«Теперь они мертвые». Волонтер с линии фронта в Донецкой области о том, как проходит эвакуация мирных жителей и почему кто-то выбирает остаться под огнем

Украинская армия освобождает оккупированные территории; российские военные атакуют, стремясь отодвинуть линию фронта. Бои, обстрелы, отсутствие воды, газа и связи испытывают на себе обычные гражданские люди. Еще в июле украинские власти объявили обязательную и всеобщую эвакуацию из Донецкой области. Волонтеры в Украине пытаются вывезти местных жителей в безопасное место, но многих приходится уговаривать – и далеко не все решаются покинуть дома.

«Нет, люди не готовы. Даже под очень жесткими обстрелами они продолжают там оставаться. У нас каждый день появляются новости о людях, которых мы уговариваем выехать и которые отказались, и теперь они 200-е. За последние 4 дня у нас шесть человек, которых мы уговаривали выехать, отказались, и теперь они мертвые», – говорит корреспонденту «Спектра» волонтер Игнат Ивлев-Йорк, уточняя, что большинство мирных жителей из мест боев все же выезжает. Его команде, по словам Игната, удалось эвакуировать более 1000 человек.

Впервые в качестве волонтера Игнат оказался на войне в Украине в 2016 году. Сейчас он вместе со старшим братом Филиппом и мамой Викторией вывозят жителей из охваченной войной Донецкой области. Братья – подданные Великобритании, их мама Виктория Ивлева – российский фотограф и журналист, открыто поддерживающая Украину с 2014 года. Последние годы Игнат жил в Москве, а в конце февраля они с мамой решили приехать в Украину, где уже несколько лет живет Филипп, чтобы вместе вывозить из-под огня гражданских. Филипп недавно получил осколочное ранение, но из рядов помощников не выбыл. 

Наш корреспондент поговорил по телефону с его братом Игнатом об эвакуационной работе на передовой в районе Бахмута и Соледара, одних из самых горячих точек Донецкой области.

– Спасибо, что уделили время. Вы сейчас как раз занимаетесь эвакуацией?

– Село Терны, серая зона на линии фронта. Мы работаем в нем уже несколько дней, эвакуируя местных жителей из-под обстрелов. Поездка тяжелая: плотный артиллерийский огонь, сопровождающий движение наших машин. [Российский беспилотник] «Орлан», кружащий где-то над головой, попытка русских прорвать трассу, автоматный бой в 100 метрах от нас.

Но самое тяжелое – это люди, сидящие в своих разбитых домах и отказывающиеся выезжать, несмотря на мольбы родственников, волонтеров и военных. К сожалению, несколько человек, которых мы не смогли уговорить, теперь уже 200-е.  Но зато более 40 человек, которых мы смогли вывезти за эти дни, теперь находятся в безопасности.

– Почему люди не хотят уезжать?  

– Люди даже при таких обстоятельствах думают, что, наверно, это их как-то обойдет, это попадет к соседу, но не ко мне, я буду в порядке. Многие думают, что, если они сидят в подвалах, то будут в безопасности.

Не так давно мы эвакуировали одного мужчину из села Ямполь под Лиманом, и он рассказал, что пошел клеить окна, а в этот момент был прилет, и его жену разорвало на части. Она сидела в подвале, а он остался жив, потому что вышел из подвала. Такая абсурдная ситуация.

Это как бы ощущение, что я в домике – значит, я в безопасности, совершенно не соответствует действительности. Есть люди, которые попробовали выехать, у них не получилось. Может быть, они попались на каких-то аферистов или, может, их кто-то где-то обманул. Теперь они приезжают обратно и не верят никому.

Есть у нас такая семья в селе Бахмутское, живет прямо на линии фронта. Последний раз, когда я к ним заходил, в 150 метрах от их дома идут бои. А они мне говорят, что нет, мы никому не верим, мы будем здесь. Я им объясняю, что либо они погибнут, либо их насильно эвакуируют в Первомайск, потому что ситуация на фронте неблагоприятная, фронт все ближе и ближе к ним. Они говорят: нет, мы надеемся. С такими людьми, конечно, сложно. Их сложно уговорить, они попробовали, у них не получилось, и они ни во что не верят.

– А какая основная возрастная категория так называемых отказников на выезд?

– Да разные. Бахмут – большой город, там много людей живет, и остается много людей – разных возрастов и категорий. И молодых, и средних лет, и постарше. Много сел, где люди никогда вообще не выезжали за пределы областного центра в своей жизни, а тут им предлагают неизвестно куда поехать. Но есть и другие истории.

Девушка в Instagram попросила эвакуировать ее бабушку, с которой она на тему выезда не общалась. Обычно, по моему опыту, если люди не сообщают родственникам о своем желании эвакуироваться, то это желание у них отсутствует. Но я нашел эту бабушку в селе Торское, там довольно напряженная ситуация. Там трупы прямо на улице лежат, там обстрелы довольно плотные. Мы нашли эту бабушку, пришли к ней, и у нее еще был сын. А сын душевнобольной. Я спросил ее, готова ли она поехать к внучке, и она сразу: да, я готова.

Потом мы ее повезли, и в итоге она сейчас едет в Германию. Сначала внучка не хотела ее брать, она думала, что мы ее куда-то устроим, но когда я ей объяснил, что либо она берет ее в Германию, либо я ее отвезу обратно (что я не собирался делать, конечно, но я хотел, чтобы все-таки внучка позаботилась о бабушке), внучка сразу же придумала вариант, как ее отправить в Германию.

И я везу эту бабушку в Днепр и спрашиваю ее, а когда вы в последний раз выезжали из села? А она никогда в жизни не выезжала из своего села, и теперь ее везут в страну за тридевять земель, но при этом она была абсолютно согласна. А другие люди держатся за материальные ценности. У нас там еще одна бабушка сидит в селе без электричества, без ничего и рассказывает, что у нее стиральная машина, поэтому она не будет уезжать. «А стиральная машина работает?» – «Нет, нет электричества, но когда-то она будет работать».

Еще была у нас история. В Соледаре забирали бабушку 92 лет с подвала, в котором сидели еще 5 человек. Двоих уговорили выехать, трое остались. Вечером пришли к ним со спецназом, но даже так не удалось уговорить выехать.

– А как же дети?

– Это сложный разговор. Я считаю, что на законодательном уровне государство должно было принять положения, которые обязывают вывезти [из-под обстрелов] детей, потому что ладно, когда ты решаешь за свою жизнь, но когда ты подвергаешь риску жизнь другого человека, который сам за себя не отвечает…

Мы же не позволим ответственному родителю встать на шоссе и поставить своего ребенка по центру, где едут машины: может, выживет, может, нет. Примерно такая же ситуация у тех, кто там находится. Мне кажется, что государство уже должно было – восемь месяцев идет война – предусмотреть такие моменты. Потому что дети там не ходят в школу, сидят под обстрелами, их буквально там убивают, это ужасающая ситуация для ребенка, и потом поломанная психика на всю жизнь.

По словам собеседника, у него много историй трагической гибели детей на этой войне. Говорить на эту тему ему тяжело.

– У меня достаточно историй, когда я лично говорю людям, что они находятся под смертельным риском, что они могут сейчас отсюда выехать, либо они рискуют погибнуть. И некоторые погибают довольно быстро после этого, хотя у них есть родственники, которые их ждут.

Была пара рядом с Соледаром, я к ним пришел, общался с ними. Они говорят: нет, мы не поедем ни в коем случае. Через три дня жену убило, а муж теперь остался около ее могилки, хотя дети его зовут выехать к ним. Это происходит довольно часто. Причем мы же пытаемся объяснять про перспективу: если сейчас они могут погибнуть от обстрелов, то что будет дальше?

Будет зима, будет холодно, пневмония, отсутствует медицина, отопление. Да, где-то есть буржуйки, но все равно. Уже сейчас ночью холодно, медицинскую помощь никто им не окажет, в школу их дети точно не пойдут. То есть как минимум они потеряют год своей жизни, уже не говоря о всех психологических последствиях того, что они находятся в этой ситуации.

– Чего больше всего хотят люди там?

– Все ждут мира. Все живут в такой иллюзии, что завтра они проснутся — и все закончится. А когда линия фронта все ближе и ближе, и стреляют все сильнее, они только сильнее в это верят.

– Какие политические настроения людей на фронтовых территориях?  

– У меня цель одна – вывезти их из зоны боевых действий. Да, я не могу сказать, что мне приятно возить людей, которые там за Россию, но я не буду их высаживать из машины за это и говорить, что нет, мы вывезем только тех, кто за Украину. Это не очень гуманно.

Понимаете, на данный момент очень большое количество людей выехало. Например, в Соледаре было 10 000 человек, сейчас там осталось 400. Чисто статистически если смотреть, это 4 процента населения. Я не хочу сказать, что все, кто там остается, за «русский мир», но, конечно, такие люди встречаются.

Там люди делятся на коммуны. Одна коммуна замечательно относится, очень рада нам, а другая против нас почему-то. Вот как так получается? Это уже какие-то психологические аспекты. И знаете, в чем еще проблема: бывает, что один человек в этом сообществе маленьком, но он очень крикливый, и говорит всем, чтобы все оставались. А другие – послабее характером, и они на это поддаются. Они этому человеку верят больше, чем мне, потому что я человек извне, чтобы я ни делал для них.

А потом начинают распускать слухи о том, что мы [что-то ужасное] делаем. Я даже не хочу про это говорить. Люди же живут в информационном коконе, в вакууме, без доступа к информации официальной, поэтому это такое замечательное место для слухов.

– Как у людей там обеспечение, продукты? Насколько они готовы пережить эту зиму?

– К нынешнему моменту люди уже приняли эту реальность. Мы работаем, и где идут контактные бои рядом с нами, и в местах, где потише. В местах, где потише, все считают, что война закончилась условно здесь, хотя она там в 10 километрах, но ладно. Война закончилась, все будет хорошо, хотя магазины не работают, электричества нет, газа нет, все разбомблено, поставок не будет. То есть все равно это мертвые зоны, их никто сейчас обустраивать не будет. У государства немного другие приоритеты и проблемы, поэтому оно всех настойчиво предлагает эвакуировать.

– Есть те, кто возвращается – почему?

– У нас есть мама с девочкой, они выезжали с Бахмутского направления, снимали на мирной территории жилье, а потом у них закончились деньги, и они вернулись обратно и уже в сущий ад. Там все разбито, ничего нет.

– Вы не боитесь туда ездить? Откуда у вас появилось  желание этим заняться?

– После перерыва [с 2016 года] ты возвращаешься, там где-то рядом стреляют, и ты такой — о, да, я понимаю, где я. А потом, когда ты уже в деле, ты занимаешься работой, и тебе уже немножко не до страха, потому что, во-первых, там люди, которые от меня зависят, у меня есть моя команда. Если я буду рассыпаться на части, это будет и на них влиять, и это будет влиять на людей, которых мы эвакуируем.

Я осознаю риски того, что мы делаем, они достаточно велики. Если я буду на них зацикливаться, то не смогу делать дело, которое я стараюсь делать. Если честно, страшнее всего, когда авиация [бомбит], это реально страшно. Когда артиллерия, ты еще слышишь – откуда [выстрелы], ты думаешь, что сможешь пригнуться. А когда истребители или что-то такое кроет, то там страшно, потому что ты понимаешь, что это край, что прилетит куда угодно и прятаться абсолютно бессмысленно.

–  Люди вам благодарны? У вас завязались дружеские отношения с теми, кого вы вывозили?

– Да, есть и такие люди, конечно. Мы вывезли много людей, буквально тысячу. Некоторые больше запоминаются, чем другие. Есть девочка из Соледара, с которой я поддерживаю отношения, устроил ее в школу в Киеве, с ее бабушкой общаюсь. Другие, семьи которым воссоединил, пишут. С некоторыми, так получается, больше какая-то эмоциональная привязанность. Для кого-то ты стараешься больше, чем для других. Мы все люди тоже, у нас какие-то эмоции есть.

– У вас были случаи, после которых вы могли бы плакать?

– А вы представляете ситуацию, что вы приходите к человеку и говорите: эвакуируйтесь, потому что вы, скорее всего, погибните — а потом он погибает, и тебе с этим жить. Может быть, я мог бы его уговорить, как-то по-другому поступить. Хотя вселенная однобока, нет другой реальности, есть одна, раз я так не поступил, значит, я не мог так поступить.

Была одна бабушка, которую нас просили эвакуировать. Но так получилось, что мы не смогли пойти на адрес, было слишком мало информации, пришлось бы слишком долго идти пешком, у нас была достаточно небольшая группа, и все [погибла].

Есть разные истории, когда ты на них в ретроспективе смотришь, то понимаешь, что, возможно, ты мог бы поступить по-другому, и от решения, которое я должен принимать, напрямую зависит безопасность людей. Это большая ответственность, я предпочел бы, чтобы у меня ее не было. Я не могу сказать, что это доставляет какое-то удовольствие, даже не удовольствие, ну, вы понимаете, о чем я говорю.

Это такое бремя, но кто-то должен его нести. Уговариваешь людей выехать, они отказываются, а потом погибают, и тебе с этим жить потом. Нам как-то сообщили, что есть раненный, парень Саша. Мы пришли за ним, у него была оторвана рука, часть ноги, и я увидел, что у него с головы вытекает мозг… Мы его эвакуировали, довезли до Краматорска в больницу, но он там умер. С нами ехала его мама, и мне потом пришлось пойти и сказать маме, что у нее сын погиб.

Это не очень простые вещи, которые нам приходится делать. Эмоционально трогают. С другой стороны, нам нужно концентрироваться на деле, в плане эмоций мы не можем слишком зацикливаться.

Завершая разговор, Игнат сказал, что никогда нельзя осуждать людей за отказ выехать. Многие хотят жить в Украине, но в своих городах.