Часть 1
Как можно писать историю о белых эмигрантках, не рассказав о судьбе женщины, которая оставила нам одни из главных мемуаров эпохи?
Короткий ответ: никак.
Поэтому сегодня мы наконец-то поговорим про Ирину Одоевцеву, книги которой – «На берегу Невы» и «На берегу Сены» — цитировались в этих текстах десятки раз. Героями мемуаров Одоевцевой по большей части были выдающиеся мужчины — Дмитрий Мережковский, Сергей Есенин, Иван Бунин, ее собственный муж поэт Георгий Иванов (это в целом свойственно всем мемуаристкам того времени). Но в то же время именно благодаря ее текстам сохранились и замечательные зарисовки о Зинаиде Гиппиус, Надежде Тэффи и других значимых героинях белой эмиграции.
Почему биография самой Ирины интересна не меньше, чем знаменитых персонажей из ее книг? Во-первых, она была равнозначной участницей главных литературных процессов, а не просто наблюдательницей: еще до революции она стала значимой поэтессой в Петербурге, любимой ученицей Николая Гумилева и членом Цеха поэтов, одного из самых модных творческих объединений на закате Российской империи.
Во-вторых, она по сути прожила в эмиграции две жизни: одну — обеспеченной молодой девушки, которой не приходилось искать пропитание и заработка, входящей в самые эгалитарные круги, жены популярного поэта Георгия Иванова. Вторую — в бедности, потерявшей все немолодой женщины, которая ничего не умела, кроме литературы, которую обвиняли в связях с нацистами и не принимали в приличных домах. В конце концов, Одоевцева прожила 95 лет и успела застать все ключевые события ХХ века.
В-третьих, Ирина Одоевцева — редкий пример эмигрантки, которой удалось вернуться на родину и умереть в Петербурге, как она всегда мечтала, — и даже увидеть развал Союза. Более того, дома ее ждали слава, поклонники и покой. А это, как мы знаем из историй других «возвращенцев», было настоящим чудом: большая часть людей, которые уезжали в СССР, оказывались в лагерях, были расстреляны (вспомним трагедию семьи Марины Цветаевой) или, в лучшем случае, находили забвение (как случилось с Сабиной Шпильрейн).
И, наконец, наша героиня была рижанкой, и часть своих мемуаров посвятила тому, как жили беженцы в Латвии. Хотя ее собственные отношения с родным городом были прохладными, и на латышском она почти не говорила. История Одоевцевой настолько насыщенная и многосоставная, что мы разделим ее на две части: в первой поговорим о побеге писательницы из России, ее приключениях в Берлине и Париже в начале эмиграции и знакомстве с ее главными героями и героинями. А во второй части узнаем о ее увлекательных вечерах с Надеждой Тэффи в Риге, о тяжелых годах войны, о жизни в доме престарелых, а еще о триумфальном возвращении на родину.
Но обо всем по порядку. Ираида Гейнике (ее настоящее имя) родилась в Риге на закате ХIХ века, в 1895 году. Ее родителями были немецкий присяжный Судебной палаты Густав Гейнике и происходящая из русского купеческого рода Ольга Одоевцева, чью фамилию девушка позже использовала как псевдоним. Они были не просто обеспеченными людьми, но и прогрессивными: отец мечтал, чтобы дочь получила юридическое образование. Но Ираида (она сменила имя только после первого брака), хотя и поступила на юридические курсы, вскоре их бросила. Она чувствовала, что ее место в литературе, и писала стихи и прозу с ранних лет.
А еще она точно не хотела оставаться в Риге. Эпицентром событий Серебряного века был Петербург, а Латвия оставалась в этом отношении на периферии. «До Первой мировой войны я Ригу не любила. Совсем ее не знала […] Я любила столицу — Петербург. И только там чувствовала себя по-настоящему дома», — писала она. В книге «На берегах Сены» есть забавная сцена: 19-летняя Одоевцева, уже известная в петербуржских кругах поэтесса, пришла предложить свои стихи рижской газете «Сегодня». Зашла в кабинет главреда по фамилии Мильруд и гордо сказала свою фамилию. Но никакого восторга в ответ: латышские журналисты ее просто не знали. «Ода-овца? Простите, не слыхал…», — ответил Мильруд. Спустя 10 лет, уже в эмиграции, она отыгралась за прошлые унижения: теперь главный редактор «Сегодня» встречал ее как селебрити.
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr.press
Понять возмущение молодой поэтессы можно: она и правда очень рано получила в Петербурге статус «восходящей звезды». И не только в поэзии, где ее учителем стал Николай Гумилев. Первый ее прозаический рассказ хвалил сам Иван Бунин. Сохранилось даже его письмо юристу и политику Максиму Винаверу: «Кто такая Ирина Одоевцева? Пожалуйста, передайте ей мой привет и скажите ей, что хочу с ней познакомиться». А еще внизу была довольно пошлая приписка: «Я слышал, что она прелесть какая хорошенькая». Впрочем, после всего, что мы знаем про отношение Бунина к женщинам, удивляться не приходится.
Но, надо признать, что поначалу образ Одоевцевой в поэтической «тусовке» и правда во многом опирался на ее внешнюю привлекательность и нарочитую женственность (в отличие от тех же Гиппиус или Тэффи, которые брали псевдонимы, скрывавшие их гендер). Она написала про себя знаменитое «я маленькая поэтесса с огромным бантом» — и действительно несколько лет везде появлялась с большой черной лентой в светлых волосах. При этом стихи Ирины часто резко контрастировали с ее образом. Так она удивила всех нехарактерной для «женской поэзии» балладой о «Толченом стекле», которая рассказывает историю солдата, которые мешал сахар со стеклом, чтобы заработать больше денег.
Главным наставником, учителем и старшим другом Одоевцевой стал Николай Гумилев, который привел ее в Цех поэтов. За это, как и следовало ожидать, ее невзлюбила Анна Ахматова, называя ее бездарностью и интриганкой. Однако Ирина до конца своих дней отрицала даже намеки на любовную связь с ее мужем. Тем более именно Гумилев познакомил девушку с главной любовью ее жизни – Георгием Ивановым, одним из поэтов Цеха. Одоевцева, кстати, уже была замужем – ее выдали в юности за двоюродного брата Сергея Попова по требованию отца, но брак этот был не счастливым, и они скоро развелись. Хотя некоторое время «фиктивный муж» обеспечивал Ирину всем необходимым.
Первую мировую войну и начало революции Одоевцева прожила довольно благополучно: Попов хорошо зарабатывал, она писала стихи и была вовлечена в самые яркие литературные процессы Петербурга. Только в 1918 году она стала замечать, что жизнь серьезно изменилась: на улицах начались волнения, продуктов стало не хватать, Ирина писала, что не помнила, когда и что ела. Зато бегала с подругами на балы и в Дом Литераторов, где можно было поесть похлебки: «молодость все простит». Все изменилось, когда в 1921 году погиб Николай Гумилев. О тех днях Одоевцева писала: «Арест Гумилева. Неудачные попытки его спасти. Даже заступничество Горького ни к чему не привело. Расстрел Гумилева. Нет, я ничего не могу рассказать о том, что я тогда пережила. У французов есть выражение douleur sacrée — священная боль. О ней лучше всего молчать».
В том же 1921 году она вышла замуж за Георгия Иванова, с которым прожила 37 лет, до самой его смерти. Их отношения и творческий союз были вполне в духе времени – в частности, с ними в квартире жил лучший друг пары Георгий Адамович. Одоевцева называла их «двумя Жоржиками». Позже в эмиграции они воссоединились и снова жили втроем какое-то время в Париже. Но пока, в охваченном Гражданской войной Петербурге, было понятно, что пора уезжать из России. В 1922 году Одоевцева и Иванов, придумав липовые поводы для командировок, уехали сначала в Ригу, а затем в Берлин. Так закончился период жизни, который Одоевцева назвала «На берегах Невы» (по строчке из одного из стихов Иванова).
В Берлине поэтесса тосковала, хотя жила комфортно и быстро вошла в круги местной русскоязычной богемы — даже познакомилась с Есениным и Дункан. «Большинство бежавших из России в восторге от берлинской жизни и наслаждается ею, — писала Одоевцева. — Подумать только — сплошной праздник — магазины, где можно все, что угодно, купить, рестораны, кафе, такси. Чего же еще желать? О стихах здесь будто все и забыли. Трудно поверить, что эти самые люди еще совсем недавно шли по неосвещенным, страшным, ночным улицам, усталые, голодные и озябшие, шли в мороз, под дождем, через весь Петербург, только для того, чтобы в Доме искусств или в Доме литераторов послушать стихи».
Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr.press
Но грусть для нашей героини была состоянием скорее неестественным. В то время, как большинство представителей литературной богемы считали дурным тоном проявлять радость или бурные эмоции, Одоевцева славилась своим заливистым смехом и добродушным отношением к окружающим. Про нее говорили, что она «заставляла улыбаться даже людей, в те годы от улыбки отвыкших». Перед эмиграцией она поклялась себе: «Я всегда и везде буду счастлива!».
Это хорошо считывается из ее мемуаров: даже в тех случаях, когда в рассказах про Игоря Северянина, который страдал в Берлине по былой славе и любви русских купчих, или нарциссичного Ивана Бунина мы отчетливо слышим авторскую иронию, она не кажется злой. Одоевцева постаралась показать героев эмиграции честно, но с большой любовью и принятием. И даже Зинаиду Гиппиус, которая обожала Георгия Иванова, но по большому счету презрительно относилась к его жене, та описывает с большим уважением.
Из Берлина, где все Ирине казалось с налетом «мелкобуржуазности, мелкотравчатости», они с мужем скоро уехали в Париж. И там пара быстро вошла в главное литературное сообщество 1920-х – «Зеленую лампу» Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Благодаря Одоевцевой до нас дошли подробные воспоминания о том, как проходили легендарные «воскресенья» на улице Колонель Боннэ. Приведу отрывок из «На берегах Сены» о том, что значили эти посиделки для литературного сообщества в Париже:
«На «воскресеньях» обсуждались общественные, политические, литературные и религиозные вопросы, чаще всего под свойственным Мережковскому «метафизическим углом зрения». Отвергал Мережковский только разговоры, общепринятые за чайным столом, — о здоровье, о погоде и тому подобном, и немедленно пресекал их возмущенным возгласом:
— Обывательщина!
Вскоре выяснилось, что «воскресенья» становятся чем-то вроде «инкубатора идей», каким-то тайным обществом или заговором. И Мережковский, и Гиппиус, одержимые страстью «глаголом жечь сердца людей» и владеть их умами, решили расширить поле своей деятельности, перенести дебаты-дискуссии, в которых из столкновений мнений должна была рождаться истина, из их столовой на «общественную арену». Расширить круг «тайных заговорщиков», перебросить мост в толщу аморфной эмиграции и заставить ее приобщиться к истине».
В этой квартире встречались или пересекались все ключевые лица белой эмиграции —конечно, те, кого допускала Зинаида Гиппиус, приводящая одновременно в ужас и восторг свою паству. Читали свои произведения, спорили о философии и религии, а главное, о судьбе России. Одоевцева в то время перестала писать стихи, потому что ощущала себя недостойной великих поэтов, которые окружали ее в эмиграции. В мемуарах она удивлялась тому, что переезд ее не «состарил», а как будто «омолодил» — в том смысле, что она опять чувствовала себя неопытной начинающей поэтессой. А вот с прозой задалось: Ирина стала писать рассказы, а потом и романы, которые пользовались успехом.
В 1932 году они с мужем поехали на родину Ирины, чтобы провести время с ее умирающим отцом. В Латвии, по ее словам, они вели жизнь «более светскую, чем литературную»: много времени проводили, в частности, в обществе Надежды Тэффи. «В Риге обосновалась масса эмигрантов со всей России. Большинство из них, по-видимому, вполне сносно устроились. Насколько я могла судить, лучше, чем у нас в Париже. Латышские власти не притесняли русских и относились к ним более чем сносно. В Риге была отличная Опера и драматический театр, где наряду с латышскими шли русские представления», — писала Одоевцева. В латвийской столице они с Ивановым провели целый год, а затем вернулись во Францию.
До начала 1940-х годов они обладали главной роскошью — могли заниматься только литературой. Отец Ирины отправлял ей в Париж хорошие суммы, которые позволяли молодой семье не искать подработок, как большинству беженцев тех лет (о чем не раз язвительно говорила за столом Гиппиус, упрекая Иванова в браке по расчету). Продав имущество в России, Ирина купила дом в Париже и виллу в Биаррице, где они принимали гостей и жили в комфорте. Остальные деньги Одоевцева вложила в золото, уверенная, что это надежная инвестиция (и, на удивление, оказалась неправа).
Все изменилось, когда Латвия стала частью Советского Союза, и все имущество семьи Гейнике национализировали. Но это было только началом черного периода: квартиру Одоевцевой в Париже обокрали, вынеся те самые драгоценности, на которые так надеялась писательница. А затем началась Вторая мировая война, которая полностью изменила жизнь их семьи. Но об этом мы поговорим в следующий раз.