Накануне латвийского Дня легионера, который проходит сегодня, 16 марта, парламентская подкомиссия по образованию, культуре и науке приняла на рассмотрение законопроект «О присвоении статуса мобилизованного во Второй мировой войне». Проект подготовлен по инициативе предыдущего президента Андирса Берзиньша и парламентской комиссии по сплоченности, стремившихся уравнять в правах воевавших по обе стороны фронта. Инициатива эта поступила в латвийский Сейм еще в 2012 году, но ход ей дали только теперь.

«Хотя Латвия и не числится среди стран, развязавших Вторую мировую войну, — говорится в его аннотации. — Обязанностью государства является забота о тех представителях латвийского народа, которые были втянуты в нее и воевали на стороне вооруженных сил СССР или Германии». Независимо от того, в какую армию эти лица были мобилизованы, их следует считать жертвами исторических обстоятельств, считают авторы, и если закон одобрит Сейм, эта позиция будет окончательно узаконена.

Жители Латвии, противоправно мобилизованные как в немецкую, так и в советскую армию, с 5 августа 1940 года по 8 мая 1945 года, смогут рассчитывать на льготы и пособия. 

Мобилизованными, согласно  законопроекту, считаются также и добровольцы, зачисленные в воинские формирования оккупационных властей после объявления мобилизации на соответствующей территории. Под закон не подпадут люди, сотрудничавшие с разведслужбами и репрессивными струкутрами нацистского и коммунистического режимов, а также принимавшие участие в репрессивных действиях, геноциде, преступлениях против человека и человечности, военных преступлениях, судимые за тяжкие преступления и не реабилитированные. 

Эта позиция в целом совпадает с настроениями в латышском обществе. В интернете можно найти следы стихийного движения по сохранению устной исторической памяти о латышских солдатах Второй мировой, судьба которых иллюстрирует почти все пункты этого законопроекта. Например, пользователь под ником Sprogis1970 выложил в Youtube многочасовую исповедь легионера Антона Мейранса, снабдив ролики такой аннотацией: «Рассказывает латышский солдат Антон Мейранс, судьба которого и уникальна, и характерна для того сурового времени.

Таких рассказов наших отцов и дедов сотни. Очень грустно слышать ложь о них как в прессе и ТВ, так и в интернет-среде, где этих людей называют бандами нацистов и убийц». «Спектр» публикуем фрагменты его рассказа в переводе с латышского:

 Я был воспитан в старые ульманисовские времена. Нас было семеро у отца, шесть братьев и одна сестра. А землицы-то мало в Латгале. Старшие отходили на заработки летом, трое отслужили в Латвийской армии, четвертый призван последним латвийским призывом 1 марта 1940 года. Когда война началась, мы думали, что он погиб, но он оказался с Красной армией в России.

После войны, когда я вернулся из лагеря, я встретил знакомого, который служил в Красной армии. Он рассказал, что встретил брата у Старой Русы в 1942 году. Я написал в Центральный архив в Подольск. Мне ответили, что брат пал под Старой Русой 24 декабря 1942 года и захоронен на общем кладбище 43-й Латышской дивизии после войны. 

В 1940-м, когда пришли русские, мне еще 18 лет не было. Мы работали недалеко от Мазсалацы, на границе с Эстонией. У хозяйки было радио. Он нас позвала, и мы слышим последнюю речь президента Ульманиса. Это было в среду, а в воскресенье мы поехали в Мазсалацу, и там на каждом углу наклеено объявление о митинге партии большевиков. Кто-то туда пошел, а у меня, знаете, было такое чувство, я подумал, как я попаду к большевикам, так оттуда больше и не выберусь.

Что за большевики? Мы таких не знаем. В 1941 году пошли разговоры: немцы придут, всех расстреляют. Когда война началась, некоторые уехали. Но отец сказал: я здесь родился, мои предки здесь жили, пусть меня расстреляют тут на пороге, я никуда не поеду. Из Лудзы русские к тому времени вывозили богатых евреев, директора школы увезли. Нам нужно было ходить на курсы русского языка, все документы переводили на русский. Меня назначили инструктором всего района по скотоводству, но тут началась война. Мы поехали оформляться, но не доехали до Лудзы каких-то полкилометра, немцы уже бомбили станцию.

14 июня я ехал домой на велосипеде, была суббота, насколько я помню. Позади меня катится тяжелый полуторатонный грузовик, полный людей, и в каждом углу по человеку в синей форме со штыком. Вышел один из кабины один в кожаном пальто, с наганом в руке: куда едешь? Садись с нами, подвезем. Я еле отговорился. Но этих людей не успели никуда отвезти, они полегли под обстрелом немецкиой разведгруппы.  

Война началась, все планы спутала, я остался в отцовском доме. 4 июля вошли немцы. Возле нас в поле расположилась рота пулеметчиков. Два офицера сидели у нас дома всю ночь за столом,  пили коньяк. А 19 июля произошло ужасное событие, провокация. Мой старший брат жил у жены в километре от нас. У него уже было три сына, старшему 8 лет. Ночью приехали наши полицаи из волости, айзсарги, немцы, ворвались во двор к брату, застрелили его и подожгли дом. Прибежала к нам соседская девочка, кричит: у вашего Язепа пожар! Я вскочил и в исподнем помчался туда. Знал бы, что там полицаи и немцы, не побежал бы.

У сарая полицейский, уставил мне ствол в грудь: ты куда? Сейчас, как брат, сгоришь! Меня, отца, всех, кто сбежался на пожар, схватили, поставили руки на затылок. Пока не сгорело все, мы стояли, а потом нас отвели в штаб, бросили в погреб. В полдень вывели по одному, связали руки за спиной, отвели в участок, комендант нас допросил. Ударил резиновым стеком по плечам, потряс пистолетом, отложил его: рассказывай! Я говорю: никаких комсомольцев не знаю, ни в чем никогда в жизни не участвовал. Он: я тебе верю, но  у нас 20 подписей под доносом. Назови двух свидетелей в свою пользу. Я назвал двоих, с которыми работал, их вызвали, а они заявили, что впервые в жизни меня видят.

Вечером нас отвезли в тюрьму в Лудзу. Меня не тронули, а двое других, которых со мной взяли, приходили с допросов сине-зеленые. Давали в день бутылку воды и заплесневелый хлеб. Через две недели разрешили передачи из дома. Нас были полные камеры, по 30−40 человек на полу сидели, прислонившись к стене, спали. Потом меня, отца и еще семерых отпустили и назначили полицейский надзор. Но у меня не было на них злости. Я думал: война есть война. 

Пришел 43 год, меня с братьями вызвали на комиссию в Легион. 19 марта призвали. Послали в Даугавпилс, в крепость, укомплектовали роту, в бане переодели в ношеную немецкую форму и через неделю в вагонах для скота без какого-либо обучения отправили в Волхов. Там нас обучали месяц, зачислили на довольствие. Рядом стояла 13-я немецкая дивизия противовоздушной обороны. Пришли немцы, спросили: кто говорит по-немецки и по-русски? Они начали строить узкоколейку от Чудово, согнали гражданское население — белорусов, поляков, русских.

Нас, восемь человек латышей, использовали как переводчиков, присоединили к немецкой дивизии. Когда закончили строительство, нам нужно было вернуться в часть, но я подружился с немецким командиром, он предложил: зачем вам на передовую, оставайтесь. Я остался с ними до начала отступления. Сначала как переводчик, потом повезло, стал помощником повара, чехословака. Жили спокойно. У противовоздушной обороны был паек высшей категории, давали на одну сигарету больше, чем остальным. Деньги тоже платили, в первый год 87 «полевых» марок, на второй уже 125. 

***

28 января 1944 года началось отступление. Наша дивизия отошла в сторону Ленинграда, в Красное село. Но там уже были русские, мы отступили на юг в латышский сектор. Латышская дивизия оттуда ушла три дня до этого, взорвав только что построенную узкоколейку. До конца марта мы отступали по территории России пешком и верхом без особых приключений. Под Лугой в долине нас обстреляли, меня контузило. В одном месте к нашей части нельзя было подвезти продовольствие, и немецкий командир, повар-чехословак и я как-то выбрались по лесам и накормили роту. За это нас наградили крестом «За военные заслуги», а меня повысили до унтерофицера. 

Как-то перед Лугой, дело было ранним утром, мороз стоял градусов 20, мы вошли в деревню, полную русских партизан. Зашли в дом: хозяйка моет посуду, трое мужчин сидят в рубахах. Немцы сказали: спроси у хозяйки, не партизаны ли. Нет, говорит, это детки, у нас нет партизан. Только наша часть тронулась с места, началась стрельба. Немцы отступили, окружили деревню и уничтожили ее. Сожгли все дома и 40 партизан взяли в плен. Две женщины было, одна черноволосая, кавказка, наверное. Поставили в ряд, что-то спросили, она только крикнула: «За Сталина, за Родину!» Ну что с ними делать? Немцы перекрестным огнем положили всех. И мы отошли до Пскова, где нас, латышей, забрали из немецкой дивизии и присоединили к латышской. 

***

20 августа меня ранило осколком в позвоночник. Пролежал несколько дней без сознания. Потом нас, раненых, погрузили в машину и отправили в Дербене. Там в школе был госпиталь. Стал выздоравливать, начал уже ходить. Недалеко, в Апшукрогсе, я когда-то работал на молочной ферме, и у соседа был телефон. Я даже поговорил с ним, просил привезти одежду. Это было в четверг, он обещал приехать в субботу.

Я уже подумывал дезертировать. А в пятницу вечером нас погрузили в вагоны, привезли в Андрейосту, в порт, оттуда на корабль и — в Данциг. Там посадили в санитарный поезд и привезли в Сопот. Госпиталь был в отеле, по нему ходили женщины из немецких благотворительных организаций и дарили нам шоколад, сигареты. 19 октября меня выписали, и нам по немецким законам полагался целый месяц на выздоровление. Но мне некуда было идти, русские уже вошли в Курземе.

Я подружился с солдатом-австрияком, он возвращался в Австрию и чуть не уговорил меня поехать к нему в усадьбу, сказал: мы с тобой больше не поедем на фронт. Но я думал, я и так далеко от родины, а уеду еще дальше. Послали нас, латышей, в Восточную Пруссию рыть окопы — с ноября по февраль в одних френчах, кормили плохо, жили в палатке. А 25 февраля выдали шинели, накормили и отправили на фронт. 

***

В апреле капитан сказал: ребята, настал последний момент, мы отправляемся на американскую и английскую сторону.  Кто не может или не хочет, не мучайте себя, мы вас отпустим. А я сказал, что второй раз не хочу пережить русских, и им не советую. Но наша рота заблудилась и не дошла до американцев каких-то 9 км. Связи не было, мы вчетвером отделились от роты и присоединились к немецкой колонне, которая, вся обвешанная белыми флагами, направлялась навстречу русским. И на возу заснули.

Просыпаемся от шума. Колонна остановилась, с одной сторону едут русские танки, русские солдаты снимают с немцев оружие и часы. Немцев куда-то отослали, а нам, латышам, 19 человек нас было, русский капитан сказал: вы наши. Оставил нам две подводы с продовольствием, сказал: живите, через четыре дня вернусь, поедете на родину. Было тепло, в Германии уже цвели вишни. Это было недалеко от Ростока, у городка Барт. Мы, изголодавшись, от рассвета до заката что-то жарили и варили. Ходили в городок, там немцы оставили магазинчики, полные одежды. Мы сняли немецкую форму, оделись в костюмы, повязали галстуки. Набили по два-три чемодана одежды. Нашли велосипеды.

На четвертый день капитан вернулся в бричке: «Готовы?» — Готовы. Погрузили на подводы чемоданы, велосипеды, поехали. На второй день русские подводы отняли. Мы все бросили, оставили по одному чемоданчику. Подошли к речке, русские солдаты с противоположного берега нас переправили на лодках, высадили, построили. Заиграл духовой оркестр, нам скомандовали: с правой ноги вперед шагом марш! Мы за чемоданами, нам говорят: привезем на грузовике. Через пять-шесть километров вошли в поселок, там стоял 218 резервный полк 186 Брест-Литовской дивизии Рокоссовского.

В поселке уже собрали часть легионеров. Нас зарегистрировали. Мы попросили вернуть чемоданы, нам сказали: «С этого дня вы числитесь в Красной армии, красноармейцу положена пара белья и полотенце. Молчать!» Одели в русскую форму и распределили по взводам по одному. Война закончилась, нас отправили строить блиндажи по всей Германии. 

28 июня приехал полковник, построил батальон и скомандовал: «Латыши, литовцы, эстонцы, выйти из строя!» Сказал: у большинства из вас неразборчивая русская речь, отправляйтесь в свои национальные корпусы. До 1956 года еще существовал латышский корпус. Из всей дивизии отобрали человек 400, целый батальон. Русским нужна была рабочая сила. По Потсдамскому договору территорию, на которой мы находились, отдали полякам, и до сентября русские старались с нее вывезти все, что можно, заводы и прочее. Я работал на никелевом заводе, мы разбирали станки и грузили по вагонам. Сняли рельсы с целой жележнодорожной ветки.

В корпус собрали всех латышей, эстонцев и литовцев, даже тех, чьи предки давно переселились в Сибирь, и кто даже не говорил на родном языке. И поставили нами командовать молодого лейтенанта, не воевавшего, только из военного училища. Мы возмутились: «Что ты нам мораль читаешь, мы месяцами мыла не видели!» Он отправил нас во Вроцлав в лагерь, со всем оружием, необдуманно. Комендант сказал: я солдат не принимаю. Отправились обратно. Нас разоружили и снова послали в лагерь. В конце концов, на нескольких огороженных кварталах собралось гражданских и военных 18 тысяч человек. Там оказались даже разогитированные потомки белоэмигрантов из Франции с семьями.

Первый эшелон отправили в ноябре в Тулу, второй под рождество в Харьков на тракторный завод, последний ушел в марте. Нас, 50 латышей, оставили. Не знаю, зачем. Но если бы я был один, я подумал бы, что знаю. Когда комендант допрашивал меня, он спросил: почему ты пошел в немецкую армию, а не в партизаны? Я ответил: а что бы я делал в партизанах? Голодал бы и воровал? Если бы я еще был один, но у меня семья: отец, братья. Некоторые мои знакомые уходили к партизанам. Но если бы я ушел, немцы бы уничтожили всю мою семью. Он спросил: скольких русских ты убил? Я ответил: специально не убивал, но если сталкивались один на один, приходилось, война есть война. Он положил мне руку на плечо и сказал: вижу, ты настоящий солдат. 

***

16 марта 1946 года нас погрузили в вагоны и отправили в Ригу.