На днях мне задали отличный вопрос: какая из белых эмигранток сумела построить международную карьеру и добиться мирового успеха? Не в рамках русскоязычных сообществ, журналов и организаций, а вот как… Рахманинов.

Действительно, самые широко известные героини этого цикла — Зинаида Гиппиус, Тэффи, Марина Цветаева — были прочно привязаны к языку, а значит, их успех за границей оставался очень «эмигрантским». Это справедливо и для мужчин: даже лауреаты Нобелевской премии Бунин, Бродский и Набоков, хоть и обрели навсегда мировую славу, оставались неотделимы от русской культуры. Другой вопрос, что сама эта литература благодаря их произведениям становилась частью международной культуры.

Но сравнивать белых эмигранток с Рахманиновым (ожидаемо — не в пользу первых) всё же будет несправедливо. Великий пианист и композитор, во-первых, был мужчиной, а значит, никто не прятал его с детства в девичьих покоях для уроков кройки и шитья и не запрещал получать высшее образование, как происходило с большинством женщин той эпохи. А во-вторых, Рахманинов был гением. Гением, который успел получить признание ещё до эмиграции (он, напомним, уехал из России в 47 лет).

Единственная женщина той волны эмиграции, которой удалось достичь за границей соизмеримого успеха, пожалуй, Ида Рубинштейн. Как и в случае с Рахманиновым, её поприще было не связано с языком: она покорила Париж танцем и театром. И отчасти характером и деньгами. При этом на родине её даже не считали талантливой — наоборот, она пережила все виды обесценивания и подвергалась цензуре и, как сейчас бы сказали, хейту. Но во Франции всё, что не подходило консервативной имперской России, зашло на «ура».

Вообще идея международного успеха не была так важна для белой эмиграции, как для сегодняшней: наоборот, большая часть переехавших ещё долго сидели на чемоданах, надеясь вернуться на родину, как только там закончится смутное время. Поэтому целью и ценностью было «сохранение русскости», а не успешная ассимиляция в иностранную жизнь. Сегодня всё наоборот: большая часть людей вокруг меня мечтают устроиться в международные компании, быстрее выучить язык, многие даже пытаются дистанцироваться от «отменённой культуры».

Может быть, в Риге это не так остро ощущается в силу исторических особенностей и контекста, но в бытность моей жизни в Британии ещё в 2013–2014 годах интеграция в местные общество и бизнес точно были главным критерием успеха. А люди, надолго застрявшие в так называемом «русском Лондоне», вызывали хоть и понимающие, но немного сочувственные взгляды. Да, все понимали, что в английские закрытые клубы их с улицы не возьмут, но даже утвердительный ответ на вопрос: «А у тебя есть друзья-настоящие-британцы?» — вызывал неприкрытую зависть.

Удавалось ли женщинам строить международную карьеру 100 лет назад? Как и сегодня, многое зависело от их умений, образования и сферы деятельности. Курсов по программированию и data-science, конечно, тогда не было (ну как не пошутить про ставшее мемом благодаря писателю Диме Глуховскому — «учишь английский, учишь Питон, едешь в Германию работать»). Но была настоящая science — и некоторым женщинам удавалось реализовать себя в мировой науке и медицине.

Так, например, эмигрантка Надежда Добровольская-Завадская стала первой женщиной из России, возглавившей кафедру хирургии во Франции, и проводила уникальные исследования в области онкологии, а иммунолог Антонина Гелен (в девичестве Щедрина) получила в 1945 году премию Французской медицинской академии и заложила основы одного из методов современной химиотерапии. А наша хорошая знакомая Екатерина Шамье на протяжении 30 с лишним лет руководила лабораторией Мари Склодовской-Кюри в Париже.

Важно помнить, что женщины не могли получать в Российской империи высшее образование, поэтому та же Шамье училась в Швейцарии и, таким образом, у неё были в эмиграции диплом и рекомендательные письма, которые позволили ей попасть на работу к Кюри (которая сама была эмигранткой из Польши и очень хорошо понимала, через что проходит женщина в науке). Той же дорогой — через Швейцарию — к мировой карьере прошла и Елена Антипова, выдающийся психолог, которая построила карьеру в Бразилии, навсегда изменив там подход к коррекционной педагогике. Надо ли уточнять, что их имена никому неизвестны в России.

Ещё одним «универсальным языком» для построения международной женской карьеры в те годы была мода (кстати, и сегодня одной из самых известных и успешных в мире русских женщин остается модель Наталья Водянова, с ней сравнится разве что теннисистка Мария Шарапова, но 100 лет назад ни о какой спортивной карьере женщины даже мечтать не могли — в теннис, например, они до середины 1920-х годов играли на каблуках и в корсетах, которые стирали кожу до крови во время игр).

В Европе 1920-х годов белоэмигрантками было открыто больше двух десятков домов моды, где приехавшие из Российской империи женщины работали и моделями, и швеями, и модельерами. И тоже достигали мирового признания: в 1925 году княгиня Мария Павловна, создавшая модный дом «Китмир», стала победительницей Всемирной выставки современного декоративного и прикладного искусства, получив золотую медаль.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press

Мой любимый пример — история Варвары Каринской, эмигрантки из Харькова, которая в детстве научилась отлично шить (в семье было 10 детей) и этот талант в сочетании с предпринимательским чутьем позволил ей в каждом из городов, куда она переезжала, — от Москвы до Парижа, от Лондона до Нью-Йорка — снова и снова открывать свои ателье. А главное, зарекомендовать себя как выдающегося художника по костюмам. В итоге, когда она окончательно осела в США, её позвал работать в свой театр легендарный Джордж Баланчин — и в 55 лет, начав всё сначала, она произвела революцию в американском балетном костюме, создав новый тип пачки для танцовщиц. А в 1946 году получила «Оскара» за работу над фильмом о Жанне Д’Арк.

Кажется, более чем международная карьера — историю Каринской я подробно описывала в одной из первых колонок. Но я не рассказала вам ещё одну историю из Нью-Йорка — неменьшего мирового успеха белой эмигрантки. Тоже из Харькова, кстати. В те же годы, когда Каринская переодевала американских балерин, её землячка Валентина Санина-Шлее под скромно названным в честь себя брендом Valentina Gowns одевала главных голливудских звезд — от Греты Гарбо до Кэтрин Хепбёрн.

«Валентина — одна из самых невыносимых эгоцентричных маньячек в истории», — сказал о ней однажды британский фотограф Сесил Битон. Они когда-то в молодости познакомились на вечеринке журнала Vogue в Нью-Йорке, а в следующий раз — когда Шлее было уже за семьдесят — фотограф приехал к ней в гости за платьями для выставки в Музее Виктории и Альберта в Лондоне, которую Битон курировал. В их первые встречи она был абсолютной звездой и дивой, но в последний раз, как пишет The Blueprint, фотограф застал Валентину в плачевном состоянии: она была одинока, носила вставные зубы и самостоятельно остриженные волосы.

Причина, по которой Сесил Битон так долго не видел Валентину, отчасти объясняет и её состояние. Имя этой причине — Грета Гарбо, легенда кино, а заодно заклятая подруга Саниной-Шлее. И теперь, когда вы, благодаря моему ненавязчивому неймдропингу, смогли оценить уровень проблем нашей героини, давайте расскажем её историю по порядку.

«Она так и не научилась хорошо говорить по-английски», — говорил о ней всё тот же Битон. Хотя прожила в Нью-Йорке почти всю сознательную жизнь: они с мужем уехали из России после начала революции, а в США оказались в 1923-м. Сколько ей было лет на тот момент — так и осталось загадкой: официальной датой её рождения считается 1899 год, однако на протяжении долгого времени Валентина убавляла себе пять лет, чтобы никто не узнал, что она старше мужа, Георгия (Джорджа) Шлее.

Родилась она в Киеве, в простой семье, а училась драме и работала в театре в Харькове. О том периоде её жизни известно мало, но зато от впечатляющего источника: из дневников Александра Вертинского. «Вертиша», как называла его сама Валентина. В то время у них был роман. Так он писал об их первой встрече: «На меня медленно глянули безмятежно спокойные огромные голубые глаза с длинными ресницами, и узкая, редкой красоты рука с длинными пальцами протянулась ко мне. Её голова была точно в тяжёлой золотой короне. У неё были чуть раскосые скулы, красиво изогнутый, немножко иронический рот… Санина лениво тянула через соломинку какой-то гренадин и спокойно разглядывала меня. Я понял, что я погиб… Так началась „история моей болезни“».

Судя по всему, актрисой она была невыдающейся (в харьковском театре ей давали только маленькие роли, позже в Италии и Франции её попытки продолжить актерскую карьеру были неудачными), а вот впечатление производить умела: даже в жалкой атмосфере кабака при Доме актера, где они познакомились с Вертинским, было видно её статную, породистую красоту. Она подчеркивала её с помощью одежды: ещё в киевской гимназии Санину бесила форма с белыми фартучками, и она все время пыталась её перешить, чем очень раздражала школьное начальство. Эти два таланта — украшать и раздражать — она пронесёт через всю жизнь.

Вскоре их с Вертинским развела революция, а Валентина вышла замуж за Георгия Шлее, с которым и бежала из России. Через Турцию и Грецию (где она, по легенде, обменяла украшения на поддельные паспорта), Италию и Францию (где успела показать собственноручно сшитые платья художнику Льву Баксту, хорошо известному нам по истории Иды Рубинштейн, который высоко оценил её работу и посоветовал никогда не отказываться от собственного стиля). У Георгия в чемодане было немного денег, а у Валентины — кипа платьев. И этого оказалось достаточно для будущего успешного бизнеса.

Но для начала ей были нужны легенда и репутация: она говорила о своём знатном происхождении в Российской империи (в частности, что она племянница князя Сергея Оболенцева), о том, что потеряла капиталы и статус из-за революции. Много говорила о своём трагическом детстве, смешивая правду и вымысел. По другой версии, она была чуть ли не балериной у Дягилева (нет).

В любом случае, семья Шлее быстро стала частью тусовки так называемых «ревущих 20-х» (Roaring Twenties) — поколения, которое пыталось встать на ноги после ужасов Первой мировой войны, пока не впало в Великую депрессию 1929 года. Моду того времени характеризовали короткие стрижки, яркие платья и образы эмансипированных девушек, но далеко не все американки были к этому готовы. И вот тогда в их жизни появилась мода от Valentina.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press

У неё был собственный, ни на кого не похожий стиль: она носила струящиеся, приталенные платья, волосы обвивала вокруг головы — совсем не так, как было модно. Но Шлее была настолько красива сама по себе, что женщины просили её сшить такие же платья, чтобы быть похожей на неё. Как вы можете догадаться, часто результат их расстраивал: если на меня надеть платье Ренаты Литвиновой, вряд ли я стану похожа на диву кино, даже если потренируюсь говорить томным голосом.

Но Валентина умела найти подход к американкам, жаждущим женственности и элегантности, и в 1925 году они с Георгием, переименованным в Джорджа, запустили первое маленькое ателье в Нью-Йорке, а в 1928 году нашли инвестиции и открыли дом моды Valentina Gowns на Мэдисон-авеню, за продвижение которого на протяжении двух десятилетий отвечала «крёстная мать американской моды» Элеанор Ламберт, которая также принимала участие в создании Met Gala и Недели моды в Нью-Йорке.

За год продажи бренда доросли до 90 000 долларов, что было в то время серьёзным финансовым показателем успеха. Её платья были не по карману большинству женщин в Америке: средняя цена составляла 250 долларов в 1930-х годах и около 600 долларов — в 1950-х. Это много даже сегодня, а тогда — состояние. Есть байка, что однажды молодая актриса отказалась платить Валентине такую высокую цену за одно из её платьев. «Вы сомневаетесь в цене за платье, которое изменит всю вашу жизнь?» — невозмутимо ответила ей Шлее.

Вслед за богатыми американками в портфолио Валентины Шлее вошёл Голливуд. Она одевала топовых звезд для главных фильмов того времени — от Марлен Дитрих до Греты Гарбо. При этом она ни перед кем не робела, а считала себя равной голливудским дивам. Например, Шлее могла легко сказать, что только благодаря ей Кэтрин Хепбёрн стала выглядеть «как женщина» (речь идёт о костюмах для фильма «Филадельфийская история» 1940 года). Не боялась экспериментировать и часто нарывалась на скандалы: в частности, когда одела американскую оперную певицу Розу Понсель в андрогинный костюм для её роли Кармен. «Костюмы Валентины раскрывают героев ещё до того, как те произнесут первую реплику», — писал театральный критик Брут Аткинсон в The New York Times.

Отдельным пунктом в образе Валентины был её характер и особенно шуточки (в историю вошли её фразы о том, что дети должны жить в пригороде, а в норковой шубе надо ходить на футбол). Напомним, что проявляла свой нрав и сыпала остротами она с сильным акцентом и, если верить Сесилю Битону, на скверном английском. Но всё это ей абсолютно не мешало. Её главный талант был интернационально универсален.

А что же Джордж Шлее? Он тоже полюбил голливудских актрис. Точнее, одну из них — Грету Гарбо. Она была музой его жены, одной из главных звёздных клиенток Valentina Gowns, а главное, они были подругами. К сожалению, иногда в женских отношениях это означает увести плохо лежащего мужа: долгие годы у Гарбо и Джорджа был роман. Валентина об этом знала. Актриса позже писала в мемуарах: «Чувствую ли я себя виноватой перед Валентиной? Да, чувствую, но не потому, что Джордж завещал свое состояние мне, а не ей. Я не уводила Шлее у его жены, он был в равной степени привязан и ко мне; мы не делили Джорджа, просто он половину времени был с ней, а вторую — со мной. Валентина не простила мне того, что я заняла в жизни Шлее место наравне с ней».

Проблема была не только эмоциональная, но и финансовая: всё своё большое состояние Джордж Шлее оставил Грете Гарбо, а не своей супруге. В итоге после десятилетий успешной карьеры в 1957 году Валентина закрыла модный дом и ушла на пенсию. Количество её клиенток уменьшалось год от года: мода менялась, в Британии вовсю носили мини-юбки от Мари Куант, и модное чутье Шлее подсказывало ей, что надо уходить на пике.

Поразительно, что после смерти Джорджа (во время поездки в Париж с Гарбо у него случился сердечный приступ) в 1964 году (на похороны они обе не пришли) актриса и модельерша жили в одном престижном доме — говорят, обе отказывались переезжать из вредности, а бедные консьержи делали всё, чтобы дивы не пересекались в «коридоре». «Я упрямая шведка, я не могу этого допустить», — писала Гарбо об этом «противостоянии».

Но боролась Валентина Санина-Шлее на самом деле все последние годы жизни не с Гарбо, а с болезнью Паркинсона — и умерла в Нью-Йорке в 1989 году в возрасте 90 лет (если верить её официальной дате рождения). Её стиль до сих пор влияет на современных дизайнеров — отголоски можно увидеть, как пишет американский Forbes, и в работах Карла Лагерфельда, и Марка Джейкобса, и других. При этом сохранилось очень мало предметов одежды, созданных Валентиной, их сегодня почти невозможно купить: её платья и аксессуары были буквально изношены владелицами до «смерти».

По всему миру есть музеи и архивы, где в постоянных коллекциях до сих пор выставлены платья Валентины (и другие её дизайнерские работы), в том числе в Музее моды и текстиля (Fashion Institute of Technology в Нью-Йорке) и Институте костюма Метрополитен-музея. А в 2022 году на главном светском и благотворительном мероприятии мира Met Gala в приветственной речи вспоминали её имя — имя украинки, вошедшей в историю мировой моды. А мы сегодня вспоминаем её как белую эмигрантку, сделавшую безусловно международную карьеру благодаря своему таланту и характеру.

Перепридумать себя и выжить. Юля Варшавская о главных уроках от белых эмигранток