- Иван Степанович, скажите, а вот пекинесы… Они существуют?
- А то.
- Вот такие вот маленькие…лохматые…с пальмой на спине. Курносые…
- А то.
- Откуда они берутся и зачем они здесь?
- Из лесу. Испокон веков тут жили.

Мне кажется, что один из нас сумасшедший. Я много лет езжу в эти края, в отдаленные зоны Русского Севера, где в горах заканчивается тайга и начинаются первые признаки тундры. Чуть дальше горы переходят в холмики, и там тундра берет свое. Но здесь еще лес, населенный медведями, кабанами, волками и прочими зайцами — и много лет я протираю глаза, когда из этого леса, куда и пописать зайти страшно, выходит стая диких пекинесов во главе с задорным альфа-самцом, пересекает маленький поселок, обходит сараюшки, лается с местными огромными дворнягами, пытающихся присоединиться к стае, но их отшивают — и гордо скрывается в ельнике. Я — собачница, я вижу, что это очень породистые, искусственно выведенные псы. Они не могут здесь выжить, я прилетаю из Москвы в столицу края летом в босоножках и переобуваюсь в такси в валенки — ближайший город отсюда в 400 километрах. Я знаю, чем зимние валенки отличаются от летних. В летних валенках я ходила к дальней от дороги окраине поселка, чтобы посмотреть, почему туда ходят овцы и баран: в зимних валенках туда не пройти, зимой здесь вообще никуда не пройти, если не вырублена тропинка, по которой ты идешь, как по коридору, и снежные стены слева-справа достают до плеч. Так вот, овцы и баран ходят к предмету, который издали похож на белый камень, они собираются вокруг него, а потом старшие подходят и касаются камня лбом, и это не камень вовсе, а старый бараний череп.

- Иван Степанович, там же череп бараний, они к нему ходят, Вы видели?
- А то. Ну череп.
- Иван Степанович, а почему у вас на пасеке пчелы по периметру летают?
- Оль, ну ты дура, что ли? А куда им летать-то?

Я спрашиваю, он отвечает. Ну чего непонятного-то? Я — московская дура, он — полковник ФСИН, большой человек, хозяин здешних мест, где кругом сплошь зоны да колонии-поселения. Он не понимает, зачем я опять приехала, хотя уже привык, кажется. Я знакома с двумя его женами и большинством детей, они открыты и дружелюбны со мной так, как можно быть открытыми и дружелюбными к кошке, например — существо загадочное, но в общем безвредное, пока сметану на сперла. Я пытаюсь объяснить, зачем приехала:
- У меня здесь зеки мои подшефные.
- Ну какие могут быть подшефные зеки? Муж-то у тебя отсидел давно. Хороший, кстати, парень, деревенский — и не скажешь, что два высших образования, лопух лопухом, хотя со странностями, конечно: тут все помнят, как он тебе розы зимой доставал, когда ты приехала. А вот сейчас чего, какие зеки?
- Сто пятьдесят девятые.
- Так бы сразу и сказала.

И он подвозит меня до дальней зоны, где сидят мои сто пятьдесят девятые — предприниматели, один довольно известный, я хорошо знаю его маму, пожилую заслуженную учительницу, и юную жену, которая вышла за него замуж в зоне — за абсолютно разоренного немолодого человека, полноватого, которому дали очень большой срок. Юная жена очень хорошая девочка, правильная такая, я знаю историю их знакомства и любви — в момент, когда ни о какой любви никто бы и помыслить не мог, он уже под следствием был. И вот я с ним знакомлюсь, мы много чего друг про друга знаем, просто не разговаривали никогда, но после первого «Здрасьте!» все становится простым и понятным: это редкого ума и обаяния человек, так бы и слушала его, раскрыв рот. А второй мой подопечный философ: МГУ, аспирантура, работа в администрации президента, срок 14 лет, подстава. Жена бросила моментально, но он познакомился по переписке с девочкой из Читы, поженились, она сейчас беременна.

Выхожу из зоны блаженной: люди-то какие! И я тут не столько про осужденных, сколько про сотрудников. До чего же правильные и хорошие ребята, без зла. Все все понимают. Один меня провожает, показывает на остатки избенок:
- А вот здесь — видишь? — еще осенью крепкий дом стоял.
- А куда делся?
- Хозяин на две недели в больницу слег, так мы его домик по бревнышку и раскатали. Видишь собака бегает? В будке там жила, теперь у нас кормится.
- Умер хозяин?
- Зачем умер? Из запоя выходил, хозяйственник наш. Вот смеху-то было! Он вышел — а дома нет, мы его на дрова разобрали!
- А где ж он теперь живет?
- Да вон в общежитии. Ему комнату в райцентре обещали теперь дать.

Ох ты. Ничего я все-таки не понимаю в добре и зле. Взять того же полковника Ивана Степановича — у него, например, три семьи: одна прошлая и две текущих. Он из старой семьи ушел сразу в две новые, к Ирке и Наташке, они обе тоже на зонах работают, одна инспектором, другая кастеляншей. Ревнуют маленько друг к другу, а живет в каждой семье по очереди, никого не обижает — так ведь шесть человек детей получилось итого. Старшие сыновья тоже в зонах работают, а один уже сидит там же — наркотики.

Водку здесь пьют в основном те, кому за сорок. Да и не водку вовсе — баловство это. Самогон да метиловый спирт.

- Ольк, пошли медведя смотреть — это Иван Степанович подъехал, он специально для меня велел медведя разбудить.

Тут почти в каждой зоне медведи живут: охотники убьют медведицу (а это те же зеки или те же сотрудники), если есть медвежата — в зону забирают. Не надо бы, конечно, несчастного медведя будить, он было уже в спячку залег, да разве их остановишь. Вот яблочком его кормят. Спрашиваю, чем еще кормят — ну не яблоками же, да и свинину они вряд ли ему покупают, ибо накладно. Добрый Иван Степанович отвечает — чем. Вернее, кем. Нет, я этого не напишу — вам лучше не знать. Вы потом будете ненавидеть весь род людской. Потому что вы тут в своих столицах и цивилизации сидите за лэптопчиками и рассуждаете про гуманизм, экологию и вред маргарина — а они его тут производят зецкими ручками из пальмового масла. Они видят тут кровь, боль и несправедливость точно так же, как видели все это в 16 веке, они сами производят кровь, боль и несправедливость и понимают, что иначе не бывает, мир устроен так, и только так. Медведь не ест антрекот из кулинарии, медведь ест живую плоть с хвостом.

Мы со Степанычем садимся в УАЗик и едем на другую зону, ехать близко, километров 50. Вдруг из тайги выходит на дорогу корова, за ней еще одна. Не оглядываясь на УАЗик, неспешно переходят дорогу и скрываются в чаще.

- Иван Степанович, коровы! Из леса! Тут же нет ничего, кроме леса — ни деревни, ни зоны, ни сарая, а в лесу медведи.
- Ольк, ну ты дура, да? То коровы, то пекинесы… Живут они здесь. Тебе-то что за дело? Вон у меня вчера кошка Малявка рысь отп****ла, мне че теперь, «В мире животных» письмо писать?

Молчу. Едем дальше, впереди узкоколейка, переезд. На засыпанных снегом рельсах стоит пара новеньких мужских концертных ботинок на высоком каблуке. Лакированные. Ни души кругом. Молчу. Иван Степанович осматривает ботинки, кидает в багажник.

- Да… Вот это, конечно, загадка… Подошва видала какая?
- Какая?
- Ольк, ну ты дура? Подошва-то тонкая у них! Совсем тонкая! Скользить же будет. С такой подошвой только в Оренбурге летом хорошо.
- Почему в Оренбурге?
- А мы туда в отпуск ездим, в «Черный дельфин».
- Это ж зона для пожизненных.
- Ну не в Москве же вашей сраной нам отдыхать! А в «Дельфине» летом хорошо, там озера рядом, я беру детишек, и айда, им нравится, тепло, только ехать далековато, устаю очень.

…Ну да, в «Черном дельфине» хорошо, а то ж. Я вспоминаю, что за младшими детьми Степаныча присматривают вместо няньки два зека, оба «сто пятые» (убийцы), знаю срок одного из них — двадцать три года, с особой жестокостью. Степаныч его любит, говорит — добрый он. А по пьяни — с кем не бывает.