Помните, в прошлой жизни нас бесило, что за неделю до 31 декабря невозможно открыть соцсети, потому что лента завалена плюс-минус однотипными «итогами года»? На второй минуте скроллинга ленты одолевала скука мирного времени: родились, женились, много работали, а ещё спасибо родным за поддержку, дай Бог здоровья в новом году.

Дорогой Дед Мороз, пишет тебе Юля из Риги, а ещё недавно из Москвы. Мне не надо никаких подарков, а уж тем более сюрпризов (подчеркиваю), но можно, пожалуйста, вернуть нам эту скуку прошлой жизни? Я буду читать все итоги года всех своих френдов и ставить лайки, если они родились и женились, дедушка! А ещё буду хорошо себя вести и впредь слушать маму, которая говорила мне получить нормальную профессию, нужную в любые времена.

В новой стране, с другой стороны, планка годовых свершений стремительно снижается: выжили, нашли крышу над головой и работу, отправили детей в школу — уже герой или героиня! Ведь не зря в релокантских чатах разговоры об устройстве быта так часто перемежаются с просьбами привезти антидепрессанты или подсказать хорошего психиатра. Кстати, хороший подарок под любую эмигрантскую елочку.

И если в будни получается держаться и даже хорохориться, спасаясь работой и попытками социализироваться в новом месте, то в праздники мы всегда остро чувствуем, что потеряли. А потеряли мы даже привычный праздничный ритм: я думала об этом, покупая ёлку 10 декабря и наблюдая за предрождественской рижской суетой — витрины магазинов были украшены всевозможными оленями и Сантами ещё в ноябре. Куда так рано? Ведь ещё полтора месяца до заветного часа, растрясём весь «джингл беллз» по дороге. Но здесь 2−3 января уже все выйдут на работу, поэтому праздник к нам приходит по новому календарю.

Но, главное, мы потеряли дом, в центре которого стояла ёлка, принесённая домой прямо 30 декабря под ворчание с кухни «надо было раньше покупать, остались самые облезлые». А на кухне мама — та самая, которая советовала найти нормальную профессию, — варит холодец и лепит сотни пельменей, символ нашего предыдущего дома, сибирского. Его мы покинули когда-то добровольно и даже с радостью, но почему-то и спустя 27 лет жизни в Москве садимся за новогодний стол «по Барнаулу», досконально воспроизводя традиции той жизни.

В нынешнем году всё это пройдет без меня. Я буду далеко от своих родных — загадывать желание под бой курантов в чужом доме, причём пока чужом и для своих новых хозяев. Которые ещё недавно были мне чужими людьми — а теперь мы пытаемся стать домом друг для друга. Я точно знаю, что загадает каждый из нас, но не знаю, когда это желание сбудется и сбудется ли оно вообще.

Но если вам сейчас кажется, что мы переживаем уникальный опыт и необыкновенные эмоции, значит, вы просто не читали эмигрантские итоги года столетней давности:

«Каждый год мы стараемся заглянуть за черту, за плотную завесу будущего, где скрыто новое счастье и новая жизнь, живем мечтой и надеждой. Но сурово обманывали нас приходившие новые дни. Не блестят жгучими, радостными огоньками сугробы снега, не поют и не звенят бубенцы и колокольчики, не скачут лихие тройки по белым дорогам и не звучит в воздухе задорное, радостное, опьяняющее и счастливое: „С Новым годом, с новым счастьем!..“»

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press

Это отрывок из эссе писателя Александра Гришина «Под Новый год», опубликованного в парижской газете «Возрождение» в конце декабря 1925 года. Несмотря на то что в целом бубенцы не звенели для большинства его соотечественников в эти времена, новогодние праздники были важнейшими датами в календаре белых эмигрантов — в первую очередь потому, что это была возможность воспроизвести чувство утерянного дома. Ведь, как мы помним, главной задачей для той волны было сохранение культурного кода и русских традиций.

Ёлка на столе теряет хвою,

Иглы о клеёнку шелестят.

Я сегодня сердце успокою

На старинный позабытый лад,

— писала поэтесса Анна Головина, праздновавшая в разные годы своей эмиграции Новый год то в Праге, то во Франции и Бельгии.  

«Всякое изгнание заставляет по-новому осмысливать пережитый опыт и по-новому вглядываться в завтрашний день», — пишет исследователь истории эмиграции Михаил Ковалёв. А ещё сохранение традиций празднования было для этих людей важным политическим заявлением. «Для русской диаспоры воссоздание прошлого было ответом на большевистскую денационализацию, который был сопряжён с представлениями об особой культурной и исторической миссии эмиграции», — объясняет Ковалёв.

Вопрос украшения ёлки в какой-то момент действительно стал политическим. Если быть совсем честными, традиция ставить дома дерево под конец года не является исконно русской: вообще-то она немецкая и была завезена в Российскую империю только в начале ХIХ века. «Приток немцев в Петербург, где их было много с самого его основания, продолжался и в эти годы. Вполне естественно, что выходцы из Германии привозили с собой усвоенные на родине привычки, обычаи и ритуалы, которые они тщательно сохраняли и поддерживали на новом месте жительства. Поэтому неудивительно, что на территории России первые рождественские ёлки появились именно в домах петербургских немцев», — пишет филолог Елена Душечкина в своей книге «Русская ёлка».

Но к началу ХХ века по крайней мере в дворянских семьях эта традиция укоренилась и уже считалась «своей». По старому стилю Рождество в Российской империи отмечали 25 декабря, как в Европе, так что никаких календарных расхождений не было. Есть, например, воспоминания Анастасии Цветаевой, сестры поэтессы, о том, как их родители готовились к праздникам: «Прятали от нас [ёлку] ровно с такой же страстью, с какой мы мечтали её увидеть».

Спустя много лет, уже в эмиграции, сама Марина (которая обожала всё немецкое, как мы помним из предыдущей колонки) будет разочарованно писать из Парижа подруге: «Прага: там всё подарочно, всё ёлочно. Здесь (нынче 19-е) ёлкой и не пахнет, в самом настоящем смысле слова. Ёлка считается германским обычаем, большинство ограничивается сжиганием в  (дымящем!) камине — „bûche de Noël“. Подарки к Новому году, в туфлю. И всё».

О елке с грустью писал в 1925 году даже обычно ироничный Владимир Набоков:

Домой в непраздничный мороз

Ты ёлку черную понёс.

Пальто российское до пят. 

Калоши по снегу скрипят.

При этом до прихода большевиков отношение к «немецкой» елке было в России неоднозначным: так как из-за Первой мировой войны отношения между странами серьезно ухудшились, традиция стала казаться враждебной. В частности, есть история о том, как в декабре 1915 года «немецкие военнопленные в госпитале Саратова устроили праздник с традиционной ёлкой. Пресса назвала это „вопиющим фактом“, журналистов поддержали святейший Синод и император Николай II. Пойдя на поводу у общественного мнения, царь назвал традицию нового года „вражеской“ и категорически запретил ей следовать».

Но большевики, которые к 1917 году уже считали Германию своим лучшим другом и соратником по коммунистическому интернациональному движению, к немецким традициям оказались более лояльными — и елку в обиход теперь уже советских граждан вернули. Но, конечно, им важно было избавиться от «буржуазного» флёра, который витал вокруг традиции, и очень быстро новогоднюю елку (которую, говорят, любил сам Ленин) сделали «агентом политического влияния». В обиходе появился термин «Красная ёлка» — так назывались торжественные заседания с примесью художественной самодеятельности, где были представлены доклады на актуальные социально-политические темы. И, конечно, ни о каком Рождестве в атеистическом СССР речи не могло идти, поэтому сохранение религиозной традиции тоже было важным пунктом для эмигрантов.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr. Press

Конечно, всё это чрезвычайно бесило эмигрантов, которые запомнили свои детские ёлки как раз волшебным «буржуазным» домашним праздником, а не советским партийным капустником. Они чувствовали, как будто большевики, отнявшие у них дом, отнимают ещё и один из его главных символов. «Эта странная метаморфоза, произошедшая с ёлкой, которую ёще менее века тому назад называли „немецким нововведением“, привела к тому, что именно она, запечатлевшаяся в сознании эмигрантов как едва ли не самое яркое событие детских лет, превратилась в один из главных символов родины, утраченной в результате большевистской революции», — объясняет Елена Душечкина.

Именно поэтому все воспоминания о русских ёлках выглядят трогательно гиперболизированными и идеализированными: в половине эмигрантских новогодних колонок тех времён авторы сетуют, что невозможно в новых городах найти нормальное дерево (сомневаюсь, что это соответствовало действительности). Некоторым всё-таки хватало самоиронии: «А ёлки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине ёлки, специально звали из местного цирка акробата», — цитирует Душечкина журналиста и писателя Андрея Селитренникова, который нежно подтрунивал над братьями по несчастью в своём эссе.

Большевики тоже иронизировали — только совсем не нежно. В 1925 году в газете «Вятская правда» был опубликован такой фельетон:

«Новый год на приёме у госпожи эмиграции. Старенькая, поседевшая эмиграция, с явными признаками неврастении, нетерпеливо ждала его визита. Он вошёл торопливо и без доклада:

— Ах, это вы? 1927-й? Ну, наконец-то вы меня обрадуете новостями! Что там, на родине?

— О, там каждый день отмечается колоссальными достижениями. Пущен в ход Волховстрой. Начинаются сооружения на Днепрострое. Берутся всерьёз за индустриализацию страны. 

Госпожа эмиграция забилась в нервной лихорадке и томно попросила — „воды“».

(Не сомневаюсь, что спустя 100 лет, в декабре 2023 года, мы тоже не раз услышим о колоссальных достижениях на родине).

Конечно, ответственными за сохранение традиций, в том числе новогодних, были женщины — именно они устраивали для детей торжественные мероприятия в школах, где воссоздавали атмосферу дореволюционных праздников. «Любимыми семейными праздниками в эмиграции всегда были Рождество и Новый год, когда дети и родители, другие родственники собирались вместе. Такие празднования обязательно включали песни и танцы, чтение стихов, они подробно освещались в эмигрантской печати», — пишет исследовательница эмиграции Ольга Баркова.

А ещё до нас дошло описание того, как отмечали Новый год дети русской колонии в Праге уже в 1930-х: «Детям, числом более 250, были розданы пакетики со сладостями. Программа, состоящая из одноактовых пьесок и отдельных сценок, была исполнена учениками русской Пражской гимназии в Страшницах».

Сегодня всё иначе — современные дети скорее ощущают «своим» то, что видят на европейских ярмарках. Глядя на то, как мой сын на сцене своей Международной школы поёт All I want for Christmas is you в красном свитере из всех американских фильмов про Рождество сразу, я думала о том, что теперь эти образы из кино и мультфильмов, на которых мы выросли, становятся частью его реальной жизни. И нашей — взрослых.

Конечно, всё это смешивается с оливье и «шубой» на эмигрантских новогодних посиделках, которые призваны вернуть нам чувство дома, без которого Новый год не праздник, а депрессивный эпизод. Как писал в 1920-х годах корреспондент парижской газеты «Возрождение» Владимир Абданк-Коссовский: «Сияющая огнями ёлка не потеряла своего обаяния и на чужбине — она связана невидимыми нитями с нашим милым и невозвратным прошлым».

Я желаю вам в этот Новый год обрести это чувство нового дома, сохраняя внутри любовь ко всему лучшему, что было в старом. И чтобы бубенцы звенели, ёлка не теряла своего обаяния, а итоги года снова стали невыносимо скучными и банальными.

Перепридумать себя и выжить. Юля Варшавская о главных уроках от белых эмигранток