Печальные обстоятельства (серьезная болезнь отца) заставили меня ненадолго вернуться в Москву, откуда я уехал почти два года назад. Москва произвела тяжелое впечатление. Даже внешне и на слух. Сменились все бренды, новые вывески на улицах оказались неожиданно эклектичными, физиономия города от этого стала азиатской, броской, кричащей, разношерстной, почти как в Дели, но без широких индийских улыбок и без веселого южного гомона. Водители на улицах за два года научились сигналить друг другу по поводу и без повода, не так настойчиво, как, например, в Дели или Исламабаде, но все же значительно больше, чем это принято в Европе – от перелива клаксонов складывалось ощущение, что люди ездят не по единым для всех правилам, а строят свои отношения с другими участниками движения здесь и сейчас, как получится, на живую нитку, в зависимости от самоуверенности водителя или величины автомобиля.
Навигаторы в городе не работали, такси не приезжали вовремя и по указанному адресу. Москвичи говорили мне, что это спецслужбы пытаются таким образом сбить с толку летящие на Москву вражеские дроны, но дурная работа навигаторов рождала чувство потерянности, заблуждения, сбитых ориентиров.
Иллюстрация Алиса Кананен/SpektrPress
Люди тоже показались мне растерянными. Собирались малыми группами в странных местах, которые считали безопасными или дружественными. Знакомые и малознакомые, узнав о моем приезде, стремились встретиться со мной и просто попить кофе без всякого конкретного дела – «потому что все уехали и не с кем поговорить». Про добрые дела, которыми мои знакомые продолжают заниматься в Москве – образование, медицина, социальная реабилитация, наука, культура, искусство – люди предпочитали говорить тихо и просили не писать, опасаясь, что некие злые силы посчитают их деятельность нежелательной и разрушат.
Главное ощущение вот какое – они пытаются спасти то, что я считаю безнадежно потерянным – в этом разница между уехавшими и оставшимися. Уехавшие ждут, что в неопределенном будущем по неопределенным причинам правящий режим падет, и они вернутся строить новую жизнь с чистого листа. Оставшиеся тщатся сохранить что возможно – свою частную школу, свою университетскую кафедру, свое отделение в больнице, свою семью, наконец. На мой поверхностный взгляд, и тех и других ждет неудача. Уехавшие, может быть, и вернутся, но строить новую жизнь будут уже не они, а какие-то молодые и новые люди, как уже было на моей памяти в 90-х. Оставшиеся (как уже было в 90-х) ничего не смогут спасти, кроме разве что отдельных реликвий памятной и любимой их жизни, а новая жизнь воспитает в их душах отравляющий сердце ресентимент.
Иллюстрация Алиса Кананен/SpektrPress
Представьте себе дом. Старый дачный дом, где прошло ваше детство. Он архаичен, он непригоден к жизни в наступившие новые времена, но каждая деталь в нем, каждый вспухший кусок обоев, каждый облезлый шпингалет на окне памятен вам с детства и напоминает о невозвратном счастье. Вот этот старый дом после мучительного раздела имущества перешел к вам в наследство – и что с ним делать?
Прагматик скажет, что легче снести старую развалюху и построить на ее месте современное здание из – Господи, прости! – полимерных и композитных материалов. Чувствительный человек попытается старый дом реставрировать и столкнется с неразрешимыми техническими трудностями, с чрезвычайной дороговизной восстановления стен, изъеденных жуком-короедом, и с тем, что – хоть плачь! – не разрушив старой детской, нельзя устроить в доме современный водопровод.
Сам я отношусь к пессимистичным прагматикам, иначе бы не уехал. Я думаю, из этой дилеммы нет выхода. Когда-то в неопределенном будущем и по неопределенным причинам старый и любимый мой дом разрушит и почти неузнаваемым отстроит заново кто-то, уже не я, хорошо, если мои дети или внуки. Дом будет полимерным и композитным, совершенно не похожим на то, что я любил. В лучшем случае, проявив изрядное великодушие, дети возьмут в новый дом какую-нибудь оставшуюся от меня реликвию – кусок вспухших обоев в рамочке или облезлый шпингалет в музейном стеклянном контейнере.