Константина Райкина прорвало. Сначала на заседании Общественной палаты, вполголоса, а вчера на съезде Союза театральных деятелей – в полную силу, он возмутился желанием вернуть цензуру. Кто бы в роли цензора ни выступал: самочинные общественники, государственные порученцы, люди церкви (за которыми маячит государство) или театральная клоака. И какими бы высокими идеями цензоры ни прикрывались: ценности, традиция, патриотизм, державность.
Конечно, сразу после выступления в Общественной палате нам постарались намекнуть, что у Константина Аркадьевича сейчас не все благополучно с финансированием, он и сам не скрывает трудностей. С полупрезрительной ухмылкой обещали, что денежный вопрос решат. Но списать его публичный выкрик исключительно на личный интерес не удается; несмотря на обещание уладить дело, Райкин снова идет напролом. То ли Ричард III, то ли Король Лир…
Допустить, что у кого-нибудь (а у современного художника особенно) могут быть какие-то мотивы кроме шкурных – власть от культуры не может; если кто-то возмущается, то это значит, недоподкупили. Вот чековая книжка, вот ручка «Монблан», поставим курчавую подпись, и следуйте в кассу.
В свою очередь, и Райкину трудно поверить (это едва ли ни единственное уязвимое звено в его печальных размышлениях), будто кто-то может быть против свободной культуры без денег: «... не верю я этим группам возмущенных и обиженных людей, у которых, видите ли, религиозные чувства оскорблены. Не верю! Верю, что они проплачены». Эх, Константин Аркадьевич, когда бы так; помимо находящихся на содержании балбесов, начиная с тех, что машут флажками у Ельцин-центра и кончая теми, кто является с мочой в шприцах – на конкурс школьных сочинений по истории в «Мемориале», – есть неподкупные борцы за вечную архаику; есть люди, убежденные, что совершают благо, когда врываются на выставку Сидура или пикетируют Новосибирский оперный, не посетив спектакля. Если бы тут все сводилось к деньгами – было бы намного проще. Пресек потоки денег, и проблема решена. Но реальный ужас перед непонятным миром – есть у многих. Перед пугающей и непривычной современностью. Этот ужас может управляться и подогреваться. Точнее, управляется и подогревается. Но не было бы что подогревать, процесс давно бы замер.
О том, что из этого следует, скажем чуть позже. А пока простая констатация. Райкин актер — он воздействует не силой отвлеченной логики, а прямой и непосредственной энергией спонтанной речи. Райкин режиссер — он умеет вызвать встречную волну и понимает, как ей управлять. И он администратор с многолетним опытом – а значит, отдает себе отчет, какие санкции последуют, если он наступит на опасную мозоль. Понимает и решается идти ва-банк. Говорит не только со «своими», но через головы «своих» – с начальством. Он прямо называет имя первого зама министра культуры Аристархова, который славится не только искренним косноязычием, но и безусловной убежденностью в необходимости идеологического разворота. От свободы творчества к ручному управлению, от государственных грантов к системе жестких государственных заказов, от ориентации на современность как единственно возможной в культурной политики – к однозначной ставке на архаику. И это мне легко писать про Аристархова: он мне ни сват, ни брат, ни воинский начальник. А Райкин в системе, он зависим, и все равно решается назвать его имя. О самом министре Райкин пока не сказал, но еще полшага – и падет последний бастион.
О чем это говорит? О том, что в монолитной дамбе обнаружилась трещина. Многих серьезных художников – достали. Достали так, что появился страх сильнее страха. Страшно вдруг проснуться там, где царствуют парткомы, кураторы из КГБ, инструкторы отдела агитации и пропаганды. Где по телевизору душевный певец Ворошило поет: «Спасибо вам за ваш бессмертный подвиг/ Товарищ генеральный секретарь». Страшно вспомнить культуру взаимных доносов. Страшно, что вернется сталинизм. Не только в смысле реальных репрессий, но и в том профессиональном смысле, который для художника подчас еще страшнее. Торжествующий Погодин, униженный Шварц. Повсеместно прославляемый Вишневский и отставленный Булгаков. Исключаемый Пастернак. Изгоняемый Солженицын. И серый секретарь по идеологии, который знает, как правильно ставить спектакли, снимать кино и писать книги.
Не диссидент, не политический борец, не вольный сочинитель книжек в стол, а умеренный художник, не вовлекавшийся в протестную стихию, практически срывается на крик. При этом он не думает ни о какой политике, он просто говорит о том, что наболело. Вряд ли он читал статьи, в которых объясняется, что там, где исчезла политика, ею становится все, каждый жест, каждое слово, каждое моральное решение. Его-то волнует другое. Суетливые реакции Минкульта на «Тангейзера», подловатые попытки заменить Мильграма (как раз под предлогом райкинских гастролей), ласково-терпимая реакция на выходки Энтео, запреты выставок, на которых нет «опасных» фотографий (а если бы они и были, что с того?).
Он шкурой чует, что за этим стоит кое-что посерьезней. Даже если не знает конкретно. И не читал документы, выходившие из научных институтов, которые подчинены Минкульту. Например, такие, в которых прямо говорится (я цитирую): со стороны государства возможны «социальные санкции» («меры и механизмы социального контроля»). А именно – «публичная реакция на нарушение одобряемого в обществе поведения». Санкции эти «не требуют, но допускают» возможность «выхода на правовые способы урегулирования ситуаций нарушения социальной нормы в процессе осуществления культурного воздействия». Звучит заумно, но за этими наукообразными словами – признание, что государство оставляет за культурой только одну функцию, передачу «от поколения к поколению традиционных для российской цивилизации ценностей и норм, традиций, обычаев и образцов поведения». Все. И больше ничего. А то в искусстве, что нарушает «одобряемое в обществе поведение», может быть подвергнуто «социальным санкциям». Вплоть до административного и уголовного преследования. См. Сидура. См. Богомолова. См. много кого еще.
Документ, который я цитировал, был в конце концов похоронен. Два года назад. Но еще несколько шагов в заданном направлении – и он покажется излишне мягким. И никого уже, пожалуй, не смутят отголоски старых текстов, особенно позднего Франко, эпохи «диктатуры традиционных ценностей». Это раньше было принято смущаться аналогий даже со сравнительно мягкими режимами – союзниками той Германии, сегодня ответ очевиден: ну и что? Диктатура традиционных ценностей годится, работающая формула, а кто подобную политику придумал и реализовал – какая разница?
Вот почему на стенку лезут художники вроде Райкина, не склонные к истерикам и нелояльности. Они предчувствуют дурное. Они боятся. Они паникуют. Но есть еще один момент, о котором Райкин не сказал – и сказать не мог, потому что он не обобщает; о том, что сработал закон, описанный когда-то Эйдельманом, выдающимся историком позднесоветского периода. Незадолго до кончины, на излете перестройки он написал поспешную и лихорадочную (почти как речь артиста Райкина), но по сути правильную книжку: «Революция «сверху» в России». О маятнике реформ и контрреформ, когда одна эпоха выметается другой, полностью меняя все приоритеты и ориентиры. За реформами контрреформы. За контрреформами реформы. И опять. Пока все не оканчивается революцией.
Сквозь точно схваченную и набросанную быстрыми штрихами схему просвечивала мысль, которую он так и не сумел доформулировать. Главная беда России (и вообще, и в культуре) заключается не в том, что не бывает резких взлетов и лихих прорывов, с этим – полный порядок. Но нет ничего, кроме двух полюсов. Ничего нейтрального, совместного, оставляющего поле компромисса, только края, только битва не на жизнь, а на смерть.
Константин Райкин. Фото Sputnik/Scanpix
И каждая смена политического курса означает, что все чужое будет сметено, а все свое вознесено на сказочную высоту. С которой будет очень больно падать, когда закончатся реформы (контрреформы) и начнется обратный отсчет. А из этого следует очень простая и важная мысль. Задача заключается не только в том, чтобы плохого Аристархова сменили хорошим Плутарховым. И не в том, чтобы запустить маятник в обратный путь. От искусственной архаизации к единственно верному постмодерну. А в том, чтобы не было одной-единственной политики в культуре, за право управлять которой бьются радикалы и умеренные, церковные и антицерковные, маргиналы и истэблишмент.
Политик должно быть много, федеральных и региональных, открытых миру и закрытых от него, прогрессистских и традиционных, поколенческих, муниципальных, групповых. На самом деле только это снимет напряжение в системе, ну, как минимум, его ослабит. Есть лишь одно незыблемое правило в культуре – соблюдайте автономию, то есть не лезьте в чужой монастырь. Не дело артистического цеха указывать священнику, как он должен служить, и не дело священника, если его не спросили сами устроители, требовать закрытия не нравящейся выставки. Или отмены оперы. Или запрета книги, если она не предлагается к продаже в церковной лавке. Все остальное зыбко и подвижно, и никто не будет рулевым.
А чиновники минкульта – лоцманы в проливах, и не более. Но поскольку мы не знаем, что такое средний путь, и всегда заходим за края, то заранее известно, чем кончится период массовой архаизации. Чем круче вы заводите маятник вправо, тем сокрушительнее он сорвется влево.
Диктатуру традиционных ценностей Франко разделяло большинство испанцев – по крайней мере, судя по официальным данным и по отсутствию реального системного протеста. Франко умер в 1975-м, обложенный мощевиками и подключенный к самым современным системам жизнеобеспечения. Он был верен принципам авторитариев XX столетия и спокойно сочетал предельный консерватизм в идеологии с предельным технологическим прогрессизмом. А в 2005-м та же самая Испания утвердила принцип однополых браков. Одной из первых в Европе. Задолго до традиционных демократий.