Часть II (здесь можно прочитать часть I)

«Верочка. За этим именем скрывался боксер, вступавший в схватку и четко бьющий в цель».

Стейси Шифф

Вера Набокова — женщина-парадокс. Чем дальше погружаешься в ее биографию — в частности, написанную Стейси Шифф, — тем меньше понимаешь, как такая женщина могла полностью отказаться от собственных амбиций, выбрав роль повсеместной тени гения. Даже не музы — ее роль в творчестве Набокова кажется гораздо более утилитарной, чем романтической. Хотя в начале многих романов он ставил посвящение жене, литературоведы до сих пор спорят, так ли просто найти ее образ в набоковской прозе: по одной из версий, например, Вера в его творчестве выполняла роль «главного читателя». Другие же пытаются найти ее следы в Зине — главной героине «Дара», который сам автор называл «романом о верности» и который при этом был дописан в разгар его отношений с любовницей Ириной Гуаданини (об этом эпизоде мы подробно рассказывали в первой части).

Сама Набокова эти сходства с женскими персонажами в литературе мужа яростно отрицала: и чем больше она старалась отделить себя от них, тем меньше ей верили. «В эмиграции едва ли имело значение, жизнь ли подражает искусству, или искусство подражает жизни: читатели воспринимали Веру Набокову, словно она и есть Зина Мерц, эта «чужая, хмурая барышня», девушка с характером, которой «все было не по носу». «Все побаивались ее нрава», — замечал один из близких друзей Набокова, хотя неясно, имел в виду этот друг живого человека или литературного персонажа», —  писала Шифф.

Отрицала Вера и любое вмешательство в тексты мужа, хотя набоковеды до конца не понимают, кому из супругов принадлежит компоновка итоговых текстов. «Вера решительно отрекалась от какого бы то ни было вмешательства, даже если на странице было что-то написано ее рукой», — утверждала автор книги «Миссис Владимир Набоков». Они вели один дневник на двоих, одинаково подписывались, а иногда получатели их рабочей корреспонденции и вовсе не понимали, кто автор письма: В.Н. или В.Н.?

И это еще один штрих в «парадоксе Веры Набоковой»: собственными руками десятилетиями создавая образ мужа, включая продюсирование, редактуру, переводы и коммуникацию с издательствами; беря на себя не только весь быт, но и заработки (на протяжении всей немецкой части их эмиграции «добытчицей» в семье была именно она, работая по много часов в берлинских конторах); помогая в его университетской карьере, она ни на минуту не собиралась заходить в свет софитов, которые сама же наставила на Владимира. И при этом была абсолютно самостоятельной личностью с впечатляющим характером. По словам Шифф, занять такую позицию в жизни Набокова Вере позволяло «ее гордое чувство интеллектуальной независимости».

И позиция эта окончательно закрепилась во второй части их эмиграции, когда к писателю пришла мировая слава. Случилось это уже в США, куда они в буквальном смысле успели сбежать на последнем корабле «Шамплен» (следующей рейс до «других берегов» уже не дошел — был подбит немецкой торпедой). Первые годы в Америке писатель называл самыми счастливыми в их жизни: звучит на первый взгляд странно, ведь в этот момент разворачивался маховик Второй мировой войны. Но, как справедливо заметил исследователь Максим Д. Шраер, счастье Набокова было обусловлено тем фактом, что он смог увезти на безопасную территорию жену и сына, которые, будучи евреями, подвергались бы в Европе и тем более нацистской Германии страшной опасности. Кроме того, далеко позади, в прямом и переносном смыслах, осталась их личная драма: сумев пережить историю с Гуаданини, они только укрепили свой брак.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr.press

Уезжали Владимир, Вера и их сын Дмитрий из Парижа с 100 долларами в кармане, которые Вера случайно чуть не отдала нью-йоркскому таксисту, запутавшись в чужой валюте. К счастью, тот оказался порядочным человеком и дал ей сдачу — 99 долларов и 10 центов. С этим нехитрым капиталом Набоковым в мае 1940 года и предстояло строить новую жизнь на другом континенте. Но в способностях нашей героини никто не сомневался: «Вы, Вера Евсеевна, — сверхчеловек, и если уж нашли в себе смелость выбраться отсюда несмотря ни на что, значит, и дорогу при прочих равных условиях Вы перенесли лучше, чем остальные», — писала ей тогда одна из подруг. И она активно взялась за обустройство их быта — так, чтобы Владимир снова мог писать, не думая о насущных проблемах.

Их статус изменился: в среде «русского зарубежья» в Европе Набоков все-таки уже был достаточно известным поэтом Сириным, входил в литературные круги и имел связи. В США все было нужно начинать с нуля, как и сотнями других белых эмигрантов, которые бежали от войны через океан. «Из всех границ, которые Набоковым довелось пересечь, на этот раз они воистину пересекли смысловой рубеж. В Берлине и Париже русский человек считался эмигрантом. В Америке он становился беженцем», — писала Шифф. В этом цикле колонок таких историй было много: людям, убежавшим сначала от большевиков, а спустя десятилетие снова вынужденным бежать уже от нацистов, не повезло дважды.

Но мало кому из них удалось повторить успех Набокова — и здесь сложно переоценить роль его жены. Поначалу супруги в каком-то смысле «поменялись местами»: в Берлине Вера свободно говорила на немецком, пока Владимир отказывался даже учить язык, а вот английский у нее хромал. Кроме того, они жили первое время очень бедно, и Вере было тяжело вписаться в американское общество, в частности, потому что как еврейка она и здесь сталкивалась с антисемитизмом (этим биографы объясняют ее желание оставаться в тени). В отличие от мужа, который с интересом исследовал новый мир: писатель оставался оптимистичным, несмотря на обстоятельства, и шутил, что они «повторили подвиг Колумба».

Первую квартиру им помог снять Толстовский фонд (о его роли для американских беженцев мы рассказывали здесь), первую печатную машинку подарила литературный агент, которая требовала от Набокова сочинить увлекательный детективный роман ради денег. Ее Вера просто перестала в какой-то момент пускать на порог квартиры. Детектив так и не был написан. Впрочем, других заработков не было: Набокову предложили работать упаковщиком в издательстве (эмигрантская судьба человека, у которого в детстве было 50 слуг и дом в центре Петербурга). Но он, как и следовало ожидать, отказался.

Только к середине 1941 года стали появляться первые адекватные подработки: Владимир все лето преподавал в Стэндфордском университете, стал писать рецензии на английском и помогал с коллекцией чешуекрылых Музею естествознания. Вера, когда сын пошел в школу, тут же начала искать работу — и тоже наткнулась на мизерные гонорары. Здесь она вновь проявила характер: «Одним из наиболее сильных ее свойств — независимо от мужа, но параллельно с ним, — было ярко выраженное чувство собственного достоинства. При всей ее беззаветной преданности мужу нельзя было сказать, чтобы Вера хоть сколько-нибудь себя недооценивала. Она ни за что не стала бы работать за сорок центов в час, подобно тому, как и Набоков не стал бы браться за детектив». Вскоре она получила место во французской редакции. Про те времена она позже говорила: «Несмотря на все, мы были очень счастливы уже тем, что оказались способны существовать».

Наконец, Владимир получил место преподавателя русской литературы в женском колледже в Уэлсли — занятие недостаточно престижное для человека его уровня, но отличный стабильный заработок для эмигранта того времени. Лекции он читал весьма своеобразно: позволял себе любить одних писателей и ненавидеть других (например, Достоевского), но студентки все равно его обожали. Помимо колледжа, он получил еще и место в энтомологической лаборатории Гарвардского музея сравнительной зоологии, где с упоением изучал бабочек. Вера же оставила работу в редакции (официальной причиной было слабое здоровье). С тех пор она никогда не работала ни на кого, кроме своего мужа.

Его университетская карьера, в которой Вера принимала активное участие, развивалась вполне успешно: когда Набокова пригласили читать курс о русской литературе в Корнельском университете (для этого они переехали в Итаку), жена не просто готовила для него лекции, выверяя даты и факты, но и присутствовала на всех занятиях и даже замещала мужа в его отсутствие. Владимир при этом называл ее «ассистенткой». От кого-то из их студентов нам остался ироничный комментарий по этому поводу: «Госпожа Набокова здесь, чтобы напоминать нам, что мы находимся в присутствии гения и не должны злоупотреблять этой привилегией посредством своего невнимания». О ней ходили самые разные слухи, часто не самые комплементарные: она цербером следила за одним из самых популярных среди студенток преподавателем. Что, впрочем, не мешало Набокову флиртовать и влюблять в себе девушек.

Но Вера, кажется, не воспринимала это всерьез. Она была слишком занята тем, чтобы полностью оградить мужа от бытовых забот, взяв все на себя: от ведения его корреспонденции с издательствами до «работы» его личным водителем. Кстати, она стала единственной домохозяйкой, которая в 1953 году получила разрешение на ношение оружия — и держала в сумочке браунинг (поэтому, возможно, дальше флирта дело со студентками не заходило). Но, говоря серьезно, гораздо больше восторженных девиц жену Набокова волновало, что его первые опыты на английском были не слишком удачными: письмо на чужом языке никак не поддавалось писателю (вопреки стереотипам, что он начал блестяще писать на английском, буквально спустившись на американскую землю).

Ее жизнь в Итаке окончательно превратилась то в служение, то в обслуживание Набокова: он стал совершенно беспомощным во всех бытовых вещах, которые она с готовностью брала на себя: «Очень возможно, что человек, привыкший к услугам лакея, испытывает большую, чем обычно случается, потребность в жене». А Набоков был недоволен несоразмерностью университетской работы своему литературному статусу (все это в итоге стало вдохновением для романа «Пнин»). Вера же, со всей своей прагматичностью, понимала, что ее гению нужен прорыв: нечто, что сделает его успешным и знаменитым. «Вера так никогда и не смогла (или не захотела) избавиться от вечной настороженности женщины, пережившей две крупнейшие инфляции; во многих ее поступках обнаруживалась значительная доля присущего беженке предчувствия худших времен», — писала Шифф.

И этим прорывом стала «Лолита». Согласно популярной легенде, именно Вера ворвалась в комнату в тот момент, когда Набоков пытался сжечь в камине карточки с эпизодами романа, накинув на них жакет и вытащив из пламени. Сомнения писателя в публикации такой книги были понятны: история педофила Гумберта Гумберта и его «отношений» с 12-летней девочкой до сих пор вызывает споры, а уж в середине ХХ века в пуританской Америке за такое могли «отменить» в два счета. Они работали над «Лолитой» вместе — большая часть книги была написана на тех самых карточках в машине, за рулем которой сидела Вера: они часами ездили маршруту Гумберта в романе, а затем она дома перепечатывала текст на машинке.

Вера не только спасла «Лолиту», но и занималась ее «промо»: сначала им отказали во всех издательствах, кроме одного французского. В Британии книга вызвала такой скандал, что ее обсуждали на заседании парламента (вместо Суэцкого кризиса). Через три года «Лолиту» наконец-то издали в США: скандал, как часто бывает, сопутствовал успеху и богатству. Набоков получил не только огромные гонорары за книгу, но и через несколько лет Стенли Кубрик предложил автору экранизировать роман. Ставка Веры сработала: они больше никогда не испытывали проблем с деньгами. Впрочем, с другой стороны, многие так и не смогли простить ей то, что эта книга навсегда сделала великого писателя Набокова «автором «Лолиты».

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr.press

Но их мнение, кажется, было вторичным для самого Набокова. «Вера была его главным литературным консультантом, чуть ли не единственным советником, с мнением которого он считался», — вспоминал профессор Моррис Бишоп, близко друживший с семьей. При этом, где заканчивалось ее мнение и начиналось его, как пишет Шифф, определить было сложно. «Вера удивительно относится к Володе; пишет за него лекции, печатает его рукописи и ведает всеми его издательскими делами. Кроме того, она поддакивает ему во всем — мне при этом делается даже как-то неловко, хотя самого Набокова такое чрезвычайно устраивает», — делился впечатлениями от общения с их парой журналист Эдмунд Уилсон.

В 1960 году Владимир и Вера эмигрировали в третий раз — в Швейцарию, в городок Монтре. Удивительным образом, несмотря на состояние, заработанное благодаря успеху «Лолиты», они никогда не жили в собственном доме, а целых 17 лет и вовсе провели в гостиничном номере. Набоков писал, Вера, как всегда, делала все остальное, вместе они гуляли по горам, ловили бабочек (один из очевидцев запомнил эпизод, когда Владимир нашел редкий экземпляр насекомого, но не забрал его, пока не привел к находке жену, чтобы она разделила с ним этот удивительный момент). Она работала по 6−8 часов в день: есть известная фотография тех лет, где очевидно уставшая Вера что-то печатает на машинке, а писатель с бумагами в руках отражается в зеркале над столом. Есть байка, что один из литературных критиков предложил ей устроить забастовку у окон гостиницы, чтобы ей улучшили условия труда.

Вера, конечно, этого не сделала. Она пережила Владимира на 14 лет (он скончался 2 июня 1977 года). В день его смерти она сказала сыну Дмитрию: давай снимем частный самолет и разобьемся. Но ее миссия не завершилась с уходом Набокова: как пишет Шифф, она стала чем-то вроде оракула, который обладал уникальными знаниями о его творчестве, за которым охотились и журналисты, и литературоведы, и биографы. «Такое всезнание дорого ей обходилось; как всякий оракул, Вера внушала людям страх. Даже ближайшие родственники побаивались ее, не говоря уж о большинстве набоковских издателей. Она заправляла делами с милой улыбкой, но держала дистанцию», — писала Шифф.

Но Вера выдавала миру только то, что считала необходимым с одной целью: оставить своего великого мужа в истории ровно таким, каким она хотела. До конца своих дней она переводила его тексты и занималась наследием, их сын, Дмитрий, продолжил ее дело. В своем последнем интервью Максиму Д. Шраеру он сказал, что его мать сделала для отца больше, чем кто бы то ни было в мире, — отвечая, по мнению исследователя, таким образом всем критикам, которые считали, что Вера негативно влияла на творчество мужа.

И как бы ни был велик соблазн проанализировать судьбу Веры Слоним-Набоковой, исходя из современной оптики, кажется, что делать этого не стоит. Как она видела их отношения и свою жизнь, мы до конца никогда не узнаем, несмотря на все обилие биографий, мнений и исследований: свою часть их переписки она сожгла еще в конце 1960-х или начале 70-х. Что ж, значит, такой была воля этой сильной, сложной, пережившей так много женщины, которая могла стать кем угодно в своей жизни, но выбрала путь «лучшей жены ХХ века». Образ которой сохранился в десятках самых нежных, ироничных и полных любви писем Владимира Набокова:

«Мой нежный зверь, моя любовь, мой зелененький, с каждым новым бесписьменным днем мне становится все грустнее, поэтому я тебе вчера не написал и теперь очень жалею, прочитав о лебеди и утятах, моя прелестная, моя красавица. Ты всегда, всегда для меня тиргартенская, каштановая, розовая. Я люблю тебя».

Лучшая жена ХХ века. Юля Варшавская о том, как Набокова спасала в эмиграции его Вера