В кишиневском Дворце республики 29 апреля состоялась встреча с писателем Владимиром Сорокиным. А в галерее современного искусства Plai проходит выставка «Голубое сало» — по его одноименному роману. Экспонаты выставки, которую писатель открыл совместно с галеристом Маратом Гельманом — результат коллаборации Сорокина и промт-инженера Евгения Никитина с AI. Молдавское издание NewsMaker поговорило с писателем о «сильных» объятьях искусственного интеллекта, о недавнем запрете его романа в России и о будущем русской литературы. Сегодня «Спектр» публикует этот материал с небольшими сокращениями.  

- Расскажите, пожалуйста, про выставку: как вам работа с этим новым и неизведанным искусственным интеллектом?

- У выставки арт-эпопея: сначала Берлин, потом Нью-Йорк (она сейчас там работает), а еще была Парижская ярмарка работ, созданных искусственным интеллектом — первая в своем роде. Мои работы из «Голубого сала» были там. 

Для меня это новая вещь, но я люблю заниматься новым: в 1990-е гг. я стал писать киносценарии, потом написал либретто для оперы Леонида Десятникова «Дети Розенталя», которая шла в Большом театре. Периодически, когда не пишу, я занимаюсь графикой и живописью, а это мне впервые предложил Марат Гельман — сделать что-то с AI. И я обнялся с AI. 

- Какие у него объятья?

Сильные. Ясно, что это не человек обнимает. Но это новая энергия, и это она на стенах галерей. Меня это каждый раз удивляет. Мы сейчас работаем над следующим проектом по «Опричнику», он откроется в Лондоне в конце июня. Там тоже он [AI] выдает такие образы, что автор очень и очень приятно удивляется.

- Это то, что вы представляли?

- Нет, это совершенно другое. В «Голубом сале» я не такими их видел и не в таких ситуациях. Теперь получается, что герои абсолютно вышли из-под [присмотра] автора: у меня на бумаге и в голове они такие, а сейчас они выскользнули и уже смотрят на меня. 

- Незадолго до вашего визита в Кишинев стало известно, что в России запретили ваш роман «Наследие». С одной стороны, в контексте развязанной Россией войной в Украине взгляд на русскую литературу в мире пересматривается, с другой стороны, — в России запрещают авторов. Где, по-вашему, сейчас оказалась русская литература?

- Это большой вопрос, я начну издалека. Один мой друг-американец, чуть постарше меня, когда окончил школу и выбрал колледж, сказал отцу, что хочет заниматься немецкой филологией и литературой. И его отец, который воевал на Второй мировой войне, сказал: «Сынок, немецкий — язык Освенцима. Подумай об этом». Но Грегори не передумал. О чем это говорит? О том, что во время войн не до культуры, и, конечно, культура страдает. Тот, кто напал, расплачивается своей культурой. Во время сегодняшней войны, в самые первые недели вторжения России в Украину, я видел фото — на помойке в Киеве стоит портрет Пушкина. И это абсолютно нормально, потому что люди вымещают ярость на писателях и поэтах. 

Но время проходит, и войны кончаются, все по-прежнему читают и «Войну и мир», и Пушкина. Я бы сказал, что сейчас рухнуло очень много проектов в Европе по русским текстам, у меня слетело несколько театральных постановок, не случилась кинопостановка. Русскоязычные говорят, что проекты, которые связаны с русским языком, — большая проблема. Но в европейских книжных магазинах есть и Толстой, и Достоевский, и современные авторы. Все-таки русская литература, музыка — часть мировой культуры. Здесь даже война не может ничего поделать, к счастью. Но есть личная ответственность писателей, которые поддержали эту войну — как Кнут Гамсун, который поддержал нацизм. Читатели подходили к его дому и через забор кидали книги. 

Владимир Сорокин. Фото Tudor Mardei / NewsMaker

- А где сейчас русский язык и русская идентичность? Учитывая, что в странах бывшего советского блока проживают сотни тысяч «этнических русских», а после войны Россию покинули тысячи человек, которые уже сформировали новую волну эмиграции?

- Русская эмиграция — не новое понятие. Я живу в Берлине, в Шарлоттенбурге. Еще в 20-е годы прошлого века он назывался Шарлоттенград, потому что там жило очень много наших эмигрантов. Но и сейчас на улице постоянно слышна русская речь. 

Улицкая, Сорокин и Ерофеев опровергли обвинения в том, что якобы спонсировали ВСУ

Я бы сказал, что все-таки тогда было жестче, был «железный занавес», массовые репрессии. Пока, к счастью, Путин до них не дошел, я надеюсь, что сил не хватит на это. Тогда (когда люди уезжали) это был one way ticket — без возврата. А сейчас — границы не закрыты, многие могут еще ездить, если нет уголовных дел против тебя. Но уже сформировалась культурная эмигрантская диаспора в Европе, она пытается культурно выживать, Это непросто во время войны, потому что вся вина ложится на русского режиссера и даже на его фамилию на афише. Год назад на встрече ко мне подошла одна немка, она сказала, что изучала сначала русский, потом прекратила по идеологическим соображениям: «Я отказалась и сейчас учу польский».   

- Можно ли сказать, что этот русский мир — как культурное пространство русскоязычных людей — фрагментирован? Ведь и в Молдове достаточно тех, кто не только ностальгирует по Советскому Союзу, но и поддерживает весь тот ужас, что Россия совершает в Украине.

- Я думаю, что это разделение будет до самого окончания войны, другого не будет. Как только она закончится, наступит определенность, все определятся. Как говорил Горбачев: «Мы определились». А пока, конечно, будет такая болезненная ситуация. 

Владимир Сорокин. Фото Tudor Mardei / NewsMaker

- Вы как-то сказали, что люди в России не живут настоящим, их взгляд обращен либо в прошлое, либо в будущее. Как так сложилось?

- Да, это беда русских. Все идет от структуры государства российского. Дело в том, что она пирамидальна, и эта пирамида была создана Иваном Грозным в XVI-м веке. Она не изменилась ни радикально, ни конструктивно, ни энергетически с того времени. Лишь ее фасад меняет материалы, которые соответствуют веку: сейчас он какой-то пластиковый, в сталинские времена — железобетон, в хрущевские — блочные панели. Но суть этой пирамиды абсолютно средневековая: это — деспотическая структура власти. Наверху пирамиды сидит один человек, обладающий всеми правами, в том числе, — [правом] судить всех. Его никто не может судить. Это было во времена Грозного, это сейчас при Путине. Пирамида относится и к стране, и к населению как к собственности. Государство у нас — оккупант, оно этически и онтологически занимает место Бога. Оно непредсказуемо, непрозрачно, беспощадно и преследует собственные имперские цели, которые не совпадают с целями граждан. 

«Путин сегодня — „попаданец“». Галерист и политтехнолог Марат Гельман о войне, мужском государстве и ответственности российской культуры

Граждане научились за многие поколения лишь бояться государства, подчиняться ему и ожидать неожиданного. Как можно нашему обывателю жить сегодняшним днем, если завтра ему скажут, что отныне все яблони надо вырубить, или что с сегодняшнего дня главной идеологией будет коммунизм? Или, наоборот, что сейчас мы разворачиваемся в сторону капитализма. А сейчас у нас будет микс из СССР и средневековой России. Особенно мне жалко наших женщин: как можно рожать, строить семьи и растить детей, когда в школах им могут заливать в голову любую идеологию, а ты не можешь быть уверенной в завтрашнем дне? Это идет именно отсюда: люди в завтрашнем дне не уверены, значит, что они могут? — лишь предаваться воспоминаниям или мечтать о чем-то. Их, как резину, растягивает между прошлым и будущим, а над настоящим они зависли. Как Мандельштам написал: «Мы живем под собою не чуя страны». Это ведь не просто так написано. И это до сих пор. 

- Можно ли тут говорить о болезни, травме прошлого? 

- Это болезнь, конечно. Учитывая, что за эти века, особенно за ХХ век, когда шла отрицательная селекция и уничтожали умных людей, осталось «тело без головы» — это и есть народ. И его сейчас колют какими-то электрическими пиками и заставляют двигаться, куда надо. Это ужасная ситуация. Главная вина Ельцина и его команды — что они не сломали эту средневековую пирамиду власти, они ее лишь подломили, но не разрушили. Мы сейчас пожинаем плоды — с этой безумной войной, которая, по сути, нужна лишь одному человеку, сидящему на этой пирамиде. 

Сохранить «русскость». Юля Варшавская о том, чему учили в школе детей белой эмиграции

Беда в том, что это одна пирамида на всю огромную страну. Надо, чтобы они [пирамиды], во-первых, были поменьше. Во-вторых, не такими острыми. Чтобы их было много, как в США, например, где каждый штат — своя система власти. Здесь же все решается как: люди с Владивостока должны решать свои экономические проблемы через Москву. Это же тело бронтозавра! Импульс идет от хвоста в эту маленькую головку, да и то, у бронтозавров было еще два нервных центра: один в крестце и один в грудине, иначе бы он не замечал, когда у него хвост откусывают. А у нашей власти даже этого нет. Этот импульс идет месяцами, это ужасная архаика, которая в XXI веке завела Россию в тупик. Придется всем мучительно из него выбираться. 

- А есть ли свет там? 

- Я общаюсь с русскими, которые не только в Европе живут, но и в Москве, и в провинции. За два года все очень устали от этой бессмысленной войны, и все хотят, чтобы она закончилась. Разговоры, что все, как один, в сиянии готовы идти воевать, —  чушь собачья. Я не знаю насчет победы Украины, но знаю одно — Путин уже проиграл эту войну, он ее идеологически проиграл, сделав Россию практически изолированной. Страна сейчас на обочине мировой политики. Никогда такого не было. Экономическая ситуация становится все хуже. Когда это закончится — я не знаю, и никто не знает. 

Владимир Сорокин. Фото Tudor Mardei / NewsMaker

- Может ли литература дать надежду на будущее, востребована ли она сейчас? 

- Я думаю, что пока люди живы, они не могут питаться лишь культурным фастфудом, им нужны изысканные культурные блюда. Это естественно. Если бы войны бесповоротно разрушали культуру, от нее бы ничего не осталось. К счастью, культура, на мой взгляд, — божественная вещь, доказательство того, что мы — существа космические, а не просто биомашины. Мы нуждаемся в ней, это наша духовная пища. Как сказано еще давно было: «Не хлебом единым жив человек».