В последние дни августа мысли сами собой возвращаются к событиям 1991 года, которые  традиционно принято связывать с обретением Россией политической субъектности и крахом попытки имперской реставрации СССР. Особенно теперь, когда все отчетливее становится ощущение, что, хоть ГКЧП и проиграл, но дело его живет и торжествует, а Россия возвращает себе все больше и больше еще не совсем забытых черт.

По тогдашним меркам в то время Россия и СССР действительно являли собой различные до противоположности политико-символические субъекты. Если российская власть была избрана на свободных выборах, то союзная — оставалась рудиментом советской номенклатуры. 

Время тогда шло очень быстро. Например, союзные депутаты в 1989 году избирались еще по квотам, где самая крупная была у КПСС. Но избранный уже в следующем году Верховный Совет РСФСР получился реально многопартийным. А в июне 1991 года состоялись первые всенародные выборы российского президента (годом ранее Горбачев на такую процедуру пойти не решился, и президента СССР избирал Съезд союзных депутатов). 

Иными словами, политика России выглядела уже новой эпохой по сравнению с общесоюзной. Демократия и интеграция в мировое сообщество стали естественными элементами нового политического языка, свободного от коммунистической догматики. Российский президент и депутаты, казалось, мыслили уже совсем иными, более современными категориями, чем те, кто еще жил советско-имперскими стереотипами. Поэтому исторически провал ГКЧП был закономерен.

Фото REUTERS/Scanpix

Но главной загадкой, неразрешимой и поныне, и даже стремительно обострившейся, выглядит то, что демократическая Россия впоследствии вдруг сама стала воспроизводить архаичные стереотипы советской империи. В итоге история вернулась на круги своя, и сегодня страна воспринимается в мире не как одно из новых государств, возникших после распада СССР, но как прямое продолжение того же самого СССР, только чуть уменьшенное в результате утраты формального контроля над территориями бывших союзных республик.

Это кардинально отличается от эпохи 1990−91 гг., когда Россия и СССР выглядели политическими антиподами. Многим еще памятна тогдашняя позиционная война союзного Кремля и российского Белого дома, когда Ельцин хмуро отзывался о «центре», который блокирует республиканские реформы. Однако затем российские чиновники просто пересели в кресла союзных и продолжили ту же централистскую политику. 

Принципиальная разница выхода России и других республик из СССР состояла в том, что если они начинали новую, собственную историю, то Россия, политическим центром которой остался Кремль, стала продолжательницей истории советской. И если поначалу это «правопреемство» касалось сугубо юридических аспектов (членство в ООН и т.д.), то впоследствии оно стало и мировоззренческим. Никакой исторической грани между СССР и РФ более не проводилось — они стали считаться одной и той же страной. Громко зазвучали «старые песни о главном», а Виктор Пелевин сочинил едкую пародию о том, как вожди Третьего рейха провозгласили либеральную «перестройку». 

С тех пор существенно изменилось и само восприятие распада СССР. В 1991 году это было очевидно — представители стран, подписавших Союзный договор 1922 года, объявили о его денонсации. Причем основным инициатором Беловежских соглашений выступила сама Россия в лице президента Ельцина, которому уже окончательно надоело главенство над собой «союзного» Горбачева. Однако за прошедшие с тех пор 23 года это событие стало все более настойчиво изображаться как будто бы остальные республики «отделились от России». Это пропагандистское передергивание привело к тому, что «ближнее зарубежье» в нынешней России воспринимается не как независимые страны, но все больше как некие «сепаратистские провинции».

Подписание Беловежских соглашений 8 декабря 1991 года. Фото с сайта wikipedia.org

Особенно характерно в этом смысле отношение к Украине. Агрессивное нежелание официальной России признавать эту страну реально независимым государством проявилось еще 10 лет назад, в ходе Оранжевой революции. Но сегодня привело уже к аннексии Крыма и военному столкновению на Донбассе. 

Мировоззренческие истоки этого конфликта коренятся в возрожденной имперской мифологеме «триединого народа» (великороссы, малороссы, белорусы), которая несовместима с современными государственно-правовыми принципами. С точки зрения империи, любая попытка Украины заявить о себе как о независимом государстве с суверенной политикой однозначно трактуется как «вражеская и русофобская».

Постсоветской России так и не удалось стать действительно новой страной, свободной от многовековой имперской традиции. Основным носителем этой традиции, зачастую даже бессознательным, являлась советская номенклатура. Но вместо процессов люстрации, состоявшихся в ряде восточноевропейских стран, где к власти пришло действительно новое поколение политиков, в России эта номенклатура легко сохранила власть, просто поменяв корочки на партбилетах. Из КПСС, после краткого исторического замешательства, чиновники массово перешли в черномырдинский «Наш дом — Россия», а оттуда — в «Единую Россию». 

Бывший советский диссидент Владимир Буковский еще в 1992 году предлагал провести аналог Нюрнбергского процесса над КПСС. Никаких «ответных ГУЛАГов» для коммунистов, конечно, не планировалось — замысел состоял лишь в осуждении тоталитарной идеологии и освобождении власти от партийной номенклатуры. Это могло бы стать реальным началом новой политической эпохи — но администрация Ельцина спустила дело на тормозах, призвав «не раскачивать лодку». Тогда Буковский, по его признанию, понял, что страна неизбежно покатится вспять.

И все же для реального исторического прорыва России в новую эпоху одной декоммунизации было недостаточно. Доказательства этого можно легко увидеть сегодня, когда многие радикальные либералы 1990-х превратились вдруг в воинствующих имперцев (включите, например, программу «Однако»). Вывести Россию из-под исторического имперского морока, который временами регенерируется и пугает окружающий мир, могло бы полноценное развитие федерализма. Но на него даже самые демократические и прогрессивные российские политики традиционно обращали далеко не первоочередное внимание. Что, кстати, наглядно доказывает тотальный централизм российского политического мышления — как у власти, так и у оппозиции.

Первым крупным политическим событием независимой России стало подписание в марте 1992 года Федеративного договора. Однако сам по себе этот документ нес в себе родовые имперские черты. Его заключали не равноправные субъекты федерации между собой — но «центр» с «провинциями». А всего через полтора года, в декабре 1993-го, новая Конституция фактически отменила договорный принцип федерации как таковой.  

Фото AFP/Scanpix

Кроме того, эта Конституция наделила президента почти царскими полномочиями, кардинально снизив значимость парламента. И этот провал в прошлое (неомонархизм вкупе с реставрацией клерикализма и прочей дореволюционной имперской символики) логичным образом вернул к жизни и бесконечные кавказские колониальные войны. Путинская «вертикаль» также вполне логично выросла из этого реставрационистского тренда. Оставалось лишь отменить выборность губернаторов и возродить великодержавную пропаганду, изображающую Россию «осажденной крепостью».     

Правда, в отличие от Ельцина, который все же дистанцировался от советского наследия, Путин легко взял его на вооружение. Но только не революционную его составляющую, а имперско-милитаристскую. Культ «Великой Победы» с повсеместными георгиевскими ленточками отправляется в современной России шире и громче, чем даже в брежневские времена — хотя Вторая мировая война, казалось бы, все дальше уходит в историю. Но сегодня этот культ — чрезвычайно удобная технология  для политических репрессий и территориальных экспансий — любого оппонента можно с легкостью обозвать «фашистом». 

Итак, постсоветская эволюция привела к странному идеологическому римейку из советского наследия и досоветской имперской традиции. А сверху он подернут тонкой пленкой имитационной демократии. И в целом этот постмодернистский микс оказался довольно популярным, несмотря на всю свою нелепость.

Этот гибридный режим порождает и множество других парадоксов. Например — имперский федерализм, который является не принципом внутреннего развития собственной страны, но инструментом разрушения соседних. А в самой России говорить о федерализме ныне фактически запрещено — уж слишком наглядной была реакция властей даже на самую робкую попытку поставить этот вопрос горсткой сибирских художников. И этот запрет, кстати, нагляднее всего демонстрирует — где находится «кащеева игла» нынешней империи.

А пока — «августовский» российский триколор поднимается в России под мелодию советского гимна. И никто уже давно не видит в этом никакого противоречия.