Константин Рыженко — украинский журналист-расследователь, ставший подпольщиком в оккупированном Херсоне, рассказал «Спектру», как выглядит работа украинского сопротивления в тылу российских оккупационных войск, как российские спецслужбы борются с украинским сопротивлением, и как выглядит российская оккупация изнутри.

СПРАВКА:

До начала российско-украинской войны Константин Рыженко писал в Херсоне о коррупции городских властей, баллотировался на выборах в горсовет в 2019 году и вел свой телеграм-канал. Херсон был оккупирован армией РФ 1 марта, в первые дни войны. 3 марта Константин вышел в эфир телеканала «Настоящее время» прямо из оккупированного города. Он рассказывал о ситуации в городе журналистам русской службы BBC и «Медузы».

В конце марта российские оккупанты пришли с обыском к отцу журналиста и схватили его брата Захара. Сам он вышел на связь лишь через несколько дней и сообщил, что скрывается. 7 мая он дал интервью Общественному телевидению Латвии. 8 августа «Новая газета. Европа» опубликовала его рассказ о личности главы оккупационной администрации Херсонской области Владимира Сальдо, госпитализированного в НИИ им. Склифосовского в Москву после загадочного ухудшения здоровья. После этого Константин еще несколько раз давал комментарии «Новой газете».

Он оставался в оккупированном Херсоне 5 месяцев и 20 дней, продолжая все это время вести телеграм-канал. 21 августа Константину удалось выбраться из города. 2 сентября украинское издание «Новое время» опубликовало интервью с журналистом, в котором он рассказал, что стал активным членом подпольного сопротивления в Херсоне и вынужден был бежать из города после того, как на него открыло охоту ФСБ.

Страшно быть украинцем

– Что вас в подполье привело? Вы же, насколько я понимаю, в сопротивлении буквально с первых дней. Это ж страшно – подставляться под удар? По городу танки ездят, вот это вот все. Что вы чувствовали?

– Ну оно как-то само логично сложилось. Я к военной службе не годен, меня на службу не возьмут, а сидеть смотреть, как все это происходит — ну как это? На твоей земле чужие солдаты, чужие танки, а ты сидишь и смотришь! Надо что-то делать. Если ничего не делать — ничего и не произойдет!

Я просто может быть чуть-чуть более привыкший к стрессу, потому что я занимался журналистскими расследованиями. А у нас это почти как быть на войне: раз в месяц к тебе кто-нибудь может приехать с угрозами, с оружием поугрожать. Фигуранты твоих расследований могут за тобой следить. Я просто отметил для себя, что с началом оккупации стало гораздо опасней, и все.

Я человек прямого действия, у меня не бывает каких-то эмоций. Есть задача, есть дело. Нужно решить. А потом уже все эти вещи на меня накатывают спустя полгода, наверное. Я вот только сейчас, когда выехал… Уже, наверное, прошел почти месяц, три недели да, а до меня только сейчас начало доходить, в какой огромной опасности я был. А в тот момент, ну, голова работает на то, насколько продуктивно, насколько эффективно можно что-то сделать.

«Жаль, что за 8 лет Херсон не доказал России, что это украинский город»

– Большинство людей в вашей ситуации в первую очередь заботятся о своей безопасности. Для многих людей увидеть танк на улице – уже страшно. А Вы сознательно подвергли свою жизнь опасности, и делали это довольно долго. Ведь в Вашем случае Вас не просто застрелят, если Вы попадетесь, Вас будут пытать долго, и смерть Ваша будет ужасной. Что нужно для того, чтобы стать партизаном? 

– Да ты можешь и так попасться в любой момент. Будешь подозрительно ходить по парку, тебя могут забрать, пытать, не рассчитать силу, убить. Были прецеденты. Страшно быть в сопротивлении. Страшно быть украинцем. Но нельзя же всю жизнь сидеть трусить. Я не знаю, как объяснить. Не можешь на это все смотреть спокойно, хочешь нормально, свободно жить — сражайся за это. Ну, а танк на улице — ну, думаешь: главное, чтобы он по тебе не стрельнул. А там уже разберемся, что с ним делать, отвернется — что-нибудь придумаем.  

– Что Вы испытывали – гнев, злобу, страх?

– Я не знаю. У меня другая философия, просто. У меня нет таких эмоций, о которых люди обычно рассказывают. Я понимаю, что передо мной стоит сложная задача, которую нужно решить. У меня нет эмоции страха. Я — буддист. Как говорят японцы, нельзя ненавидеть своего врага, нужно его любить за то, что он дал тебе возможность отточить на нем свое мастерство и чему-то научил. Поэтому я вижу: передо мной стоит жизненная дилемма, которую нужно решить. Нам всем, нашему обществу, мне… И я ищу вариант ее решения таким образом, как это будет возможно.

– У меня закрадывается подозрение, что Вы – адреналиновый наркоман!

– Может быть! У многих расследователей есть такая штука. Наверное, да. (Смеется).

– Скажите, а Вы сами убивали кого-то?

– Это я не комментирую.

– А нет желания отключиться и тупо забыть об этом обо всем?

– Желание отключиться есть, но отключиться не получается. Сложно отключиться, расслабиться, когда ты знаешь, что в это время пытают кого-то из твоих солдат. Нужно что-то делать. Победим, а потом будем отдыхать, будем отключаться, напиваться, ходить к психологам, а сейчас нужно что-то делать.

Оценка за полугодие. Как оккупация и ожидание освобождения изменили Херсон и его жителей — репортаж «Спектра»

Показательный расстрел и огромная пьянка

– Как ВС РФ зашли в Херсон? и как выглядели первые дни оккупации?

– Сначала россияне демонстративно расстреляли всех, кто пытался защищать город. В Херсоне не было военных, но было народное ополчение — порядка 30 человек, у которых были пара автоматов, ящик с «коктейлями Молотова». Вот они в чистом поле встретили танки и БТРы: организовали оборону на въездах в город со стороны Станислава, днепровского лимана — у Сиреневого парка и ТРЦ «Фабрика» — большого торгового центра, самого известного в городе. Это не был блокпост, там даже не было баррикад. Там они соорудили небольшую засаду в чистом поле.

Российские военные просто расстреляли этих людей из крупнокалиберных пулеметов, не попытавшись даже вступить в диалог, хотя могли бы. Им можно было предложить сдаться — они для бронетехники такими силами не несли угрозы, это было очевидно абсолютно всем. 

За сутки до этого мне стало известно, что военных в городе нет. Я приехал к этим людям, просил их разойтись, объяснял им, что у нас нет возможности и ресурса оборонятся и выходить в чистом поле с «коктейлями Молотова», это безумная затея. Но тогда люди были настолько наэлектризованы, что любой человек, который говорил им, что не надо выходить с автоматом против танка — был для них предатель, несмотря на всю здравость его рассуждений.

Затем они [российские военные] медленно, полдня, по тактике прибыли в те части города, которые им приписывалось контролировать. Потом была огромная пьянка — они громили продуктовые магазины, вытаскивали оттуда элитный алкоголь, громили магазины электроники, брали все самое ценное и то, что можно употребить прямо на месте. Я это видел своими глазами.

– С цветами вышел кто-то встречать русских солдат?

– Нет! Все сидели, прятались по домам. Вы что! На второй день русские приехали к мэру Игорю Колыхаеву, выставили список того, что нужно делать для того, чтобы, как они сказали, «все было хорошо». Там были вот эти вот условия — «ездить медленно, не передвигаться группами больше трех человек, комендантский час», ну и все в том же духе. Никаких запретов на все проукраинское не было. И все.

Какое-то время они не проявляли себя после этого. Они осматривались, присматривались, продолжали грабить магазины поодиночке. Вот есть видео, где солдат воюет с дверью магазина электроники и проигрывает ей — это как раз тогда было.

Потом местные мародеры подключились, тоже стали растаскивать магазины, а русские перестали в этом участвовать. Они привезли с собой каких-то операторов, которые снимали видео мародерств. Потом мы видели их в сюжетах русского телевидения, где говорилось, что херсонцы настолько оголодали, что им приходится грабить магазины. Горожане стали бороться с мародерами — привязывали их к столбам, давали по заднице.

– То есть русские порядок в городе не поддерживали?

– Никак не поддерживали. Они просто ходили, наблюдали, изучали.

– Ну то есть было такое, что один грабит магазин, двое его ловят и наказывают, а мимо идет русский солдат – и ему все это по фигу?

– Да. Такое было.

Жива, к сожалению…

– Как быстро в городе началось сопротивление?

– Очень быстро. В первые же дни сопротивление перешло в подполье. Было понимание, что при первой возможности русские будут использовать железные дороги для логистики — и начались диверсии на железной дороге, чтобы замедлить возможные поставки.

– Вы говорили, что сотрудничаете с ГУР Генштаба ВСУ, передаете данные о войсках оккупантов. Какие еще цели ставит перед собой сопротивление?

– Первоочередной приоритет — собрать данные о расположении оккупантов, составить карту, передать нашим — наведение на склады боекомплекта, техники, места проживания офицеров. При возможности — отравить личный состав противника, взорвать что-то. Приоритет номер два — уничтожить кого-то из коллаборационистов местных. Желательно, чтобы это был кто-то из ранее власть имущих, чиновников — эти люди давали присягу своей стране, и они предали ее. Нужно демонстрировать, что, если ты предатель, ты будешь наказан.

Могут битвой полоснуть. Что ждет российскую армию в ходе неизбежного сражения за Херсон, и почему оно имеет все шансы стать переломным событием войны

–  Вот эта политика устрашения имеет какой-то эффект?

 —  Коллаборационисты сейчас даже дома не могут себя спокойно чувствовать. Вот была одна бабенка, которая заняла должность ректора ХГУ, ну вот, считайте, решила в магазин сходить — не дошла. Жива, к сожалению, но не дошла. (12 сентября в результате взрыва на лестничной площадке своего дома пострадала назначенная оккупантами ректор ХГУ Татьяна Томилина, ее охранник погиб — прим. «Спектра»).

Вы не можете знать, в какой момент вас взорвут, расстреляют, отравят. Поэтому там чиновники худо-бедно как-то на работу ходят, создают видимость бурной деятельности.

–  А уничтожение отдельных солдат оккупационных войск, запугивание какое-то именно их – есть такое? 

–  Ну нет. Был один случай, когда нашли квартиру одного партизана, и туда пришли двое солдат проверить, там он или нет. Он как раз вышел в подъезд, а там солдаты — за ним пришли. Ну и он их там прямо в подъезде зарезал. В замкнутом пространстве, как вы понимаете, сильно не постреляешь. И скрылся, выехал. Такие вещи происходят ситуативно. Были случаи, когда языка брали. Потом были очень жестокие обыски. Но от этого никуда не денешься. Были истории, когда находили на окраине города запытанных русских офицеров — ребята рассказывали. Но как таковой охоты за солдатами на улицах никто не устраивает.

Русский «орднунг»

–  Мы знаем из книжек и воспоминаний, как это выглядело во Вторую мировую войну: заходят немцы, организовывают комендатуру, собирают и расстреливают евреев во рву, отлавливают коммунистов и комиссаров, расстреливают, вешают таблички на немецком,  и дальше воцаряется какой-то нацистский «орднунг» – жестокий, чудовищный, но всем понятный. Что произошло у Вас в городе?

–  В начале марта — апреле прошла волна митингов [например, 1, 2,3]. Кто-то сказал, что сейчас будет референдум, нас присоединят к России. И весь город вышел и сказал, что «хер вам, а не Херсон». Никогда раньше таких митингов у нас не было. Было очень много людей. Это случилось примерно через неделю после начала оккупации. Я не помню точные даты. Первые дни было такое состояние, что они все уместились в один день, поэтому я могу ошибаться.

Тогда русские просто смотрели кто приходит, снимали людей на видео, идентифицировали их. Стрелять в толпу они начали раза с третьего, где-то так, когда они уже отфотографировались. Периодически они похищали людей. Это было так: взяли, например, человека, который пытался организовать свой коллектив, преподавателя, который организовал других преподавателей прийти на митинг. Похищали людей, которые были чуть более активны, чем другие, — ну такие, которые занимаются самодеятельностью, организовывают кружки какие-нибудь. Они их отлавливали и спрашивали: «Кто главный организатор этих митингов, кто вам платит, где находятся нацисты?». Такие вот абсолютно идиотские вопросы. Но это были единичные случаи, поэтому это было не сильно так заметно.

А когда начали стрелять, разгонять — это все уже пошло массово. Это было прямо на митинге. Минибус залетал прямо в толпу людей, вылетали пять человек, хватали того, кого они хотели схватить, и бусик этот уезжал. Некоторые потом возвращались, некоторые — нет. В первые дни, я знаю, были особенно жестокие допросы — людей просто насмерть забивали. Их настолько интенсивно пытали, что они просто умирали от побоев. Я знаю четыре таких случая.

Оккупированные. Как выглядит жизнь в захваченном Россией Херсоне глазами фотокорреспондента Reuters 

– После освобождения ряда украинских городов стало известно, что российские оккупанты арестовывали людей по спискам, которые у них были заранее – участников АТО, гражданских активистов, чиновников, военнослужащих ВСУ, СБУ, полицейских, депутатов. Такое было?

– Да, спустя несколько дней начали по спискам ходить по домам и хватать людей. Чаще всего эти люди потом исчезали. Некоторых отпускали, но они были избиты до совершенно невозможного состояния.

– Сколько примерно человек так пропали?

– Сильно на глаз таких было около 1500, но я так полагаю, что их гораздо больше, на самом деле.

– В первую волну журналистов не трогали?

 — В первую волну — нет. Во вторую волну самым первым журналистом, которого похитили, был Олег Батурин из Новой Каховки (он был схвачен оккупантами 12 марта и провел в застенках 8 дней, после чего смог выехать из зоны оккупации на территорию Украины — прим. «Спектра»). В Новой Каховке вообще репрессии были более жесткими и системными что ли. При этом ему повезло гораздо больше, чем всем остальным — по ребрам ему надавали, подержали его у себя. Это не уменьшает его страданий, но он потом спокойно сел и выехал. После этого, если ты попал в застенки, ты уже вряд ли сможешь выехать — ты в списках, тебя уже не выпускают. Потом еще было много волн. Обычно между волнами проходило 2−3 недели — пока они составят какие-то списки.

Есть яркий кейс — «теробороновец» Виталий Лапчук. Я его хорошо знал. Его взяли в самом начале — он устраивал диверсии в городе: они с друзьями скидывали с рельс железнодорожные составы, чтобы блокировать поставки русским. За ним пришли, забрали его, его жену и сына. Его наши потом в речном порту Херсона с примотанной гирей к ноге. На опознании родственники увидели, что у него череп овальной формы — так его избивали. (По сообщениям украинских СМИ, Виталий Лапчук с семьей был схвачен оккупантами 27 марта. Жену и сына Виталия оккупанты после допроса отпустили. Тело Лапчука со следами пыток было найдено 22 мая — прим. «Спектра»).

– А списки кто составлял? Оккупанты сами или уже коллаборационисты?

–  По-разному. Они и сами составляли списки активистов, исходя из собственных наблюдений, находили какие-то списки в военкоматах, в школах, везде, где есть какая-то систематизация персональных данных. Потом они вломились в городской архив, там избирательные списки понаходили, начали их изучать и составлять свои списки устранения, ликвидации, принуждения.

– Доносительство со стороны самих жителей сильно распространено? По доносам тоже были аресты?

– Это началось где-то в начале июня, когда они стали в чатах оккупационной администрации объявлять, что ищут наводчиков, активистов, журналистов, патриотов. За донос предлагают награду. Вот за меня дают, например 200 000 рублей, как мне рассказали люди, которые общались там с ФСБ. Это где-то 3000 долларов. Маловато. Я себя больше ценю.

–  Есть какое-то представление о том, сколько человек были убиты в ходе этих волн репрессий?

– Это сотни человек. Знаю, что это сотни. Мы стараемся как-то худо-бедно фиксировать, сколько пропало людей за все это время. Но это очень приблизительно и не точно. По моим ощущениям, под репрессии попало около 5000 человек. Нельзя сказать, сколько из них были убиты.

Черная сотня. Военные и интеллектуальные итоги 100 дней войны

Смешные спектакли

– Из информации о многочисленных терактах на оккупированных территориях можно сделать заключение, что российские спецслужбы плохо контролируют ситуацию на местах.

 — Да, по большей части так и есть. То, что они делают, это пытаются выстроить бизнес-потоки. Они с первых дней начали грабить город — искать богатые предприятия, вывозить технику, станки, оборудование. Начали торговать гуманитаркой русской, спирт завозить, потом в какой-то момент зашел наркотрафик с Крыма. Они понимают, что сюда пришли ненадолго, и стараются выжать из этого максимум. У них логика такая — то, что там себе в Москве ребята придумали, это конечно, прикольно, но реальность немного другая, поэтому реальность нужно доить здесь и сейчас.

Забирают, например, гривну сейчас массово. Запрещают операции в гривне полностью. Если раньше местные как-то с безналом пытались [что-то] организовывать, с подконтрольной территории завозить гривну, то сейчас русские могут приехать на рынок, принудительно обменять по своему курсу гривну на рубли.

– Кто может приехать? Обычные солдаты?

– Ну, ФСБ, Росгвардия. Вот стоит меняла — могут у него просто забрать деньги, заставить написать бумагу — типа: «Жертвую деньги русской армии. Очень счастлив, что меня освободили». 

– То есть никакой системной борьбы с сопротивлением нет?

– У них была такая попытка как-то систематизировать. Первое, что они сделали — это попытались взять под контроль связь: взяли под контроль телевышку, потом приехали к провайдерам связи и поставили там у них свое оборудование СОРМ, начали проверять телефоны на блокпостах. Ну и на этом у них что-то централизованное, внятное закончилось. Дальше — это «ловим зайца с собаками в лесу». Они даже на меня не вышли, я просто слишком узнаваем в городе, мне было сложно передвигаться — меня люди на улицах узнавали. Поэтому я и вынужден был уехать.

– Подождите: но они же за Вашу голову награду предлагали, то есть они знали – кто Вы и что Вас надо поймать…

– Но это не системная работа, это достаточно ситуативные вещи, которые там кому-то умному пришли в голову. В остальном я там грамотной системной работы не вижу. Вот, например, на центральном рынке в мае вырезали патруль из пяти человек. Спустя сутки они приезжают туда и начинают шмонать рынок и дома вокруг. Ну, не будет человек, который это сделал, сидеть там сутки и ждать! И так во всем.

Вот прилетело по их базе и двое суток они ходят по всей округе, все дома перетрушивают (обыскивают — прим. «Спектра»), — наводчиков ищут. Понятное дело, что человек, даже если и навел, он в лучшем случае зафиксировал прилет и через 10 минут будет уже на другом конце города. У нас с одного конца до другого ехать ну максимум полчаса. Ну, то есть, это какое-то совершенно непонятное рассеивание усилий. Они с очень большим запозданием делают те вещи, которые надо сделать в течение ближайшего получаса от события, и делают это спустя рукава.

След утюга на животе. Журналисты «Би-би-си» собрали свидетельства пыток в оккупированном российскими войсками Херсоне

Вот еще один пример. У них по одной из баз прилетело. Они начали обходить все частные дома в радиусе километра. Зашли к какому-то мужику. Он рыбак. Нашли у него камуфляж лесного типа, даже не военный. Видно было, ну такой, как любят всякие грибники-охотники покупать, камышовый камуфляж. Понятно, что это не имеет никакого отношения к чему-то военному. Ну, а они давай его трясти — где служил, сейчас мы тебя заберем, расстреляем, пытать будем. Два часа они потратили на то, чтоб запугать мужика, побить его, заставить в чем-то сознаться. Он уперся, и они от него отстали в конце концов. Понятное дело, что они никакого наводчика не нашли.

Они иногда для начальства делают всякие смешные спектакли. Публикуют, например, новость, что они нашли схрон бандеровцев. Буквально позавчера это было. В одном селе был музей Второй мировой войны, где хранилась форма нацистская, три немецких мотоцикла и томик «Майн Кампф». Ну вот вся эта немецкая атрибутика. Они гордо отчитались, что накрыли подпольную базу партизан. Буквально каждую неделю они находят то ли тайник, то ли логово партизан. И обязательно в каждом логове будет томик «Майн кампф». Ни один партизан не выходит в поле без томика «Майн Кампф», вы ж понимаете! Сидишь в засаде, ждешь патруль, читаешь «Майн Кампф».

– На немецком!

– Обязательно! Вы что! А вместо закладки используешь портрет Бандеры! По-другому никак. (Смеется).

И они вот делают, например, вскрытие схрона на камеру и находят там учебную гранату черного цвета РГД-5, рожок патронов, старый мобильный телефон и какую-то жменю проводов.

Я каждый раз задаюсь вопросом — вот я подпольщик, что я со старым кнопочным телефоном, учебной гранатой, рожком патронов и жменей проводов могу сделать? У меня вот вопрос к русскому обывателю: у вас вопросов к таким историям не возникает? А вот у эфэсэбшников не возникает. Вот настолько у них идиотские меры поисков.

– То есть на улицах они работать не умеют?

– Ну не так, как они могли бы работать.

Не надо брать с собой телефон

– СОРМ, всякие электронные способы слежения у них работают? Есть такой миф, что ФСБ все видит и слышит через телефоны, перехватывает сообщения в мессенджерах и вообще все вокруг «под колпаком у папаши Мюллера».

– В какой-то мере работает. У меня один из профилей это кибербезопасность. Я — криптоанархист. Мы провели очень большую пропагандистскую работу, как использовать VPN, как шифровать компьютер, удалять данные: ставить таймеры удаления, чем пользоваться, в каких случаях. Человек, который хочет свою цифровую безопасность организовать, это сможет сделать без проблем. Мы даже свои VPN-сервера облачные подымали, во-первых, чтобы не использовать сторонние, а во-вторых, потому что они стали блокировать бесплатные VPN-сервисы, самые распространенные. 

– Ну то есть, без познаний в кибербезопасности заниматься такими вещами нельзя?

– Хотя бы использовать мессенджер Signal плюс VPN уже хорошо. Ну, понятное дело, что не надо носить телефон с собой, не говорить при нем много, не брать его с собой на встречи и т.д. Какую-то часть людей они все-таки взяли за счет того, что люди неосторожно общались. Особенно это было проблемно с нашим силовым блоком, потому что люди в возрасте чуть-чуть другой направленности, им было сложно объяснить, что не надо этим пользоваться, не надо этого говорить. Не всегда они это понимали.

– Что вы имеете в виду под «силовым блоком»?

– Ну у нас были люди в сопротивлении, которые совершенно не понимали, как это делать в цифровом мире, как собирать координаты по GPS-картам, как делать кибер-сопротивление. Ну такие: «Пацаны, дайте автомат — мы там сделаем», или: «Дайте нам тротиловую шашку — мы сможем». Люди, которые умеют конкретно руками работать в поле, но абсолютно не понимают, как поставить пароль на телефон.

– Что с этими людьми происходило потом?

– По-разному. Некоторых они «на подвале» забивали ногами, пытались выяснить, где остальные. Некоторых они показывали по телевизору, говорили: «Вот — смотрите, мы поймали диверсанта, он за деньги занимался терроризмом, Херсон живет мирной жизнью, а он завидовал, что вы живете мирно жизнью, и хотел сделать теракт».

А то, что его перед эти избили «на подвале» — не видно же: приодели, по лицу не били. Но это и хорошо — ты знаешь, что человек жив, значит его можно будет обменять потом на русских военнопленных.

В глаза не смотреть

– Сколько сейчас в Херсоне осталось населения? Было где-то тысяч 300 на начало войны, да?

– Осталось тысяч 60−70. Объективно до войны население было тысяч 220 человек. 300 тысяч — это наши власти себе на выборы нарисовали (по официальным данным численность населения Херсона на начало войны составляла 328,9 тыс. человек). Я бы сказал, что 2/3 населения город покинули. Мобильная связь работает, интернет работает, свет, вода, газ есть… пока.

– Город вообще как-то управляется или нет?

– Относительно как-то управляется. Местами, скажем так. Если в доме прорвет трубу, или теплоцентраль — приедут отремонтируют, а если мост расхерачат — уже нет. А если наебнется котел на ТЭЦ — то тоже нет. И чинить некому, и запчастей нет.

ХНР в хату. В Украине заявили о подготовке Россией референдума о создании Херсонской народной республики

– Передвигаться по городу безопасно? Ну вот можно, например, отвезти жену в больницу на машине, если понадобится? Или стоят блокпосты на каждом углу, например?

– Они местами есть. Но может быть такое: отвезешь жену в больницу, а домой будешь ехать один и можешь не доехать. Потому что тебя на блокпосту могут спросить: «А куда это ты, сука, ездил?». Каждый день пропадает какое-то количество людей без внятных причин. При том, что зачастую там партизанами даже и не пахло. Ни наводчиками, ни партизанами, очень все «мимо».

– А как выглядит общение с горожанами? Вот заходят они в кафе, например, что дальше – «чего изволите» или с холодком так?

– Стараются все с ними разговаривать максимально нейтрально, ну они ж е***тые (непредсказуемые — прим. «Спектра»). За украинскую речь можно «на подвал» уехать. Она вызывает немотивированную агрессию.

– То есть, – глаза не поднимать, не спорить, в лицо не смотреть, да?

– Да. В лицо смотреть можно, но это очередной повод до***ться (вступить в нежелаемое общение — прим. «Спектра»). Поэтому люди стараются по возможности закусив губу работать — хлеб продал, кофе сделал, если есть возможность — в кофе плюнул.

– А оккупанты платят?

– Платят, да. Они стараются быть максимально вежливыми. Что отдельно паскудно — могут бить головой об дверь и при этом вежливо улыбаться, говорить: «Что ж вы так, Иван Иванович, опрометчиво свою жизнь строить начали». 

– В Чечне российские спецслужбы занимались похищениями людей ради выкупа. В Херсоне происходит что-то подобное?

– Есть такое. Я слышал такие истории, но люди не захотели об этом рассказывать публично — на камеру или еще как-то. Бывали истории, когда людей похищали, получали выкуп и не отпускали. Так, по ситуации. Под настроение. А кто этим еб***там (неадекватным людям-  прим. «Спектра») правила будет писать? Но это не настолько распространено и не часто встречается.

– Через родственников пытаются давление оказывать на активистов или военных?

– Было такое.  Забирают родственников военных, например, и требуют [от самих военных] сливать позиции ВСУ, дезертировать или делать саботаж. Была история: когда разыскивали одного АТОшника, который сейчас служит в ВСУ, пришли к его сожительнице, вывели ее посреди села, раздели ее, начали там бить, снимать на камеру, требовать, чтобы он вернулся в село к ней. Не знаю, чем история кончилась.

– Сексуальное насилие имеет место в Херсоне со стороны оккупантов?

– Скользкая тема. Много слышал, подтверждений внятных найти не удалось. Это и тема такая сложная. Она и в мирное время сложная, а на войне так вдвойне. 

–  То есть разговоров о том, что «русские бегают за девками по городу», нет?

–  Не могу прокомментировать внятно. По началу были несколько инцидентов, в которых, я надеюсь, может быть, как-нибудь смогу разобраться после освобождения города. Но в целом — нет. Я думаю, что до деоккупации мы ничего не узнаем.

Знаю, что на б***ей (женщин легкого поведения — прим. «Спектра») они много таскали (тратили — прим. «Спектра») — им получка приходит, они ее на б***ей спускают.

– Вы ведь и сейчас продолжаете заниматься сбором данных для ВСУ? Расскажите в двух словах о военной ситуации в городе?

– Положение в Херсоне у русских оккупантов х***енькое (плохенькое — прим. «Спектра»). А вот на той стороне реки, на левом берегу, там сложное для нас положение — у них там позиции получше. В Херсоне у них нет логистики. Наши повыносили [им] всю логистику. Они там пытаются лодками, катерами, баржами перебрасывать технику на правый берег, но вы же понимаете, что когда ты полчаса 20 единиц техники везешь, это не тоже самое, что 300 единиц за час через мост перебросить. Это гораздо сложнее.

Но ситуация все равно тяжелая, и не скажу, что Херсон будет легко брать, как это было там на некоторых направлениях типа Киева или Харькова. Но, в принципе, если нам хорошо повезет, будем иметь просто шикарный обменный фонд в несколько десятков тысяч солдат.

Не на что рассчитывать. Антироссийское сопротивление в захваченной Херсонской области имеет исторические корни