярённая толпа искала евреев в приземлившихся самолётах. Ужас из книг и учебников вдруг ожил в новостных сводках.
Когда я начинала писать эту трилогию, соцсети были полны примерами невероятного патриотизма израильтян — и мне хотелось понять, как в государстве возрастом всего 75 лет сформировалась эта неоспоримая любовь к своей земле. Голда Меир, которая ради этой земли была готова пожертвовать всем, казалась мне лучшим проводником в этом исследовании. Но сегодня соцсети полны ненависти со всех сторон, и в такой ситуации любое слово кажется политическим заявлением, которое льёт воду на ту или другую мельницу.
Читая биографию Голды Меир, понимаешь, что именно так зачастую формируется радикализм — это защитная реакция на страх и агрессию, на дискриминацию и несправедливость. Но есть и другая реакция — не «бей или беги», а «замри». И вся история ХХ века говорит нам о том, что «замри» встречается гораздо чаще — в том числе как реакция на антисемитизм.
Поэтому последнюю часть трилогии я бы хотела посвятить эпизоду, в котором человек, который всю жизнь «бил» и «бежал», оказался в СССР сталинских лет и своими глазами увидел, что бывает, когда люди «замирают», не найдя в себе силы бороться или не имея возможности уехать.
Дело в том, что сразу после подписания Декларации независимости Голде Меир пришлось пережить ещё один (правда, короткий) переезд: её назначили послом Израиля в СССР. Она провела на «бывшей родине» всего лишь год, но кажется, что этот опыт повлиял на многие её дальнейшие решения как политика. По иронии судьбы она была вынуждена вернуться в то место, где когда-то в ответ на еврейские погромы зародился её сионизм. И что там было теперь? Антисемитизм.
Ехать в СССР она, как можно догадаться, совсем не хотела: «Почему всегда я? — пожалела я себя. Многие могли справиться с таким постом не хуже, чем я, и даже лучше. Подумать только — Россия, откуда я уехала маленькой девочкой, Россия, которая не оставила у меня ни одного приятного воспоминания!» — писала она потом в мемуарах.
Новости о назначении застали Голду на больничной койке в США: во время очередного тура за американскими деньгами («Государство Израиль не может прожить на аплодисменты») у неё начался тромбофлебит — воспаление вен на ногах, которое будет мучить её до самой смерти. Израиль в это время был в разгаре войны 1947–1949 годов, и Меир считала, что её место — на родине.
В больнице, с иронией пишет Голда, она могла бы хорошенько отдохнуть, но мешало внимание прессы: «В 1948 году женщина-посол в Москве была для них в новинку, но женщина-посол в Москве, да ещё представлявшая крошечное воюющее государство — Израиль, да ещё неподвижно лежащая в нью-йоркском госпитале, — это уже была находка».
Вернувшись в Израиль, Голда надеялась переубедить тогдашнего министра иностранных дел Моше Шарета, но в СССР её уже ждали — и с нетерпением, судя по телеграммам, которыми заваливали Голду прямо в больнице Нью-Йорка. Дипломатические отношения с СССР, который стал первой страной в мире, де-юре признавшей независимость Израиля, были важны для молодого государства. Кроме того, СССР через Чехословакию поставлял Израилю оружие, без которого было бы намного сложнее вести войну.
Так что назначение Голды не было «ссылкой» — это была важная миссия, которая, по словам эксперта по вопросу истории советско-израильских отношений и сионистского движения в СССР доктора Якова Ливне, стала решающим шагом в её политической карьере: именно после посольства в Москве Меир стала в 1949 году министром труда, а затем — первой женщиной на посту премьер-министра.
Не долечившись, она сорвалась на новый пост: «Недостаток всякого служебного положения в том и заключается, что человек утрачивает меру вещей, и я была уверена, что, если в ближайшее время не явлюсь в Москву, произойдёт какой-нибудь ужасный кризис».
В миссию в СССР Голде разрешили взять её дочь Сарру с мужем, которые должны были работать радистами в посольстве.
Что увидела Голда Меир в сталинской Москве конца 1940-х годов?
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press
В первую очередь в глаза бросился диссонанс между заявляемыми ценностями коммунистического бесклассового государства и реальностью: в гостинице им с посольством пришлось организовать, как она говорила, «московский кибуц». Жить в «Метрополе» было так дорого, что они закупали продукты на базаре и готовили прямо в номерах на специально купленных маленьких плитках. Во-вторых, Голда вспоминает, как прямо на улице наблюдала нищих женщин, которые в 40-градусный мороз чистили улицы и рыли рвы, а другие — на каблуках и в шубах — проходили мимо по своим делам. Конечно, дипломаты подозревали прослушку и доносчиков в каждой пролетающей мимо мухе: Голда не сомневалась, что каждое её слово записывается и доносится советским властям. И, вероятно, была права.
Но главное, что Меир увидела в СССР, — это разрастающийся бытовой и государственный антисемитизм.
Какие задачи, помимо поддержания дипломатических связей с важным партнёром, ставили перед Меир в Москве? Как пишет Яков Ливне, было важно «навести мосты к советским евреям, контакты с которыми оборвались в конце 1920-х годов. Около трёх миллионов евреев погибли на территории Советского Союза во время Холокоста; из оставшихся двух с половиной миллионов многие хотели эмигрировать в Израиль». По словам исследователя, при этом дипломаты «не имели представления о том, насколько москвичи еврейского происхождения могут открыто декларировать свое еврейство».
Но быстро выяснилось: не могут.
«К тому времени, как мы приехали в Советский Союз, евреев уже открыто притесняли, и уже начался тот злобный, направляемый правительством антисемитизм, который пышно расцвел через несколько лет, когда евреи преследовались широко и беспощадно и еврейские интеллигенты — актёры, врачи, писатели — были высланы в лагеря за „космополитизм“ и „сионистский империализм“. Положение сложилось трагическое: члены миссии, имевшие в России близких родственников — братьев, сестёр, даже родителей, — всё время терзались, не понимая, можно ли им увидеться с близкими, о встрече с которыми они так мечтали, ибо если откроется, что у них есть родственники-израильтяне, это может закончиться судом и ссылкой», — напишет Меир в мемуарах.
Именно этот аспект израильского посольства в Москве волновал советскую власть больше всего. Как рассказывает исследователь Борис Морозов, эту тему всё время лоббировал в своих диалогах с представителями посольства журналист и писатель Илья Эренбург: мол, даже не пытайтесь переманивать советских евреев в Израиль.
В автобиографии Меир с большим сарказмом пересказывает статью Эренбурга, которая вышла накануне самого яркого эпизода за месяцы её посольства — легендарной встречи советских евреев в синагоге на Рош-ха-Шана (еврейский Новый год). «Если бы не Сталин, набожно писал Эренбург, то никакого еврейского государства не было бы и в помине. Но, объяснял он „во избежание недоразумений“, государство Израиль не имеет никакого отношения к евреям Советского Союза, где нет еврейского вопроса и где в еврейском государстве нужды не ощущается. Государство Израиль необходимо для евреев капиталистических стран, где процветает антисемитизм», — вспоминает Голда.
Таким образом, по её версии, писатель предупреждал всех: от израильского посла надо держаться подальше. Но это не помогло. «Тысячи евреев сознательно и отважно решили дать свой ответ на это мрачное предостережение — и этот ответ, который я видела своими глазами, поразил и потряс меня в то время и вдохновляет меня и теперь», — вспоминает Меир.
Что случилось в тот вечер в синагоге такого, что спустя 70 лет исследователи скажут, что он «приобрел со временем эпическое значение в самосознании евреев СССР», а самого политика вдохновлял десятилетия после?
Казалось бы, ничего особенного: Голда Меир решила пойти в новогодний вечер (4 октября 1948 года) в московскую синагогу вместе со всем посольством. И хотя это почти нигде не анонсировалось, неожиданно для всех пришли около 10 000 советских евреев. Это было немыслимо для сталинской Москвы — по сути, это была целая несанкционированная демонстрация. Голда не могла поверить своим глазам: «Служба закончилась, и я поднялась, чтобы уйти, — но двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа всё волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили „наша Голда“ и „шалом, шалом“, и плакали».
Ситуация повторилась через 10 дней — на Йом-Кипур («Судный день») снова тысячи людей пришли к синагоге. На этот раз раввин осмелел и произнёс сакральное: «В будущем году в Иерусалиме». Тот вечер в московской синагоге, кстати, потом увековечили на израильской банкноте с портретом Меир.
Как вы можете догадаться, всё это совершенно не нравилось советскому режиму. Все, кто публично выказывал симпатию к израильскому послу, так или иначе понесли наказание. Оно не обошло стороной даже жену тогдашнего министра иностранных дел Молотова — Полину Жемчужину (это была её революционная кличка, на самом деле она была Карповской и происходила из небогатой еврейской семьи). На приёме у Молотова Жемчужина позволила себе говорить с Меир на идише — есть теория, что именно за эту вольность она отправилась на Лубянку, но в реальности, кажется, дело обстояло несколько сложнее.
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press
Полина Жемчужина ещё в годы войны состояла в Еврейском антифашистском комитете, против которого в 1948 году возбудили уголовное дело за «космополитизм». На неё писали доносы: «игнорируя элементарные нормы поведения члена партии», Жемчужина 14 марта 1945 года присутствовала в синагоге на траурном богослужении, посвящённом жертвам Холокоста, «и этот порочащий её факт стал широким достоянием в еврейских религиозных кругах». И разговор с Голдой — абсолютно невинный, по воспоминанием самого посла, — трактовали как шпионскую деятельность, в ходе которой Жемчужина передавала Израилю секретные материалы.
«В январе 1949 года стало ясно, что русские евреи дорого заплатят за приём, который они нам оказали, ибо для советского правительства радость, с которой они нас приветствовали, означала „предательство“ коммунистических идеалов, — пишет в мемуарах Меир. — Еврейский театр в Москве закрыли. Еврейскую газету „Эйникайт“ закрыли. Еврейское издательство „Эмес“ закрыли <…> Через пять месяцев в России не осталось ни одной еврейской организации, и евреи старались не приближаться к нам больше».
Ситуация в СССР для израильского посольства становилась всё более тяжелой, а вот в Израиле Меир уже ждали — и сразу с большим постом в правительстве. В одну из поездок Голды домой Бен Гурион спросил её, как бы она отнеслась к предложению занять пост министра труда. Она была согласна, а вот консервативная часть правительства — нет: «Религиозный блок восстал было против назначения женщины министром (кстати, именно из-за гендерной дискриминации Голда в своё время не смогла получить пост мэра Тель-Авива), но через некоторое время пошёл на уступки, согласившись, что в древнем Израиле Дебора была судьёй — что во всяком случае равнялось министру, если не больше».
В апреле 1949 года закончилось посольство Голды Меир в Израиле. Исследователи полагают, что хотя в тот момент попытки Голды официально ставить вопрос о возможности воссоединения семей не имели успеха, она не оставляла эту тему ещё долгие годы, когда вернулась в Израиль. И именно её приезд в Москву повлиял на самосознание большого количества советских евреев. Хотя в целом эта миссия, судя по всему, не была успешной: все задачи по советско-израильскому партнерству (в том числе связанные с вооружением и обменом военным опытом между странами) были Москвой отвергнуты, а уже запущенные процессы — заморожены.
Кто-то ставит этот неуспех в упрёк Меир, другие полагают, что она была не самым подходящим кандидатом — не знала русского языка, не хотела быть в Москве и вообще рвалась домой. И, кажется, её можно понять: девочка, которая видела антисемитизм в детстве и положила всю дальнейшую жизнь на то, чтобы создать место, где, по её задумке, никто не будет притеснять евреев, снова вернулась в ту же точку. И снова хотела сбежать: «Из огромного холодного царства всеобщей подозрительности, враждебности и молчания я попадала в тепло маленькой страны — всё ещё воюющей, стоящей перед огромными трудностями, но открытой, преисполненной надежд, демократической и моей собственной, — и каждый раз я отрывалась от неё с трудом».
Дальнейшие этапы её карьеры на посту министра труда и премьер-министра страны, на которые пришлись войны и конфликты, жёсткие операции спецслужб и непопулярные решения, сделали Меир одним из самых значимых, но одновременно спорных политиков своего времени. Эти годы подробно описаны во многих источниках: про неё в совокупности написано более 50 биографий — от хвалебных до критических, на всех языках мира, и снято несколько фильмов, где «мать Израиля» играли такие великие актрисы, как Ингрид Бергман (мини-сериал «Женщина по имени Голда» и Хелен Миррен («Голда. Судный день»).
Книги, кино, спектакли — чаще пытались создать в культуре образ женщины-политика разве что на примере другого легендарного премьер-министра: Маргарет Тэтчер. Как и в случае с Тэтчер или Индирой Ганди, приставка «женщина» оказывается неотделима от политического статуса, потому что мы — общество — всё еще плохо умеем класть на полочку гендерные стереотипы, когда речь идёт о серьезном лидерстве.
Женщины, с трудом занявшие место в большой игре, оказываются между молотом и наковальней: от них требуют сверхпрофессионализма и работоспособности, чтобы доказать своё право на занимаемую позицию, но тут же порицают за излишнюю жёсткость («а где же женская эмпатия и мягкая сила?»). И в итоге воспоминания о Меир мечутся между «доброй бабушкой Израиля», которая варила борщ для Киссинджера, и «человеком, который виноват в тысячах смертей».
Конечно, отрицать гендерный фактор сложно: политическая карьера стоила Голде того, что в те времена считалось «женским предназначением», и она десятилетиями отвечала на бесконечные претензии семьи (включая сестру Шейну, её главную опору по жизни) по поводу плохо выполняемых материнских обязанностей. В частности, Голду критикуют за якобы холодное отношение к её внучке с синдромом Дауна. Но что-то мне подсказывает, что все эти вопросы никто бы не задал мужчине-политику.
Но в одном случае «материнский» инстинкт Голды Меир работал безотказно — она была неистово любящей «матерью Израиля», как будут её потом называть ещё многие поколения евреев. Последние годы и большую часть своей службы в качестве премьер-министра она сражалась с лейкемией, страдала от нескольких хронических заболеваний, но почти никому не говорила о своём состоянии, чтобы ничто не мешало работе. Она даже умерла только после того, как дождалась подписания договора о мире между Израилем и Египтом, — в 1978 году.
Вся её жизнь была положена на алтарь этой любви. Любви, которая может казаться из сегодняшнего дня слишком бескомпромиссной и радикальной, но важно учитывать, на какой боли она строилась: Голда Меир росла и формировалась, наблюдая не просто антисемитизм, но и убийство миллионов евреев во Второй мировой войне, и лично спасала людей во время Холокоста. И поэтому в истории этой сложной, противоречивой, сильной женщины, как мне кажется, есть много ответов на те вопросы, которые мы все задаём себе сегодня.
