Как за Гомера спорили семь городов, так от Светланы Алексиевич открещиваются два государства. Слишком она неудобна. С одной стороны мы слышим: русскоязычная, живет в Европе — какая она белоруска? С другой раздается: вышла из минской шинели, печаталась в «Дружбе народов», имеет политические счеты к Батьке — с какой стати считать ее русской? 

У этих споров мелкие причины. Была бы Светлана поласковее, не говори она сразу и об оккупации востока Украины, и о белорусской тирании; выбери один объект для жесткой критики — не отрекались бы от нее обе союзные столицы. Батька недоволен украинской ситуацией, Кремлю не нравится происходящее в соседней Белоруссии — выбирай себе, дружок, один какой-нибудь кружок. Либо вместе с Лукашенко про Донбасс и Крым, либо с Москвой про нарушения прав человека в Минске. А она выбирать не желает.

Но в этом отречении российского и белорусского начальства от нового Нобелиата есть, как ни странно, сермяжная правда. Сквозь лучшие книги Светланы Алексиевич проступает образ постоянно погибающей империи. Не теперешняя Россия, не сегодняшняя Белоруссия, не нынешняя Франция, а распадающийся СССР. Подчеркиваю: не распавшийся, а именно распадающийся, как бы застрявший в точке античной трагедии. Ни малейшей ностальгии по нему, никакой привязанности к прошлому. Просто Светлана навсегда осталась в точке боли. И пожизненно прописана в том мире, где черной тенью накрывает память о войне. Вновь и вновь взрывается Чернобыль. Начинается афганская беда. Начинается и не находит никакого выхода. Цинковые мальчики остались там, значит, Кабул никуда не девался. Коды не будет. Будет траурная музыка без права остановки.

Да, она биографически связана с Европой. Европейский период жизни нашел отражение в творчестве. Но насколько ж это отражение бледнее тех густых, неизлечимых теней, которыми населены ее более ранние книги… Так  уже случалось в истории Нобелей. Особенно Нобелей русских (говорю сейчас о языке).

Бунин был писателем, а значит, гражданином исчезающей России. Не той, которую «мы потеряли», а той, которая горит и не сгорает. Он думал об этом мучительном прошлом, жестоко выяснял с ним отношения, писал о нем — сквозь современную ему Европу и мимо современного ему Советского Союза. Не идеализируя, в отличие от сладкого Шмелева. Не разоблачая, в отличие от авторов антиутопий. Но бесконечно и почти склочно выясняя отношения, как бывает в несложившейся и безысходной, но так и не распавшейся семье.

И Пастернак был русским писателем советского периода; конечно, он не эмигрант, поэтому не жил воспоминанием и пробовал принять СССР как Родину, но до конца прорасти сквозь реальность так и не смог. Так и остался классической розой, привитой к советскому дичку.

И Бродский не случайно говорил про колбочку языка, в которой живет настоящий поэт; русский язык был его отечеством, в сравнении с которым любое земное гражданство вторично.

А Светлана Алексиевич — гражданин империи периода полураспада. Физически ей все равно, где пребывать: в Минске, Москве, Париже. Политически — приемлема Европа. Русский язык для нее родной. Но по-настоящему она живет не в языке и не в сегодняшних столицах, а в надорванном неумирающем СССР, который ненавидит, презирает, при любом удобном случае гнобит (за дело). Но ведь и Бунин написал «Деревню», посвященную (как нас учили в школе) полнейшему «идиотизму деревенской жизни». Однако же не милый Грасс, а эта дикая деревня была его духовной родиной. А старческая ненависть как форма неразрывной связи куда сильнее, чем детский восторг.

Мир Алексиевич часто бывает не очень приятен: он приглушен, яркие краски в нем невозможны, но и черно-белой графики здесь тоже нет. Если уж искать какое-то сравнение с искусством, то ее невеселая проза напоминает выцветшие фрески. Это было. Это не кончилось. Этого нет. И пресловутый документализм, которым ее попрекают в России, не просто метод сбора материала, но и единственно возможный стиль для выражения такого — вечно гаснущего — ужаса. Он не допускает густоты, позволяя зафиксировать процессы умирания. И одновременно приближает к этой бледной и несчастной жизни, голосом которой стала много лет назад Алексиевич. Она неостановимо выговаривает катастрофу, и пока писательница не умолкает, катастрофа нас не сможет поглотить. Правда, и закончиться — не сможет…

Разумеется, на присуждение Нобелевской премии отреагировали узкие литературные круги. Некоторые негодуют, некоторые радуются снисходительно: знаем-знаем, понимаем-понимаем. Ну, конечно, это не литература, а публицистика, дали за политику, вы бы еще Брежневу за «Малую землю» вручили. А может, в этом что-то есть… нас, настоящих художников слова, подзадорили. Типа не спи, не спи художник, и как там дальше? вечности заложник? вот Алексиевич не спала, и несмотря на то, что не писатель, получила…

Что тут сказать? С одной стороны, никто не обязан книги Алексиевич  любить. Они разные, а на вкус и цвет товарищей нет. Кому нравится поп, кому попадья, кому попова дочка. С другой, у Нобелевского комитета случались странные решения: из недавних — какой-нибудь Дарио Фо. С третьей, политическая составляющая в этих решениях есть.

Но, во-первых, правильно спорить о качестве книг; вполне нормальная позиция — Алексиевич в рамках выбранного жанра не лучшая, есть тот-то, тот-то, тот-то обойденный кандидат, давайте обсудим, кто был бы достойней. Спорить о том, является ли документальная проза литературой — смешно, спор десятилетия назад отспорен; просто эхо не успело долететь до наших хуторов. Это все равно что выяснять, является ли документальный театр театром, хорошее документальное кино искусством, а инсталляция художеством. Правда, в России до сих пор не выяснен вопрос о «Черном квадрате», но что делать. Позавчерашний взгляд культурная — реальность.

Во-вторых, Алексиевич не Дарио Фо, прямо скажем. Хотя наверняка есть более масштабные фигуры.

В-третьих, и в главных, крупные писатели, вписанные в мировой расклад — не чурались, не чураются и вряд ли будут чураться политики. Что Пастернак, что Томас Манн, что — если спуститься пониже — Гюнтер Грасс, что Алексиевич. А чураются — и гордятся этим — доморощенные маргиналы. 

Бурные споры о Нобеле-2015 (повторяю — не по принципу «я думаю, что справедливо было присудить NN, он лучше», а по принципу «в нашей деревне такого не носят») наводят на грустные мысли об уровне российского отрыва от больших процессов, давным-давно случившихся в культуре. 

А может, все не так уже и плохо, и просто включились обычные механизмы отторжения всего, что слишком близко, слишком рядом. Когда канонизируют святых, иные современники смущаются: да какой же он святой? Я с ним кофе пил! Святые романов не пишут; писателей канонизировать не принято, и слава Богу. Однако Нобелевская премия — литературное подобие канонизации, признание прижизненно великим. И реакция у современников такая же. Ну какой она Нобелиат? Она несовершенная, живая, можно подойти потрогать. И книги то лучше, то хуже, эту мне скучно читать, а та ничего, но не больше. И начинается перечисление причин, почему такая премия досталась не пойми кому. Перечисление, которое говорит о перечисляющем гораздо больше, чем ему хотелось бы.