Свидетель ошибки. Сергей Николаевич и Виталий Манский о кинодокументах путинской эпохи

АВТОР: СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

Мы встретились с Виталием Манским на следующий день после того, как его объявили «иностранным агентом». Вполне предсказуемая история. По пятницам, как в средневековые времена, теперь  вывешиваются списки провинившихся перед сувереном. Только раньше эти имена можно было прочесть где-нибудь на ратушной площади или на позорном  столбе, а теперь Минюст РФ обнародует списки «иностранных агентов» в интернете. За полтора года войны это стало чем-то вроде рутины. Главное неудобство - любое появление в СМИ должно сопровождаться длинной и заковыристой надписью: «НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ВИТАЛИЕМ ВСЕВОЛОДОВИЧЕМ МАНСКИМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ВИТАЛИЯ ВСЕВОЛОДОВИЧА МАНСКОГО».

Опять же что-то вроде титула, который присваивается нынешней российской властью всякому неугодному человеку.

Как знак отличия, которым полагается гордиться. Но когда я увидел Виталия в вокресное дождливое утро в Юрмале, он был настроен скорее меланхолически.

Он вообще, мне кажется, человек от природы сдержанный. Не склонный к громким словам и эффектным жестам. Даже когда его прилюдно облили красной краской на так и несостоявшемся открытии "Артдокфеста" в Москве весной 2022 года, Виталий сохранял тот же невозмутимо-грустный вид человека, которого трудно вывести из себя, а еще труднее удивить.

Своему «иноагентству» тоже как будто не удивился, как и краске в лицо. В такое время живем, ко всему надо быть готовым. Тем более, если хочешь говорить правду. Кому-то ведь это может очень не понравиться.

Война до войны

На самом деле профессия кинодокументалиста в чем-то сродни профессии врача на «скорой помощи». Надо стараться успеть прибыть первым, надо быть точным, не бояться рисковать и брать ответственность на себя. Но и не тешить себя иллюзией собственного всемогущества. В конце концов документальное кино (в отличие от «скорой помощи»!) еще никого не спасло. Оно только может поставить диагноз обществу, в котором мы живем, зафиксировать пограничные состояния, а если повезет, то и предсказать последствия.

— Главное свойство документального кино -- это всегда мощный заряд правды и предчувствия, -- считает Виталий Манский. -- Даже когда речь идет о вполне кондовых киноотчетах с очередных съездов КПСС, все равно сквозь весь этот официоз и штампы можно уловить дыхание истории. В прошлом году на нашем фестивале "Антокфест" мы сделали программу «Война до войны», где  показали картины, которые и до 2022 года  били во все  колокола и говорили, что война идет. Там были и документалисты из Украины, которые буквально кричали о войне.  Но мир не захотел нас услышать. А ведь способность к предвидению - это и есть родовая мета документального кино.

По темпераменту, по своему внимательному взгляду, по осторожным и точным  формулировкам Манский скорее похож на доктора из чеховских рассказов. Во всяком случае, очень легко могу представить его в этой роли. И фильмы его по большей части -- это раздумчивые, неспешные размышления, где авторский голос за кадром никому ничего не навязывает, ни на чем не настаивает, ведет свой устало-насмешливый разговор, как это делают опытные медики. В этой манере сняты его фильмы «Наша Родина» и «Родные», которые я специально пересмотрел перед нашей встречей. Почему именно их я выбрал из необъятной фильмографии Манского? Потому что именно в них предъявлена вся затяжная и мучительная драма русско-украинской истории. Если хочешь понять что-то про нынешнюю ситуацию, смотри фильмы Манского. Они методично погружают  нас в историю долгой болезни, которую, как выясняется, никто никогда специально не лечил, с которой как-то все давно свыклись и исход которой был предрешен задолго до 24 февраля 2022 года.

В фильме «Наша Родина», снятом в 2004 году,  никто пока ни о какой войне не помышляет. Живут себе люди и живут. Весь сюжет закручен вокруг историй  соучеников Манского, закончивших, как и он, советскую среднюю школу в 1981 году.  За двадцать лет жизнь их изрядно поистаскала и разбросала по свету. Весь фильм — короткие монологи, разглядывание старых любительских фотографий, грустно-веселые гаммы школьных воспоминаний, начинающиеся с фразы «А помнишь?» и завершающиеся  мрачным вопросом-аккордом: «Где ты хочешь, чтобы тебя похоронили?».

— Каждый раз, когда я снимаю кино, то стараюсь ответить на вопросы, которые сам же себе и задаю. Будь это поэтическая картина «Благодать» об одиноких старухах, живущих в заброшенной деревне, или какой-нибудь вполне прикладной по задачам фильм «Путин. Високосный год» или «Анатомия Тату». В центре каждого фильма всегда имеется вопрос к себе самому, даже если я не формулирую его впрямую в кадре. В 2004 году мне захотелось ответить на вопрос, давно мучивший меня: «Что же такое моя Родина?». Я попытался разобраться, что это такое для меня, человека, родившегося в СССР, в городе Львов, но проживавшего на тот момент в Москве и накрепко, казалось, всеми своими корнями вросшего в российскую реальность. Таких, как я, людей из нашего класса, разбросанных по свету, было большинство. Одни переехали в Израиль, другие -- в Ливан, третьи -- в США. Многие мои одноклассники смотрели со мной в свое прошлое, а вместо него видели пустоту. Шел десятый год независимости Украины, но понимания, что такое свобода, не было. Если вы заметили, то там я ни одному человеку не задаю вопрос впрямую. Где твоя родина? Но все мы так или иначе  выходили на эту тему, отталкиваясь от  настоящего. Я убежден, что чувство родины для человека необходимо. При всем своем космополитизме, -- а я, конечно, ярко выраженный космполит, -- мне всегда хотелось понять, кем я являюсь на самом деле ? Латышский кинорежиссер, украинский, российский? И только с началом агрессии России против Украины в 2014 году, я стал обретать чувство родины. Конечно, для меня это Украина. Не могу называть себя украинским режиссером, не могу считаться гражданином Украины, но родина моя там. Это именно то жизненное пространство, в котором я не только родился и воспитывался, но куда обязательно хотел бы вернуться. И недавнее объявление меня иноагентом заставило меня с новой силой это ощутить.

Чужая страна

Манский приехал покорять Москву в 17 лет. Сразу после школы -- ВГИК. Хорошо могу представить себе его первые маршруты. Это район ВДНХ -- гостиница «Космос», памятник космическим первопроходцам, аллея героев-космонавтов. Все такое героическое, помпезное, очень советское, а рядом -- бесконечные просторы Выставки Достижений Народного Хозяйства, павильоны сталинского ампира. К тому времени они пришли в полный упадок, требовали ремонта, на который не было денег, как не было их и на засохший фонтан Дружбы народов, чья облезшая, потускневшая позолота являла собой символ того, что уже очень скоро должно было рухнуть и формально распасться.

Первое и самое стойкое впечатление, оставшееся от Москвы у Виталия, -- абсолютно чужое, как будто нарочно отталкивающее его городское пространство. Город, которому нет до тебя ровным счетом никакого дела. Город, который никогда не вступает в близкие отношения с «понаехавшими».  Может, если только ты москвич в третьем поколении, то у тебя получится роман с этими улицами, переулками, тупичками. Ты сумеешь впустить их себе в душу, и город в ответ полюбит тебя. Но у Виталия Манского это никак не получалось. Наверное, он страдал про себя от этой безответности, хотя и не показывал вида.

Так исторически сложилось, что с начала 90-х Манский поселился на Тверской улице. И кажется, даже застал, когда она называлась улицей Горького. Главная артерия Москвы, самый престижный из всех столичных адресов. Поначалу жил в каких-то закоулках, бараках, снимал комнаты в домах, прятавшихся за помпезными фасадами. Подрабатывал грузчиком в Елисеевском магазине, где хорошо изучил устройство подземных складов и тайных подъездов. Ночами убирал кинотеатр «Россия», а после того, как была собрана вся шелуха от семечек и уличная грязь из-под кресел,  выходил на предутреннюю, рассветную и совершенно пустую Тверскую. Но ощущения своего города все равно не возникало.

И даже много позднее,  когда у Виталия Манского и его жены Наташи родилась их старшая дочь и он по утрам отправлялся в заспанные подворотни Палашевского переулка стоять в очереди с другими папами, чтобы получить полагающуюся молочную бутылочку, -- даже эта очередь из хмурых, небритых мужчин не давала ему чувства тайной близости с городом, с которым, как ему казалось, он уже породнился самым непосредственным образом. В той очереди Виталий иногда встречал великого актера, кумира нескольких поколений советских зрителей, народного артиста СССР  Юрия Владимировича Никулина, приходившего за детским питанием для своего новорожденного внука. По иронии судьбы спустя годы дочь Манских и внук Никулина будут учиться на одном курсе училища МХАТа.

— Москва так и не стала частью меня. Эта какая-то совсем другая страна, как бы исключающая в отношениях с собой любую тактильность и теплоту. Тут все друг другу чужие, посторонние. Особенно по контрасту с тем же Львовом или столичным Киевом. Там на Подоле ты никогда не будешь чувствовать себя одиноким. Кто-то обязательно подсаживается к тебе в кафе, с кем-то ты обмениваешься парой фраз, кто-то знакомит тебя со своими друзьями и вовлекает в свой круг. Мир не замкнут на тебе одном, он открыт и предлагает тысячу контактов и возможностей одновременно. Какое-то легкое, не натужное, естественное и радостное общение, которое, может, и не будет иметь продолжения, но потребность и даже привычка к этому общению есть. В Москве этого не происходило никогда. По крайней мере, со мной.

И как последний штрих в истории несчастливого романа Манского с Москвой -- сюжет с его последней квартирой все на той же Тверской улице. Этот адрес отмечен гранитной мемориальной доской — последнее место жительство нобелевского лауреата Александра Солженицына перед тем, как его выслали за границу в 1974 году. Некогда респектабельный доходный дом в стиле модерн, постройка 1913 года, претерпевший, как и полагается, все советские расселения, коммунальные уплотнения, капитальные ремонты. Став москвичом и законным жителем этого дома, Манский загорелся мечтой восстановить его утраченную буржуазную красоту: смыть слои безрадостной масляной краски, отполировать до блеска перила, восстановить сохранившуюся плитку. Никто, кроме одного единственного соседа с нижнего этажа, энтузиазма особо не обнаружил, а принять посильное финансовое участие в ремонте остальные жильцы отказались наотрез.

Но это Манского не остановило. Если он за что-то берется, то всегда доводит дело до конца. Фактически вдвоем с соседом они подняли  и оплатили реставрацию подъезда с первого по шестой этаж. Но наслаждаться этим великолепием пришлось недолго. Буквально на следующий уже день, после того, как были повешены люстры и размещены зеркала, на стене прямо по свежей еще краске, по нежно-розовому колеру, тщательно подобранному Манским, появилась надпись из трех букв, процарапанная со всею силой классовой ненависти.

— Мне известно, кто это сделал -- один из жильцов коммунальной квартиры над нами. Но идти выяснять отношения мне не захотелось. Я вдруг осознал, что этим людям надо было во что бы то ни стало десакрализировать обновленное пространство, приспособить как-то его под себя. Их явно коробили эти люстры, им ненавистны были наши усилия облагородить подъезд, в котором мы с ними жили. Ну, значит, так надо, решили мы с женой. Мы не стали ничего замывать, стирать, закрашивать. Пусть так и останется.

Прогулки по кладбищам

Когда Манский приезжает в чужой город, то непременно старается выбраться на местное кладбище. Ему важно увидеть своими глазами, где и как сохраняется память. Без посещения кладбища, считает Манский, ему не понять мир, который предстоит запечатлеть.

Сейчас Виталий вспоминает, что сложнее всего было договориться о таком визите в Северной Корее. На местное городское  кладбище власти явно не хотели его пускать. Как  будто сам факт смерти, обозначенный там на гранитных или цементных плитах  в виде каких-то дат, вступал в неизбежное противоречие с бессмертным учением товарища Ким Ир Сена.

Однажды Манский гостил у своего приятеля в доме где-то под Бонном, и взгляд его привлекла ухоженная дубовая роща, располагавшаяся во вполне доступной близости. Как выяснилось, это было местное кладбище, но там хоронили только тех, кто соглашался лежать безымянными. Никаких тебе памятников, никаких могильных плит. Только могучие дубы, под ветвями которых можно было обрести долгожданный и...  безымянный покой.

По части развеивания праха Манский тоже большой специалист. На Кубе он удостоился приглашения присутствовать на церемонии развеивания праха какого-то музыканта в открытом море. Из-за своего вечного стремления быть в самой гуще событий и запечатлеть все в малейших подробностях, Виталий примостился со своей  камерой где-то сбоку, не рассчитав порывов ветра. В результате прах знатного кубинца облепил Виталия с головы до ног. Ощущения, надо признать, были так себе.

А еще, во время съемок фильма «Труба», посвященного газопроводу, связующему Западную Сибирь и Западную Европу, Виталий оказался на каком-то затерянном кладбище в Сибири рядом с городом нефтяников. Снег по колено. Добраться без вездехода невозможно, тем не менее Манский стоически проделал весь путь, убедившись, что зимой на это кладбище никто не приходит. Но не только это обстоятельство повергло его в тягостные раздумия.  

— Нет, там было все, как обычно на захолустных российских кладбищах. Могилки, кресты, оградки... Но в какой-то момент я вдруг понял, что там похоронены люди, которые по возрасту все моложе меня. Рядом нефтяные вышки. И эта знаменитая газовая труба, которая согревает половину Европы. Они приехали сюда молодыми. У них у всех, наверняка, были свои планы, надежды, мечты. Уверен, что все хотели заработать себе на какую-то другую счастливую жизнь. Но по большей части они спивались, разбивались на непролазных сибирских дорогах, умирали. И вот теперь лежат здесь, забытые, затерянные в этих бездонных снегах и льдах. И не было ни одного протоптанного пути ни к одной могиле, ни одного цветка, пусть даже пластикового. Ничего не было. Занесенные снегом и брошенные на обочине люди. Много людей.

Недавно Манский вернулся из Львова. Каждый день через его родной город проходят траурные процессии. Каждый день город прощается с погибшими воинами. Эти траурные действия стали чем-то вроде ежедневной поминальной службы, останавливающей жизнь лишь на мгновение.  Гробы торжественно несут по Центральному проспекту в гарнизонный храм, а потом на Лычаковское кладбище. Там распахано что-то вроде Марсова поля, огромное пространство, которое стремительно заполняется все новыми могилами. И над каждой из них реет украинский флаг. Получается такое сине-желтое шелковое море, полыхающее и трепещущее на ветру. Люди приходят с цветами, ухаживают за чужими могилами. Это стало чем-то вроде необходимого и даже обязательного для них обряда. Побыть с теми, кто отдал за тебя жизнь. Может быть, отсюда возникает ощущение непрерывности бытия. Можно разрушить города, но нельзя разрушить память. Можно отнять жизнь, но нельзя убить любовь.

— А может, все-таки проще, чтобы твой прах развеяли?  - спрашиваю я. -- К чему все эти хлопоты и проблемы?

— Нет, по-моему это сплошной выпендреж и эгоизм, -- не соглашается со мной Виталий . -- В данном случае ты думаешь только о себе и совсем не берешь в расчет таких, как я, которые захотят прийти на кладбище. Чтобы лучше понять время, в которое ты жил, людей, которые тебя окружали. Не говоря уже о том, что человеческая жизнь по-моему заслуживает хотя бы скромной таблички с именем и с главными датами рождения и смерти. Разве нет?

Не дождавшись моего ответа, с насмешливой укоризной добавляет: -- Если бы ты был более жестким интервьюером, ты бы меня спросил, где бы я хотел быть похоронен.

— Ну хорошо, давай поиграем в жесткого интервьюера. Ты уже знаешь, где хотел бы быть похоронен?

— Я бы хотел, чтобы меня похоронили во Львове. Но вероятнее всего это случится в Риге.

Родная кровь

С родственниками у Манского обстоит все непросто. Почти все они живут в Украине. Почти все, за немногими исключениями, говорят на русском языке и состоят в какой-то сложной системе взаимных отторжений, притяжений,  несогласий, обид, попыток договориться, которые, как правило, ни к чему не приводят. В фильме «Родные» это показано с какой-то обезоруживающей прямотой и бесстрашием. Манскому невыносимо жаль этих людей, с которыми он связан кровными, родственными связями, но и принять их мир он не может.

Сидя с ними за сытными праздничными столами, он, как мне показалось, испытывает некоторую неловкость. Эти вечные заботы о доме и еде, эти благодушные воспоминания о счастливой советской жизни, все эти фантомы прошлого, среди которых продолжают жить его родственники, не желая замечать, что все давно изменилось. Что нельзя больше цепляться за прошлое, которое на самом деле рухнуло задолго до февраля 2022 года. Но где взять слова, чтобы это объяснить?

Тем более, что сам Манский принципиально произносит закадровый текст по-украински, который выучил еще в школе и знает в совершенстве. Часть его родни это, похоже, только раздражает. Почему они должны говорить по-украински? С какой стати?

Из самых непримиримых и упрямых -  тетя Наташа, живущая в Севастополе, «городе русской славы», в крохотной двухкомнатной квартирке, где Манскому с оператором и развернуться-то было негде. Но самые сильные кадры фильма были сделаны именно там, во время ее разговора с невидимой родственницей из Львова.

Мы видим, как Наташа сидит перед компьютером, напрочь забыв о камере, которая неотступно глядит ей в спину. Мы слышим, как Наташа с разными вариациями возвращается к одним и тем же вопросам: «Почему ты не хочешь со мной разговаривать?» «Что я тебе сделала?» «Мы же сестры, мы должны общаться. Ведь я имею право знать, что у вас происходит...». Нам не слышно, что в ответ ей говорит собеседница.  Но с каждой минутой  градус напряжения в комнате повышается. Наташа уже почти кричит, не пытаясь найти новые слова, и снова и снова повторяет все то же самое, как актеры в фильмах Киры Муратовой. И  самый последний аргумент: «Мы же родные!»

В памяти остается этот нервный накал невысказанных претензий, обид,  обвинений, эта полыхающая несовместимость, которую нельзя потушить, заглушить, даже если резко прервать связь. Но дело в том, что Наташа и не хочет ни с кем рвать, ей надо высказаться, ей необходимо быть услышанной и понятой.

В фильме есть кадры, где она в пальто с меховым капюшоном стоит на площади и смотрит на первый за долгие годы фейерверк, в честь годовщины присоединения Крыма к России. Вокруг все ликуют, а на ее лице читается спокойная радость человека, гордого тем, что все в жизни сложилось, как надо: вот и этот фейерверк, и пальто с песцом, и Севастополь наш...

— В прошлом году на 9 мая Наташа прислала мне видео, снятое во Львове еще в 2012 году. Там пожилые ветераны с георгиевскими ленточками идут на Холм Славы возложить цветы к памятнику Неизвестного солдата, а из-за  ограждений молодые украинцы кричат им: «Ганьба!», что по-русски, значит «Позор!» Видео сопровождалось ее комментарием: «Только эти кадры оправдывают Путина во всем». Я ей написал, что ничто не оправдывает Путина и рано или поздно он будет на скамье подсудимых. Тут же получаю в ответ эсэмэску: «Я понимаю, что тебе твои хозяева на такое кино денег не дадут, поэтому тебе приходиться лизать им подметки, чтобы выживать. Но имей в виду, Бог все видит. И тебе придется за все ответить».  На что я ей ответил: «Надеюсь, что Бог все видит». Больше мы с тетей не общались.

Среди героев «Родных» есть и представители младшего поколения. Это сыновья двоюродных сестер Манского, его племянники Женя и Валера. Первый, кажется, так и просидел весь фильм у себя за компьютером, не отвлекаясь на взрослые разговоры и объяснения. Что ему все эти споры про «русский мир»? Его мир — это дисплей компьютера. Другой племянник показался мне более контактным. Юный красавец Валера в белых шортах на фоне папиной яхты -- это как раз та самая новая свободная Украина, которая только и мечтает, чтобы стать частью мировой цивилизации. И совершенно не понимает, почему этого не хотят все.

Фильм заканчивается кадрами, как Женя, собрав свой рюкзак и попрощавшись с родными, отправляется нести службу в рядах СЗУ (Сухопутнi вiйська Збройних сил Украiни). Мы долго видим его обритую под ноль голову и удаляющуюся фигуру, согбенную под тяжестью походного рюкзака.

С тех  пор прошло восемь лет. По всем срокам Женя должен был уже отслужить и вернуться. Но, как рассказал мне Манский, его племянник продолжает службу. По имеющейся на сегодня информации он жив. Его подразделение находится под Бахмутом. А мама Аня и бабушка Тамара не спят ночами, вздрагивая от каждого телефонного звонка. Что касается Валеры (мальчик с яхты), то еще в 2021 году он уехал работать по контракту в Катар. Но когда началась полномасштабная война, вернулся в Украину, принял присягу и теперь служит в полиции в Одессе.

Соучастники

Накануне нашей встречи я вернулся из Берлина, где побывал в Музее Кино на Потсдам Плац. Виталий хорошо знает и любит Берлин. Сам он частый гость и участник Международного кинофестиваля, где в этом году показывали его последний по времени фильм «Восточный фронт». Но в самом музее, кажется, он давно не был. Тем временем там много чего изменилось. Теперь там есть целый зал, посвященный «Олимпии» - одному из главных «идеологических фильмов» печально знаменитой Лени Рифеншталь, главного режиссера-документалиста Третьего Рейха.

К слову сказать, все немецкое кино этого периода в экспозиции упрятано в специальные железные шкафы, похожие на банковские сейфы. Музейный месседж очевиден: никому из посетителей не возбраняется смотреть эти фильмы. Достаточно одного движения рукой, чтобы выдвинуть металлические ящики с встроенными туда экранами. Но и открыто экспонировать  наследие геббельсовской пропаганды никто не собирается. Позор нации, спрятанный в сейф.

На самом деле с Лени Рифеншатель все обстоит сложно. После войны против нее было возбуждено несколько судебных процессов. Она их все выиграла, доказав, что никого не убивала, не сжигала, более того, кого-то из своих коллег даже спасла своим заступничеством от неминуемой гибели. И тем не менее на долгие годы Лени была отлучена от профессии, а на имени ее, несмотря на все ее заслуги, до сих пор лежит несмываемое клеймо главного мифотворца Третьего Рейха. Была ли она в действительности преступницей?

— Конечно, Лени Рифеншталь -- выдающий режиссер ХХ века, находившийся в абсолютном созвучии с окружавшим ее миром. Но в итоге этот мир был признан преступным. А значит, и она тоже преступница. Да, она совершенно гениальным образом этот мир зафиксировала, оставив его нам для изучения, разбора и анализа. Можно сказать, сохранила его в веках для всех последующих поколений кинематографистов. Достаточно сказать, что один из лучших документальных фильмов в истории мирового кино,  «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма, на 50 процентов создан из киноматериалов Лени Рифеншталь. Когда я был генеральным продюсером канала РЕН-ТВ, то на 80-ю годовщину Октябрьского переворота мы показали ее фильм «Триумф воли». Это был целый день, посвященный пропаганде в кино. Там были видео с детьми, которые отвечали на простые вопросы, что такое война, кто такой Гитлер и т.д.  А фильм «Триумф воли» представлял фронтовик, кинорежиссер Григорий Чухрай. Сам фильм Рифеншталь, как известно, был осужден Нюрнбергским трибуналом как культовый и пропагандистский. У нас документалисты ведь тоже снимали разные митинги, клеймившие врагов народа. Сохранились хроники судебных процессов над Промпартией. Но Лени первой возвела документалистику в ранг высокого искусства. Фактически она стала родоначальницей новой эстетики, основанной на античных образцах. И надо сказать, что и сейчас зрелище многотысячного факельного шествия, пылающий знак свастики в ночном небе, черная униформа от Hugo Boss -- все это производит сильное впечатление. Но отделить эстетику от идеи, находящейся в основе сотворенного ею мифа, нельзя. Документалист не может оставаться в белых перчатках, декларируя свою неангажированность и служение великому искусству. Именно поэтому мы сегодня и осуждаем Лени Рифеншталь.

А что же современные художники? Знаю, что уже вовсю идет работа по отбору новых фильмов для "Артдокфест-2023". Понятно, что пока говорить о фестивальных фаворитах рано. Да и всех подробностей разглашать не полагается. Тем не менее Манский не считает нужным скрывать своего разочарования. В большинстве российских фильмов, которые он успел посмотреть, войны нет совсем. Даже тень ее не угадывается. Время от времени он специально возвращается к датам, когда фильм был снят. Война уже идет вовсю, но на экране ее нет.

Вот недавно он посмотрел фильм о священнике. Прекрасно все снято, прекрасный, благообразный батюшка. Велеречиво рассуждает о том, что Россия -- это музыка Рахманинова, которую надо слушать сердцем. Но ведь в регион, где этот батюшка служит и произносит свои поэтичные проповеди, все время поступают новые гробы. Это один из основных адресатов Груза 200. Почему же священник об этом молчит? Почему не скажет слово пастыря, которого от него все так ждут? Как это объясняет сам Манский?

— Рабство. Неизжитое, неубитое рабство. Поиск свободы не входит в жизненное меню раба. У него там значится  хлеб, еда, сон, отдых. В перечень запросов свобода не входит.

— Но ведь есть и такая точка зрения: нельзя оставлять свою публику, свою паству. У художника есть долг перед теми, кто не может никуда уехать, кому сегодня особенно необходима духовная пища.  Можно вспомнить такие имена, как пианистка Мария Юдина или та же Анна Ахматова, которые ушли во внутреннюю эмиграцию, но при этом оставались со своим народом. Мы об этом много говорили с нашей общей подругой, пианисткой Полиной Осетинской. Что ты по этому поводу думаешь?

— Я люблю Полину, но при этом я с ней категорически не согласен. Да, у каждого из нас была и есть своя публика. И надо сделать все, чтобы эта публика поняла, что наша жизнь изменилась. А если мы продолжаем своим творчеством и даже просто присутствием создавать для своей публики пространство комфорта, то тем самым работаем на войну.

— А что ты думаешь о тех, кого покойным Олег Павлович Табаков называл «непоротым поколением»? Ведь именно они сейчас оказались ключевыми в российском искусстве фигурами, поддержавшими войну в Украине. Получается, что эта свобода  тоже была иллюзией?

— Я думаю, что все они, -- и Машков, и Миронов, и Богомолов, и Хабенский, --  все они, как выяснилось, художники с очень слабой иммунной системой. Та самая прививка свободы, которой гордился и в которую искренне верил их мэтр Олег Табаков, оказалась очень нестойкой, совсем короткого действия. Как только наступило время выбора и настоящих испытаний, они оказались не в пример слабее своих предшественников, того же Олега Ефремова, Анатолия Эфроса, Юрия Любимова, Георгия Товстоногова. Тех, кто в течение десятилетий своего сопротивления тоталитарной системе сумели выковать себе броню и мускулы. Те не боялись говорить по сути. Не боялись идти наперекор. А эти все оказались оформителями. Не художниками, а именно оформителям. Ведь подлинная сила вырабатывается только в борьбе. А за ними нет никакой истории сопротивления. Зато есть райдер и цена, за которую их можно купить. Вот их и купили. Лично я не верю, когда говорят: за мной театр, коллектив, фестиваль и все такое. Есть страх потерять свои привилегии и.... пустота.

Цена ошибки

И еще один фильм, мимо которого нельзя пройти в фильмографии Виталия Манского - «Свидетели Путина». Он датирован 2018 годом, хотя был снят много раньше. Какие-то из этих кадров я помню еще по предыдущему фильму «Путин. Високосный год» (2001). 

Вообще неожиданный взлет Виталия Манского на пороге нового тысячелетия не в последнюю очередь был связан с тем, что он был едва ли не единственным кинодокументалистом, кого допустили запечатлеть начало новой эры президента Владимира Путина. Как он оказался со своей камерой в неприступных кремлевских покоях, как был допущен в резиденцию Бориса Ельцина и в бассейн, где плавал  Путин, — это, конечно,  сюжет для отдельного рассказа. Но уже по одним видеоматериалам, которые Манскому удалось заснять во время президентской компании зимы 2000-го года, и по какой-то его непредставимой по нынешним временам близости с самыми влиятельным и важными персонами на тот момент в РФ, легко догадаться, что сам он человек этим людям не чужой. Спустя годы из этих пленок и черновых материалов Манский сделает фильм «Свидетели Путина» -- одно из самых важных документальных свидетельств времени.

Сегодня, конечно, смотришь это кино двадцатитрехлетней давности совсем с другим чувством, чем в 2001-ом году. Как же так, думал я про себя? Ведь многих из этих людей я знал лично. С Валей Юмашевым мы  работали вместе в журнале «Огонек», с Ксенией Пономаревой и Наташей Тимаковой -- в «Коммерсанте». А Джахан Поллыева, бывший спичрайтер Ельцина, присылала мне свои стихи и прозу, когда я редактировал «Сноб».  Где-то в стороне, очень скромно, не желая привлекать к себе лишнего внимания, как будто пугающаяся всякий раз направленной на нее  камеры -- будущая первая леди РФ Людмила Александровна Путина... Нормальные, по большей части симпатичные люди, искренне желающие добра своей стране и согражданам. Разве можно представить кого-то из них, призывающими убивать, мстить, разрушать чужие города и судьбы? Конечно, нет! В последний день, когда были произведены подсчеты голосов и стало ясно, что Путин победил, его избирательный штаб ведет себя, как студенты, сдавшие сессию, напрочь забывшие, что их на камеру для истории снимает Манский.  То ли они к нему так привыкли, что научились его не замечать? То ли действительно он обладает гениальным даром надевать шапку-невидимку, как только оказывается рядом с сильными мира сего?

Манскому она очень понадобится, когда он придет на встречу Нового года в резиденцию к Борису Ельцину, где за праздничным столом соберется вся семья Первого президента РФ, теперь уже с приставкой «экс». По этой ли причине, или по какой-то другой, но чувствуется, что все немного напряжены. Хозяин явно не в духе, хотя старается не выдавать своего недовольства и не портить родне праздник. И только один раз, когда Манский впрямую спросит Бориса Николаевича, что он думает о возвращении советского гимна Александрова, презрительно процедит  сквозь зубы: «Красненько». И метнет свинцово-сердитый взгляд в камеру.

Ему ли было не знать, чем эти возвращения и переименования грозят? Ведь за символами неизбежно приходит реальность. Иначе не бывает. Нельзя сказать, давайте снова назовем Россию Советским Союзом. А почему нет? Ну а если мы теперь СССР, тогда давайте возвращать отколовшиеся республики. И все повторится сначала...

Об этом Манский попытается говорить и с главным героем фильма, к которому у него еще был тогда доступ. Это Владимир Владимирович Путин образца 2001 года. Улыбчивый, моложавый дофин, посаженный на трон усталым, больным  королем. Сколько всего он успевает! И речи произносит, и свою школьную учительницу поздравляет, и в бассейне плавает... Про гимн он будет говорить с насмешливой снисходительностью человека, знающего наперед, как надо. Почему-то больше всего запомнится,  как он небрежно отмахнется от слов Манского про «совесть нации» в виде собранных двухсот подписей под петицией с просьбой не возвращать советский гимн в третьей редакции Сергея Михалкова. «Совесть нации» ничего не понимает в деле управления государством», - скажет, как отрежет. И вообще причем тут совесть? 

— Тебе тогда нравился Путин? — спрашиваю я Виталия Манского.

— Путин вообще офицер  КГБ, вербовщик. А вербовщик должен уметь нравиться. В фильме этого нет, но он рассказывал мне, как его учили и вербовке, и слежке, и про школу разведчиков, которую он прошел. Когда много лет спустя я приступил к монтажу «Свидетелей Путина» и стал внимательнее разглядывать собственные записи, то стали возникать вопросы, которых тогда ни у кого из нас не было. И даже эта история с возвращением гимна, которую я раскопал в своем архиве. Это был первый сигнал, после которого последовал и второй, и третий. Но тогда было еще непонятно, к чему и куда это приведет.

— Получается, ты тоже причастен к созданию мифа. Ведь твой фильм о Путине был первым. Тебе доверили снимать его предвыборную компанию. И ты это делал с безусловной симпатией к главному герою? 

— Это верно. С одной лишь поправкой. Все-таки мой фильм увидел зритель, когда Путин уже бы президентом РФ полтора года. Премьера на канале «Россия» состоялась 12 июня 2001 года. Так что  мои наблюдения уже ни на что повлиять не могли. Но это, разумеется, не снимает с меня ответственности. У меня много остается к себе вопросов. Я вполне осознаю и степень ответственности, и степень своей вины. Потому что ответственными я считаю всех, а виновным — только часть общества. Так вот, я отношу себя к этой части, которая виновна.

— А потом тебе доводилось общаться с людьми из его предвыборного штаба? 

— Как-то на курорте в Марбелье я встретил одну супружескую пару, которая принимала самое активное участие в тех первых президентских выборах. Это был то ли 2013-ый, то ли 2014-ый год? Уже не вспомнить. Тогда я их напрямую спросил, что они теперь думают по поводу нашего кандидата и тех превращений, которые с ним приключились. «Ну, ошиблись!» -- сказали они мне примерно с той интонацией, с которой обычно говорят, когда случайно садятся не на те места в партере, или если бы речь шла о том, чтобы поменять один столик в ресторане на другой. Они просто ошиблись. Не более того.

— А ты?

— А я -- свидетель их ошибки.