Мать Израиля. Юля Варшавская о том, как Голда Меир строила еврейское государство
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press
Часть 1
На прошлой неделе в рижской еврейской общине собралась толпа людей, но люди не шумели. Даже дети (а ведь нашим детям можно всё), словно почувствовав важность момента, вели себя очень тихо. В зале, со сцены и с экранов, выступали первые лица Латвии — они говорили о поддержке Израиля и обещали обеспечить безопасность евреям, находящимся в стране. В общем, всё, что полагается услышать в такие минуты, когда на твоей родине (или родине твоего народа) происходят ужасающие, немыслимые вещи, а ты далеко.
Хотя почему немыслимые — за последние пару лет мы стали способны помыслить любую катастрофу. Но от этого не легче; раньше на минуту спасала мысль, что «такого не может быть», а теперь, когда читаешь очередные новости, — думаешь: «Всё может быть еще хуже».
В тот вечер, стоя под бело-голубыми флагами, мы все были едины. Я, выросшая в Сибири в семье ученых-атеистов, вот тот парень, родившийся в советской Москве, или те ребята, ходившие в еврейскую школу в Риге.
Мы, раскиданные по всему свету столетиями, однажды в середине ХХ века обрели дом. Дом, про который мы знаем, даже оставаясь раскиданными по всему свету, что нас там всегда примут и защитят. И поэтому нам, от Нью-Йорка до Риги, так больно, когда этот дом в огне и крови. И мы помним, что люди, которые этот дом для нас строили, не только строили, но и сражались за него.
Одной из них была Голда Меир.
«Хотя в то жгучее июльское утро, когда я впервые его увидела сквозь грязное окно кантарского поезда, Тель-Авив и показался мне большой и не слишком красивой деревней, он уже был на пути к тому, чтобы стать самым юным городом мира и гордостью ишува», — напишет Меир в своих мемуарах о том дне в 1921 году, когда она впервые вступила на землю, которая станет домом для десятков тысяч евреев.
На землю, в которой сама Меир однажды станет премьер-министром (и первой женщиной на этом посту). Она будет до конца бороться за свою землю, за свою гордость ишува, отдав ей всё: семью, здоровье, все свои силы и сердце. Она станет одной из величайших женщин в мировой истории и одной из самых противоречивых личностей, на взгляд граждан Израиля.
Как из девочки-эмигрантки, родившейся в очень бедной еврейской семье в Киеве, затем жившей в Пинске (тогда — часть Российской империи, сейчас — город в Беларуси), получился один из самых значимых политиков ХХ века? Чтобы ответить на этот вопрос, одной колонки не хватит. Поэтому я разделила этот рассказ на две части: сначала мы поговорим о дороге Голды Меир из Киева до Израиля, а в следующем выпуске — о её политической карьере.
Детство будущей «матери Израиля» было тяжёлым, нищим и голодным. Сама она признаётся, что эти годы были формирующими, и в последующие 70 лет она часто возвращалась к детским воспоминаниям.
В том числе потому, что в детстве она впервые узнала, что такое антисемитизм: «Конечно, я тогда не знала, что такое погром, но мне уже было известно, что это как-то связано с тем, что мы евреи, и с тем, что толпа подонков с ножами и палками ходит по городу и кричит: „Христа распяли!“ Они ищут евреев и сделают что-то ужасное со мной и с моей семьёй».
Ее отец, Моше Ицхак Мабович, был ремесленником, плотником, а мать Блюма подрабатывала кормилицей и воспитывала своих детей: из пяти выжили только трое.
Жили они бедно до такой степени, что старшая сестра Голды Шейна падала в школе в обмороки от голода, а сама Голда до старости запомнила момент, когда увидела, что мать отдает её порцию каши самой младшей из девочек. «Именно оттуда пошло моё убеждение, что мужчины, женщины и дети, кто бы они ни были и где бы ни жили, а в частности и в особенности — евреи, должны жить производительно и свободно, а не униженно», — писала потом Меир.
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press
(Важное примечание: эта часть колонки базируется на автобиографии Голды Меир «Моя жизнь», выпущенной в 1973 году, незадолго до ее смерти. Книга была надиктована, когда политику было 77–78 лет и она умирала от рака. Нужно учитывать, что это обстоятельство могло в той или иной степени повлиять на объективность её воспоминаний о детстве, в том числе на воспоминания об уровне антисемитизма или о масштабах казацких погромов в Пинске).
В Киеве Голда родилась, потому что её родители искали там работу и счастья. Но Моше, судя по воспоминаниям, не был предприимчивым человеком. Он никак не мог начать зарабатывать — и они вернулись в Пинск.
Вскоре отец Голды снова отправился искать счастья — только гораздо дальше от дома, в Америке, которая казалась тогда райским местом безграничных возможностей. Но Моше решил не тащить семью в неизвестность, а сначала обосноваться самому. Поэтому Блюма с дочерьми осталась в Пинске одна на целых три года.
Огромную роль в жизни маленькой (да и позже — юной и взрослой) Голды сыграла ее сестра Шейна. Это была, очевидно, яркая, умная, сильная молодая женщина, которая с подросткового возраста, наблюдая за несправедливостью по отношению к евреям в Восточной Европе в начале ХХ века, заинтересовалась политикой в целом и сионизмом в частности.
Уже тогда, начиная с 1880-х годов, первые волны репатриантов (Первая и Вторая алия) возвращались в Палестину, чтобы строить государство Израиль, куда, по их замыслу, смогли бы приехать и жить евреи, разбросанные по миру.
Ради своих взглядов Шейна на протяжении многих лет делала самую страшную для еврейской девочки вещь — шла против семьи. Её мама была категорически против участия дочери в местных политических юношеских кружках, которые часто собирались у них дома в Пинске.
«Она и её друзья были не только „заговорщиками“, стремившимися свергнуть всемогущего царя, но они прямо объявляли, что их мечта — создать еврейское социалистическое государство в Палестине. В России начала XX века такие взгляды считались подрывной деятельностью, и за них арестовывали даже четырнадцати-пятнадцатилетних школьниц», — рассказывает Голда в мемуарах.
Мать девочек была против ещё и потому, что у этих сборищ всегда было ещё два уха — маленькой Голды, которая подслушивала, спрятавшись на печке: «Пожалуй, там же, на печке, я получила ещё один важный и памятный урок: ничто в жизни никогда не происходит само собой. Недостаточно верить во что-нибудь, надо ещё иметь запас жизненной силы, чтобы преодолевать препятствия, чтобы бороться».
Во многих биографиях Меир написано, что идеями сионизма она увлеклась уже в Америке, но это не так: зерно было посажено там, в Пинске. В Америке — простите за дурацкую метафору — из зерна просто выросло юное деревце на благодатной почве.
Они переехали в США спустя три года после отца, когда тот немного устроился на новом месте и сумел накопить на билеты для семьи. Заплатив взятку пограничнику, Блюма с дочерьми смогли сесть на пароход — и отправились в новую жизнь, в Милуоки, штат Висконсин.
Читая воспоминания Голды о первых впечатлениях об Америке, я вспоминаю рассказы моих родителей, которые приехали в США в начале 1990-х годов из Барнаула: всё кажется огромным, ярким и совершенно восхитительным. «Я же была в восторге от красивой новой одежды, от шипучей газировки, от мороженого, от того, что нахожусь на небоскрёбе (это я впервые увидела пятиэтажное здание)», — пишет Меир.
Поразительно, что в 2010-х, спустя 100 лет, я сама ощущала себя в Нью-Йорке точно так же.
Поразительно и другое: Меир рассказывает, как они впервые оказались с семьей на параде в честь Labour Day. И её маленькая сестра закричала, увидев конную полицию и подумав, что снова казаки пришли их избивать. Голда пишет: «Конная полиция не разгоняла и не давила демонстрацию, как в России, а охраняла её. Это был толчок: я почувствовала, насколько новая жизнь отличается от прежней». Звучит очень знакомо и спустя 120 лет.
Но главным открытием Меир в Милуоки была не газировка, а образование. Она поступила в местную школу и быстро стала не только одной из лучших учениц, но и активисткой. Есть известная история о её первом попадании на страницы газет: Голду возмутило, что многим бедным ученикам не хватает денег на учебники, и она в 4 классе организовала сбор пожертвований и даже выступила на импровизированном митинге. И что же? Она собрала денег и помогла одноклассникам, а сама получила первый опыт ораторского искусства. Её сфотографировали для местной газеты, и до нас дошел тот черно-белый кадр с упрямым лицом маленького борца с несправедливостью.
Её родителям и сестре было непросто, как и любым эмигрантам. Они поселились в еврейском районе, отец работал на железной дороге, а мама взяла быка за рога и открыла продуктовую лавочку — не зная ни языка, ни того, как управлять магазином, ни того, как продавать еду. Но её это не останавливало. Вообще, читая воспоминания Голды, остро ощущаешь гендерный парадокс.
С одной стороны, общество было очевидно патриархальным — в то время у женщины даже не было гражданства без мужчины (когда юная Меир, уже член сионисткой партии, будет путешествовать по городам США с лекциями, она не сможет доехать до Канады, потому что у женщины просто не могло быть своих документов). С другой — всё тянули на себе женщины, а главное, все решения на самом деле принимали они.
Шейна и Голда, ощутив в Америке свободу и возможности, с этой патриархальной системой отчаянно боролись: старшая сестра в какой-то момент и вовсе уехала из Милуоки в Денвер, потому что хотела быть независимой, работать и выйти замуж не за «правильного человека», а за юношу, которого полюбила ещё в Пинске. Голда, которую заставляли работать в лавке и запрещали получать дальнейшее образование, потому что для замужества хватит и начальной школы («Не стоит быть слишком умной, — говорил ей отец. — Мужчины не любят умных девушек»), просто в одну ночь сбежала к сестре. Но и это не всё: когда Шейна оказалась тоже слишком строгой, Голда ушла и от неё, работая швеёй и живя в квартире с больными туберкулёзом знакомыми девушками в чужом городе.
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press
Вся история семьи Мабовичей в те 10 лет в США — история бесконечных конфликтов поколений, ломки традиций, которая часто случается в эмиграции. Будь Голда чуть мягче и послушнее, будь её родители чуть настойчивее, не будь у неё такой сильной и свободной сестры с четкими политическими взглядами — возможно, у Израиля и не было бы такой «золотой матери». Но евреи слишком любят своих детей, чтобы долго ругаться, — в конце концов, несмотря на вечные склоки и конфликты, Мабовичи мирились и поддерживали друг друга.
В книге есть прекрасная сцена, когда Голда, уже будучи активисткой, решила произнести речь у синагоги, где позволяли выступать только мужчинам. Об этом узнал отец и рассвирепел: «Дочь Мойше Мабовича! — гремел он. — Стоять на ящике посреди улицы, чтобы все на тебя пялили глаза! Шанде! Стыд-позор!» Но Меир всё равно выступила, и когда отец услышал её речь, он настолько восхитился дочерью, что забыл, какой она устроила стыд-позор, а только хвалил её.
Это всё, что вы должны знать об отношениях еврейских девочек с папами.
Как когда-то в Пинске на печке, в Америке Голда снова подслушивала разговоры друзей сестры — только теперь в качестве равного собеседника. К Шейне наконец-то присоединился любимый человек и соратник по имени Шамай, который смог добраться до США из Европы. Они быстро организовали кружок единомышленников: «Маленькая квартирка Шейны стала в Денвере чем-то вроде центра для еврейских иммигрантов из России, приехавших на запад лечиться в знаменитой денверской еврейской больнице для лёгочных больных».
Именно в той квартирке в Денвере сформировались взгляды будущего премьер-министра Израиля. Думаю, это было невероятно романтично: больные туберкулёзом еврейские молодые интеллектуалы, пережившие антисемитизм в Европе, сбежавшие на свободную землю, обсуждают Гегеля с Шопенгауэром на идише. А Голде — каких-то 18 лет, она максималистка и социалистка, как положено в этом возрасте. А ещё в углу на этих посиделках всегда сидит молодой человек по имени Моррис Меерсон. Он станет мужем и соратником Голды на долгие годы. Впрочем, до тех пор, пока их брак не помешает главным отношениям её жизни — с государством Израиль.
«Я поняла и приняла полностью идею национального очага для евреев, единственного места на земле, где они смогут быть свободными и независимыми, и, само собой разумеется, казалось мне, в таком месте они никогда не будут страдать ни от нужды, ни от эксплуатации, ни от страха перед другими людьми.
В стране Израиля евреи через собственный физический труд найдут путь к созданию справедливого общества — если каждый в отдельности приложит к этому все свои силы», — напишет спустя 50 лет Меир о тех посиделках в квартире сестры.
Между Голдой Меир и большинством ребят, сидевших на той кухне в Денвере, было принципиальное различие: она не болтала, а действовала. Пока они философствовали, она поставила себе цель — уехать в Палестину. Тогда Голда познакомилась с первыми палестинцами, которые приезжали в Штаты, в том числе с Бен Гурионом, который станет первым премьер-министром Израиля. Он приехал вербовать людей в Еврейский легион, чтобы воевать с турками. «Они говорили о Еврейском легионе с таким чувством, что я сразу пошла туда записываться — и получила сокрушительный удар: девушек не принимали», — пишет Голда.
Но раз девушек не берут в легион, значит, она пригодится на земле по-другому: будет жить в кибуце и строить государство в буквальном смысле руками. Она твёрдо решила снова пересечь океан.
Однако сначала нужно было заработать денег. Получив образование, она работала учительницей — преподавала идиш в еврейской общине в Милуоки. Её родители к тому времени встали на ноги, стали «американскими евреями», как она их называла. Сама Голда становилась всё более видным общественным деятелем, вступив в еврейскую социал-демократическую рабочую партию «Поалей Цион» («Рабочие Сиона»).
Моррис, с которым у них уже завязались серьёзные любовные отношения, в целом разделял взгляды невесты, но честно сомневался, что хочет бросить налаженную американскую жизнь и поехать пахать землю в кибуце ради счастливого будущего еврейского народа. Голда сказала: я поехала, а ты — как знаешь. И Моррис понял, что либо потеряет любимую, либо отправится за ней. О том, насколько решительно была настроена Меир, можно судить по другому личному эпизоду: в месяцы подготовки к отъезду в Палестину она забеременела, но сделала аборт, чтобы не отвлекаться от своих «политических обязанностей». Они с Моррисом поженились, а значит, всё было готово к отъезду.
Так они — Голда, Шейна и Моррис в компании ещё нескольких друзей — в 1921 году сели на пароход «Покахонтас» и отправились строить на землях Палестины еврейское государство. Почему эти девочки, пережившие столько лишений, эмигрировав на другой конец света, не остались в комфорте и безопасности, как большинство их друзей из того сообщества? Стали бы видными деятельницами еврейской общины и сионистской партии, жили бы спокойно в Милуоки и Денвере — как мечтали их родители, которые ради этого и пересекли океан.
Я думаю, что, помимо силы характера, закалённого испытаниями и заточенного на борьбу с несправедливостью (ну и абсолютного юношеского максимализма), у них была ещё одна важная вещь: сила сестринства. Шейна и Голда не только поддерживали, но и подначивали друг друга на самые безбашенные поступки.
«Кончалась американская глава моей жизни. Мне пришлось возвращаться в Штаты и в хорошие, и в дурные времена, иной раз приходилось даже проводить там месяц за месяцем. Но никогда больше Америка не была моим домом. Многое я увезла с собой оттуда в Палестину, может быть, даже больше, чем могу выразить: понимание того, что значит для человека свобода, осознание возможностей, какие предоставляет индивидууму истинная демократия. Я любила Америку и всегда радовалась, возвращаясь туда. Но ни разу за все последующие годы не ощутила я тоски по родине, ни разу не пожалела, что покинула Америку ради Палестины», — напишет Голда спустя 50 лет.
Продолжение следует.
