«Статья, опубликованная в Риге, за которую автор получал несколько долларов, обеспечивала ему существование на месяц и больше», — рассказывает профессор Олег Будницкий о том, сколько стоила жизнь в Берлине 1920-х годов. Прошло 100 лет — и на гонорар за статью, опубликованную в Риге, я смогу разве что долететь до немецкой столицы. Но одно осталось неизменным: вторая цитадель белой эмиграции (всё-таки с Парижем тогда было сложно соревноваться) в 2022−2023 годах снова стала домом для огромного количества людей, вынужденных внезапно покинуть свой дом. Только вот теперь туда едут не потому, что дёшево, а потому что престижно.

Кроме того, как и 100 лет назад, «все наши там»: планируя провести это Рождество в Берлине, я руководствовалась как раз мыслью о том, что ни в каком другом городе не смогу встретить столько друзей — в том числе тех, кто раньше жил в Риге.

История «русского Берлина» была яркой, но короткой (как и всегда в этих колонках, мы понимаем, что русскими сто лет назад называли себя люди разных национальностей, приехавшие из Российской империи, — в том числе там была мощная еврейская община, а «Союз русских евреев в Германии» был одной из самых больших эмигрантских благотворительных организаций того времени). К концу 1920-х годов общественные настроения поменялись, а в 1930-х оставаться в Германии для многих становилось просто небезопасным.

Кроме того, усилиями тех же эмигрантов быстро испарилась соблазнительная дешевизна жизни, которая была связана с экономическим состоянием Германии после поражения в Первой мировой войне. Помимо гиперинфляции в стране были очень лояльные миграционные законы, которые позволяли легально жить приезжим из России. «В нём смешивалось многое — ещё не зарубцевавшаяся горечь поражения, крушение всех недавних кумиров и то странное — тогда ещё, собственно, Европе неведомое — явление, которое ученые финансисты именуют „инфляцией“ и которое было не только экономическим или социальным, но в ещё большей степени психологическим феноменом», — описывал атмосферу города мемуарист Александр Бахрах.

Но уже в 1924 году Николай Бердяев написал Льву Шестову: «Приходится нам очень серьёзно задуматься над вопросом о переезде из Берлина. Мы остались здесь потому, что Берлин был самым дешёвым городом в Европе и в нём было сосредоточено наибольшее количество русской молодежи. Теперь всё изменилось, Берлин стал самым дорогим городом в Европе, и русским центром стал Париж. Мы материально не можем больше здесь существовать. Доходы не только не увеличиваются, но уменьшаются».

Удивительно, насколько одновременно грустно и комично всё в истории повторяется: теперь цены взлетели, например, в Тбилиси и Ереване, куда в последние два года так же уезжали по причине доступности и близости. А на прошлой неделе, когда цитату Бердяева без кавычек опубликовал в Facebook один из «новых берлинцев» журналист Алексей Мунипов, в комментариях десятки людей признались, что были уверены — эти слова написаны в 2023 году.

Про жизнь белых эмигрантов в Берлине исследователи пишут, что это был «город в городе». После революции от 300 000 до 360 000 (некоторые источники называют цифру и в полмиллиона) приехавших из России осели в немецкой столице — в основном в районе Шарлоттенбург, который в начале 1920-х годов даже стали называть «Шарлоттенградом». В начале 1920-х город был настолько наводнён всевозможными культурными деятелями, сбежавшими из Российской империи, что его называли «литературной столицей эмиграции». Тут можно было увидеть всех — от Эренбурга до Ходасевича, от Цветаевой до Берберовой. Они печатались в местных русскоязычных журналах и газетах. То время называли «издательским бумом», когда в Германии открылось сразу несколько больших эмигрантских изданий, в том числе одно из главных эмигрантских медиа тех лет — «Руль».

Но, судя по мужской части воспоминаний, берлинская жизнь им давалась нелегко — совсем как в анекдоте про ёжиков, которые кололись и плакали. Поэт Андрей Белый, например, который жил в Германии два года, а потом вернулся в Москву, написал очерк о своей жизни в Берлине под названием «Одна из обителей царства теней», где назвал его «буржуазным содомом», «кокаиновым» городом и местом «организованного безумия».

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press

Чаще всего Берлин был временным местом жительства: многие быстро переезжали в более «понятный» и популярный Париж, а другие (особенно еврейская диаспора) отправлялись в США. Разве что Владимир Набоков и его жена Вера прожили там целых 15 лет, из которых последние годы, по воспоминаниям Зинаиды Шаховской, были совсем невыносимыми: «…тридцатые годы были особенно тяжелы для Набоковых. Жить в гитлеровской Германии было невыносимо не только по материальным обстоятельствам, не только по общечеловеческим, но и по личным причинам. Вера была еврейкой. Податься было некуда». А самого писателя бесконечно раздражал статус беженца, необходимость просить визы: нансеновский паспорт он, например, называл «убогим».

Вера Набокова, о которой мы ещё обязательно подробно поговорим в отдельном тексте про судьбу так называемых «литературных вдов», была в Берлине как раз одной из тех женщин, которые финансово тянули на себе семью, выйдя на работу (хотя всю жизнь этот факт отрицала, заботясь, видимо, о мужской гордости). Она эмигрировала в Германию ещё под фамилией Слоним — вместе с семьёй (отец — успешный адвокат), как и многие, через Константинополь, Белград, на кораблях. Так что познакомились они с будущим классиком русской и американской литературы уже в Берлине — и следующие полвека не расставались. В 1925 году они тихо поженились — брак русского и еврейки вызывал вопросы уже тогда.

Вера свободно владела немецким языком, потому что после переезда училась в школе Stolze und Schrey. Её отец вскоре открыл импортно-экспортную компанию и возглавил издательство «Орбис», в котором Вера получила свою первую работу в 1923 году. А в 1928 году она стала работать стенографисткой в бюро Attachi commercial, а затем устроилась в адвокатское бюро Weil, Gans & Dieckmann, где продержалась до прихода нацистов к власти в 1933 году.

Набоков в это время давал уроки тенниса и английского, иногда читал лекции, много писал, а ещё заботился об их ребенке, пока жена работала: современная семья даже по нынешним меркам. Но эту семью надо было кормить, без зарплаты Веры было очень тяжело. Она смогла снова устроиться — в бюро Ruthsspreicher — только спустя два года, весной 1935 года. Но из-за гонений на евреев была вынуждена уволиться и с этой работы.

Когда стало понятно, что оставаться в Берлине просто опасно, с большим трудом писателю удалось отправить жену с сыном в Прагу, а затем они уехали в США, покинув навсегда Германию, которую Набоков за 15 лет так и не полюбил, хотя и написал там многие из своих главных вещей. Как относилась к Берлину сама Вера Набокова, известно мало, ведь она сожгла все свои письма мужу, но об этом мы поговорим в следующей серии.

А пока перевёдем взгляд на берлинский период в жизни Марины Цветаевой. В отличие от Набокова, поэтесса не просто любила Берлин, но и провела там самый приятный этап своей эмиграции (которую в целом переживала настолько тяжело, что всё закончилось их с Сергеем Эфроном фатальным возвращением в СССР). Она даже писала в своём дневнике: «Во мне много душ. Но главная моя душа — германская». Эта любовь у Цветаевой, конечно, от мамы: пианистка Мария Мейн была наполовину немка — Цветаева так и говорила, что унаследовала от матери романтизм, музыку и Германию.

В детстве сёстры Марина и Анастасия учили немецкий и свободно говорили на языке, а поэтесса даже писала на нём свои первые стихи. (Кстати, горячо рекомендую её мемуары «Воспоминания» — увесистый, но увлекательный том, который отвечает примерно на все вопросы и о России тех времен, и о спорных моментах в биографии Марины Цветаевой, в том числе подробно объясняет смерть её младшей дочери Ирины). Затем сёстры Цветаевы и вовсе уехали учиться в католический пансион сестёр Бринк во Фрайбурге, где их мама лечилась от туберкулеза, а Марина закрепляла любовь ко всему немецкому: «Это страна свободы. Утверждаю!»

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press

В юности Марине нравилось, что в Германии все спокойно относятся к её брутальному для женщин тех лет стилю — сигарета в зубах, короткие волосы. А вещи, которые так часто отпугивают счастливых обладателей «широкой русской души» (например, стереотипно приписываемые немцам чопорность, строгость, пунктуальность), Цветаевой, наоборот, страшно нравились. «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа, которую принято считать тюрьмой для тел!» — писала она в свои 16, когда жила под Дрезденом. На отношение поэтессы ко всему немецкому не повлияла даже Первая мировая война.

Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.

В общем, узнаю свою неистовую любовь к Парижу в мои sweet 16. С годами, правда, такие любови обычно разбиваются о быт и бюрократию, но у Цветаевой с Берлином в зрелом возрасте роман был скоротечным, и она даже не успела подумать: «Хорошо там, где нас нет», — была вынуждена покинуть Германию и отправиться к мужу в Прагу. В Берлине она провела 11 месяцев, с мая 1922 года. Они приехали вместе с дочерью Ариадной, когда той было девять лет. Позже девочка напишет, что город пах «апельсинами, шоколадом, хорошим табаком» (интересная экспертиза для столь юной особы, но Ариадна вообще была с ранних лет ловка на метафоричные и ёмкие описания).

Эти месяцы в любимом городе были для поэтессы чрезвычайно плодотворными: она создала около 30 стихотворений, начала писать повесть «Флорентийская ночь», которая заканчивается трагическим стихотворением «Берлину. Дождь убаюкивает боль». С первых дней она стала частью литературного русского сообщества в Берлине и чувствовала себя, судя по всему, очень комфортно. И Германия ответила взаимностью: на доме, где был их пансион, до сих пор висит табличка с именем поэтессы, а в немецком Людвигсбурге с конца 1980-х до почти наших дней каждый год в октябре, в день её рождения, проводились так называемые «цветаевские костры», куда приходили поклонники её творчества и читали стихи.

Может быть, и правда хорошо там, где нас нет. Или откуда мы быстро уехали. В каком-то смысле, как и Рига, Берлин стал для многих «точкой пересборки». «Прибывающие из России здесь именно запасаются обувью, перчатками, шапками и зонтами; сюда появляются в диких барашковых шапках, в потрёпанных шубах Советской России, чтобы отсюда уйти европейцами», — едко писал Андрей Белый. Марина Цветаева, говорят, именно в Берлине купила свои знаменитые тяжёлые ботинки, которые потом мелькали во многих воспоминаниях о ней.

Кстати, о воспоминаниях: удивительная ирония заключается в том, что мужскую историю эмиграции мы знаем сегодня именно благодаря женщинам — лучшие зарисовки о берлинских моментах Набокова, Горького, Эренбурга и других литераторов сохранились в мемуарах Нины Берберовой, которая провела в Берлине пару лет; у рижанки Ирины Одоевцевой, которая ненадолго заглянула в немецкую столицу по дороге из Латвии во Францию; в заметках журналистки Зинаиды Шаховской. Но о самих женщинах там написано совсем мало — они были отражением и фиксацией мужских судеб.

Нина Берберова, хорошо известная нам по мифотворчеству Муры Закревской и главным эмигрантским мемуарам «Курсив мой», прожила в том самом «Шарлоттенграде» почти два года. Она публиковалась в местных журналах, активно вращалась в писательской тусовке: «В кафе „Ландграф“ каждое воскресенье в 1922–1923 собирался Русский клуб — он иногда назывался Домом Искусств. Там читали Эренбург, Мусатов, Ходасевич, Оцуп, Рафалович, Шкловский, Пастернак, Лидин, проф. Ященко, Белый, Вышеславцев, Зайцев, Я и многие другие».

Но муж Берберовой Владислав Ходасевич даже тот литературоцентричный Берлин начала 1920-х так и не принял, и вскоре супруги уехали в Италию. Ходасевич, однако, успел посвятить городу целый сборник мрачных стихов, которые хорошо описывают и состояние немецкой столицы между войной и приходом фашистов к власти, и белых эмигрантов в начале своего кочевого пути:

Всё каменное. В каменный пролёт
Уходит ночь. В подъездах, у ворот —

Как изваянья — слипшиеся пары.
И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

Жди: резкий ветер дунет в окарино
По скважинам громоздкого Берлина,

И грубый день взойдёт из-за домов
Над мачехой российских городов.

Valentina из Нью-Йорка. Юля Варшавская о том, как эмигрантки добивались международного успеха