Александр Иличевский —  писатель, лауреат множества самых престижных литературных премий, дипломированный физик и программист, сменивший не одну страну, автор романов «Перс», «Математик», «Ай-Петри», «Исландия», «Матисс», «Чертеж Ньютона», чьи произведения уже сейчас включены в образовательные программы вузов. 

- Традиционный вопрос, прости — но все же — когда ты вообще стал писать? И сколько уже писал «в стол» на момент отправки рукописей Парщикову? О чем ты тогда писал?

Писать что-то существенное я начал в двадцать лет. Лет девять я ничего никому не показывал, писал стихи, но, когда появился первый роман «Нефть» и надо было что-то с ним делать, я отправил его Алексею Парщикову в Германию и на удивление получил ответ. Парщиков написал, что текст ему близок и он сам только что закончил поэму под тем же названием. Иными словами, мы оба ухватились за тему, которая тогда появилась в воздухе — и несколько лет разрабатывали метафизику нефти. Для меня она завершилась написанием романа «Перс», который Парщикову как раз и посвящен, я его дописывал в 2009 году, в апреле которого поэта не стало.

- Почему Парщиков? Как ты вообще вышел на связь с ним?

Это оказалось несложно — в тот год была опубликована его переписка с Курицыным, довольно замечательная, и в тексте обнаружился его e-mail. Трудно для юного человека было им не воспользоваться и послать свой текст любимому поэту. Парщикова впервые я прочитал в начале 1990-х годов в каком-то альманахе. Помню, что в том стихотворении позвоночник коровы сравнивался с пагодой. Иными словами, все началось с метафоры. Это первая любовь — метафорический способ познания мира. Помню, как я вчитывался в Юрия Олешу, в его метафорические упражнения, например, в «Зависти».

Александр Иличевский: «странствие — это превращение пространства в произведение искусства». Фото журнала «Лехаим» из личного архива Александра Иличевского

- Как ты попал на радио «Свобода», будучи дипломированным физиком и программистом?

Это долгая довольно история, мне тогда нравилась передача «Седьмой континент», которую вел поэт Алексей Цветков. Я послал ему какие-то свои тексты, и он посоветовал обратиться к новому ведущему передачи — Александру Костинскому, физику и замечательному популяризатору науки. Что я и сделал, и мы с Костинским познакомились, он привел меня в бюро радио, где я тут же встретился с целым рядом замечательных людей. Я стал писать и записывать у микрофона тексты, так все и завертелось. Окончательно я вписался в коллектив в 2005 году, когда меня взяли в команду сайта радиостанции. Это произошло благодаря поэту Владимиру Губайловскому и Кате Пархоменко, тогда главному редактору сайта. Тот период жизни я вспоминаю с большой теплотой. Я приходил в бюро пораньше и сидел писал своего «Матисса». Постепенно светало, бюро наполнялось сотрудниками, голосами и запахами парфюма, и часам к двенадцати уже все гудело — и в курилке, и в студиях… Очень интересная была работа и совершенно адекватная моим писательским занятиям.

- Почему вообще вернулся в Москву в нулевых?

Это было неизбежно, потому что я все-таки хотел стать писателем, а не программистом. В конце 1990-х в Москве происходило много интересного и было бы странно предпочесть Калифорнию новой эпохе русского языка и культуры.

Александр Иличевский на встрече с читателями. Фото Вадима Бродского из личного архива Александра Иличевского

- Своим студентам часто говорю, что за поверхностным сюжетом мы всегда видим путь героя, даже если формально он не двигается с места.  У тебя большую роль практически всегда играет путешествие как оно есть. Но и за ним всегда — путь метафизический, какое-то почти мистериальное восхождение героя на новый уровень. В условном травелоге с перечислением данных о том или ином месте все равно ощутимо и преображение души. Это так? Что для тебя самого — путешествие, физическое перемещение из точки, А в точку Б? И не об этом ли вообще все твои произведения?

Я обожаю путешествовать, но путешествиями в обычном смысле назвать можно лишь немногие мои поездки. Чем отличается странствие от путешествия? Философией. Философия травелога возникает тогда, когда путешествие оборачивается странствием. Путешествие — это перемещение из точки, А в точку Б. А вот странствие — это движение духа с незримым финалом. Так возникает метафизика движения — вместе со стремлением за невидимый горизонт. Иными словами, странствие — это превращение пространства в произведение искусства. Андрей Белый писал о себе, что он — «собиратель пространства».

«Я свободен в той мере, в которой мне удается свободно дышать». Писатель Александр Иличевский о литературе как зерне развития цивилизации, о свободе и о сходстве прозы и странствия

Я бы добавил: собиратель пространства — это особая пчела (особый символ или метафора), которая превращает перелеты с цветка на цветок — в каплю меда искусства. Символизм вообще дает нам прекрасный инструментарий, как преобразовывать, казалось бы, непримечательную действительность в сверхсобытие… Странствие и проза — синонимы для меня. Странствовать можно и сидя на стуле в запертой комнате. Все дело в желании и способностях. Странствие расширяет мир с помощью символа или метафоры. В связи с Серебряным веком мы можем вспомнить историю, как Сергей Соловьев, племянник великого философа, внезапно посреди обеда встал из-за стола и отправился преследовать солнце. Символ, метафора — те средства познания, которые превращают путешествие в странствие. Есть еще пример самого философа Владимира Соловьева, направившегося на свидание с Премудростью мира на окраины Каира. Подробностей мы почти не знаем, но значение этого, отраженного в литературе странствия трудно переоценить. Вот это как раз и было странствие — а не путешествие: подумаешь, все произошло в пустыне в окрестностях Каира, невеликие расстояния, но великий смысл. Такие странствия возникают, когда учишься видеть в реальности символ, вообще нечто, что расширяет мир. Недаром так хорошо читаются и описываются наркотические путешествия, недаром для них есть очень подходящее слово туристическое словечко trip. 

- В условиях коронавируса главным ограничением стало ущемление двух первостепенных, на мой взгляд, потребностей человека: в общении и путешествиях. Не кажется тебе это чем-то символическим? Такой закат истории, когда при всех достижениях мы отказываем себе в главном. Какое-то противоречие самой жизни и ее развитию…

Мне кажется, это просто передышка, после которой, конечно, мы станем больше ценить возможность перемещаться в пространстве. История завершается слишком часто, чтобы всерьез к этому относиться. Это нормальное отношение ко времени, когда иногда приходится переосмысливать пройденное. Вот пример. Для людей моего поколения события 1991 года необыкновенно живы, кажется, что все произошло только вчера. Но только представьте, что в 1953 году человек рассуждает о легендарном 1917 годе — это ведь относится к жанру сказки. Так что где-то на этом промежутке мы просто обязаны отметить кардинальную смену эпох, и не раз.

- Насколько вообще писатель свободен и насколько ты ощущаешь себя свободным сегодня, в Израиле, в России?

Александр Иличевский: «Я бы пожелал ему увеличить количество добра внутри себя». Фото Марии Кушнир из личного архива Александра Иличевского

Я свободен в той мере, в которой мне удается свободно дышать. Сейчас мне нравится то, как я живу, включая то, где живу.

- Насколько может повлиять писатель, литература, искусство вообще на социальную, политическую сторону жизни? Или это — утопия и сотрясание воздуха?

Бродский говорил: «Красота не спасет человечество, но отдельно взятого человека спасти можно». То же самое можно сказать, отвечая на этот вопрос… Смотрите, литература, как и культура, с одной стороны, невероятно хрупкая сущность, эфемерная даже. Но, с другой стороны, именно она и стала зерном развития цивилизации и уступать свои позиции не собирается.

- Почему в 2013 ты принял решение снова сменить точку пребывания и уехать в Израиль? Почему именно туда, а не в ту же Калифорнию, например?

Я полюбил Израиль в далеком 1991 году, когда провел там учебный год. И, уезжая, я пообещал себе вернуться. Очень хорошо помню, как отчалил паром из Хайфы в Лимасол, как я смотрел, как вскипает кильватер, как разворачиваются ярусы города передо мной, отдаляясь… И это обещание сдержал. Израиль — одна из наиболее интересных стран в мире, я не говорю уже об этнографическом разнообразии, о богатстве ландшафта. Калифорния — это все-таки обратная сторона Луны, в каком-то смысле. Кроме того, что туда лететь чуть ли не сутки. Однажды я был в Чили и Аргентине — и при всем прекрасном времяпрепровождении там испытывал некий географический и смысловой холодок. Впрочем, человек не блоха и способен ко всему привыкнуть.

- Тебя не так-то просто читать, и мои студенты оказываются изумлены, знакомясь с твоими произведениями. Это можно сравнить с пробой сил на серфе в океане — становишься на доску, штормит, трудно, долго не получается словить баланс, но бросать никак не хочется. И когда этот баланс находишь, все идет уже по накатанной, органично, естественно и понятно, как будто так было всегда, будто только так и надо. Как ты сам чувствуешь (а может, есть статистика?) — кто больше тебя читает? Русскоязычные читатели из РФ, Израиля, Штатов? У кого отклика и понимания больше?

Конечно, мой читатель находится в России. Это дело непреложное и очевидное.

- Не так давно я беседовала с писателями из российской глубинки о том, есть ли тотальная разница между центром и периферией. Живя или часто бывая в Тарусе, ты замечал эту разницу? У нас действительно «две страны» в одной?

Таруса и Москва — два разных мира, судя по моим ощущениям. Но я давно не был в России, так что ничего не могу сказать об изменениях, если они, конечно, произошли.

Александр Иличевский:» Конечно, мой читатель находится в России». Фото Владимира Смоляра из личного архива Александра Иличевского

- Есть ли подобное ощущение в Израиле, вообще — в мире?

Я думаю, такое можно встретить повсюду. В Неваде, например, или в Италии — просто если сравнивать Неаполь с Римом, скажем. Тоже два совершенно разных мира.

- Чего бы ты этому — нашему, нынешнему — миру мог пожелать?

Я бы пожелал ему увеличить количество добра внутри себя. И сделать окончательные выводы о том, что такое был XX век. Этого для всего другого достаточно.