«После того, как я уехал в Германию, дядя сказал: ты всех предал». Перенесшие пытки в минском изоляторе рассказывают о жизни после задержания

После президентских выборов в августе 2020 года в Беларуси, на которых официально победил действующий президент Александр Лукашенко, прошло семь месяцев. За это время протесты людей, не согласных с их результатами, с центральных улиц городов перешли во дворы, а в последнее время практически сошли на нет.

По данным белорусского правозащитного центра «Весна», ситуация с правами человека в стране продолжает стремительно ухудшаться. С начала президентской гонки в стране заведено 2300 уголовных дел против ее участников, активистов и протестующих. Правозащитники заявили о 258 политзаключенных, их число продолжает постоянно расти. Только в феврале было вынесено не менее ста приговоров по «политическим» делам. Большинство из них – за нарушение общественного порядка.

Тысячи белорусов подверглись пыткам после задержания. На избиения и применение спецсредств пожаловались более 4500 человек. Некоторые белорусы, опасаясь преследования властей, уехали из страны, другие продолжают жить на Родине в ожидании перемен. Как сделать так, чтобы они быстрее наступили – никто не знает.

Мы поговорили с тремя белорусами, которые были задержаны и побывали в Центре изоляции правонарушителей на улице Окрестина в Минске, который стал символом насилия силовиков. Двое из них после задержания покинули Беларусь и сейчас живут в Германии в статусе политических беженцев. Третий остался в Минске и считает, что Лукашенко останется с белорусами до самой смерти. Они рассказали «Спектру» о том, как пережили пытки силовиков, что думают о ситуации в стране и почему их соотечественники перестали выходить на улицу.

 

Игорь Грицкевич, 44 года, работал в Минске монтажником-кабельщиком. Был задержан и провел несколько дней в изоляторе на Окрестина, где его жестоко избивали. Покинул страну после того, как его начали искать люди без опознавательных знаков.

В целом я был как обычный белорус, выросший при этом режиме [Александра Лукашенко], такая аполитичная личность. [Никогда раньше] не участвовал в митингах, потому что все, кто мог как-то выражать свое мнение, или сидели, или пропали. От безвыходности возникало темное серое сознание массы: просто плыть по течению, ничего в этой стране не поменяется, и надо существовать так, как существуешь. Я и на эти выборы никаких надежд не возлагал. [Но] сознание должно с чего-то меняться.

Была анонсирована встреча с кандидатами [в президенты] в Парке Дружбы народов в Минске. [Кандидата в президенты Виктора] Бабарико тогда уже взяли под стражу, и объединились девочки – Колесникова, Тихановская и Цепкало. Я подъезжал на мотоцикле к парку, и меня поразили люди – я увидел в глазах некий свет, когда ты вдруг идешь, наступает хорошая погода после зимы, и ты как ребенок начинаешь этому теплу, этому свету радоваться, чуть ли не вприпрыжку идешь. Это было очень острое переживание, как перерождение из гусеницы в бабочку. Эта надежда, которую я увидел в глазах людей, она меня заразила. И с этого момента я стал отслеживать митинги за кандидатов, определился, что я хочу действительно голосовать за Тихановскую.

Первое, что поразило [на голосовании] - стояла очередь полтора километра. В самой очереди люди были дружелюбны, приветливы, но при этом фоном стояло уже четыре автозака, стояли люди в форме. Для меня это было непонятно, но я не придал этому значения. Два часа мы отстояли в очереди с супругой, отдали свои голоса и поехали домой.

Хватайте байкера

Вечером объявили результаты, и здесь пошел разрез внутреннего ощущения и реальности. Сказали, что 80% за Лукашенко, а ты стоишь в очереди на избирательный участок и видишь, что 80% - наоборот. Я сел на мотоцикл и поехал на Стелу [«Минск — город-герой» в центре города]. Все собрались, все включили фонарики, сначала не было никаких столкновений. Если появлялись деструктивные личности – один пытался брусчатку выковыривать, на него находились 10 человек, которые делали ему замечание и говорили – иди домой, мы сюда не воевать пришли.

Мы стояли напротив [милиционеров], поступала разная информация, говорили, что [где-то] милиция сложила щиты. Мы стояли и кричали: «милиция с народом», «ложите щиты», «никаких 80% у Лукашенко нет», «давайте строить новую Беларусь». [Потом] со стороны Стелы пошли взрывы светошумовых гранат. Нас было тысяч тридцать около Стелы, и вдруг со стороны Немиги еще 10 тысяч идет. Это был такой взрыв радости, мы думали – ну все, нас большинство, сейчас милиция сложит щиты и скажет – пускай пересчитывают голоса как положено.

Но тут в толпу ворвались на большой скорости автозаки, появились вооруженные люди. Кидали [гранаты], стреляли, было жутко и страшно. Я был с другом, мы дворами ушли сначала к нему домой, а в четыре утра, когда все стихло, я, огибая посты и дежуривших людей на улице, вернулся домой.

11 числа я прочитал в телеграм-канале, что [протестующие] будут собираться на [улице] Притыцкого. Я был на мотоцикле, так что, когда товарищи из бусов выскакивали, хватали людей, мне удалось уйти. Водители помогали – дважды заблокировали машину ГАИ, которая выскочила мне навстречу, включила мигалку и поехала за мной. И я уже дворами стал уезжать, но тут подумал, поеду заправляюсь и домой. Приехал на заправку, заглушил двигатель, достал ключи, чтобы пойти оплатить, за спиной прозвучала команда «хватайте байкера». Я успел обернуться и увидеть, как пятнадцать человек на меня неслись в полной экипировке. Меня прямо там повалили, избили, опустошили карманы – заставили все достать. Сразу два архаровца отработали меня дубинками, завели в бусик.

[Позже] нашу «газель» набили до отказа. Людей брали всех, и пока мы все сидели ждали, думали, что можно воззвать к голосу разума [силовиков]. Кто-то говорил – я с магазина, вот у меня в пакете пельмени. Кто-то говорит - я с ночной смены, хотите, пробейте – я полчаса назад закончил работу, доехал на метро, меня взяли прямо на выходе. Хватали просто всех.

Пока набирали бус, было достаточно спокойно: говорили – не переживайте, сейчас разберутся. Но когда в бусик стали паковать людей на пол, один на один, в четыре человека [по высоте] положили в проходе... На нас просто кричали – «мы вас научим родину любить», «чего вы вообще вышли на улицы». Если кто-то подавал голос, пытаясь оправдаться, то уже прилетало. По голове они пытались попасть.

Отвезли к западному рынку. Там нас посадили на тротуар, сняли на камеру. Руки были в стяжках. Мне попался более молодой солдат, неопытный. Когда я попробовал пошевелить руками, стяжка соскочила полностью, и руки оказались свободными.

Я подозревал, что, если мы попадем в РОВД, то в первую очередь будут смотреть телефон. Я залез в телефон, удалил фотографии бюллетеней, где видно, что я голосовал за Тихановскую, удалил платформу «Голос». Максимально почистил телефон. Насколько я понял по дальнейшим событиям, это никого не интересовало.

Потом пришел [другой] автозак, и я оказался на полу, под теми людьми, которые лежат в [проходе]. Может, это было и к лучшему, потому что я слышал, как их бьют. Ну а мне только оставалось терпеть то, что на мне лежат. И это было самое большое неудобство – просто было тяжело дышать.

Били так, что человек превращается в крик

Нас привезли на Окрестина часов в 12 [ночи]. Через строй [силовиков] прогнали, на коленях мы где-то часа два простояли. Смотришь через колени, упираясь любом в землю в позе эмбриона, видишь, как на твоих глазах людей избивают. Чуть-чуть задницу поднял – любой проходивший мимо омоновец считал своим долгом как-то образумить тебя. Кто-то начинал жаловаться: «я не чувствую рук» – приходил омоновец и начинал дубинкой бить по кистям - «ну что, теперь чувствуешь?»

Потом завели в коридор на первый этаж. Заставили полностью раздеться, и пока мы были голые, дамочка одна ходила и в район паха получили практически все сорок человек, кто там стоял. Кто-то дубинкой получал за лишние вопросы. Здесь уже главная цель появилась – просто выжить. Хотелось цепляться за надежду, что, если ты молчишь, лишнего ничего не спрашиваешь, меньше шансов огрести.

Когда мы сдали вещи и бежали голяком, сотрудники ЦИПа избивали нас руками – кому в почки прилетало, кому просто по спине, по ребрам попадали. Когда попали в камеру, думали – сейчас легче будет. Нас завели в «холодильник» [прогулочная камера под открытым небом с бетонным полом и решеткой вместо потолка]. Там уже люди лежали, 78 человек, места не было. Загнали туда, поставили на колени. Тем, кто был в камере, разрешили лечь, остальным стоять на коленях и одежду держать перед собой. Когда мы ребят спросили, что будет, если втихаря одеться, они сказали – у нас один оделся, всех холодной водой облили. Ночь прохладная была, коллективно решили, что лучше мы постоим. До рассвета стояли на коленях.

[Слышали, как] этажом выше омоновцы заходят в камеру и играют [с задержанными]. Все раздеваются, кто последний оделся, того они бьют. Били так, что он не то что кричит – он сам превращается в крик. Потому что когда четыре-пять дубинок непрестанно опускаются, это превращается в дикую барабанную дробь по человеческому телу.

Утром нам разрешили одеться. Сказали, что запрещено садиться и прислоняться к стене, и что сегодня будут суды. Мы вспомнили, что хотя бы нужды справить… Нам сказали – вот канализационный люк, но не вздумайте в него ходить. Но при таком количестве людей… не будешь же писать на бетон, а камеру они не открывали. Поэтому мы потихоньку смещались к люку, справляли свои нужды, и таким образом до девяти утра более-менее пришли в себя.

Шоком было то, что, когда нас уже непосредственно вели в ЦИП, мы шли по крови. Все было залито чужой кровью. Тебе заламывают руки вверх и заставляют бежать очень быстро, ты думаешь только о том, чтобы переставлять ноги и чтобы на этой крови не поскользнуться.

В 11 пришел старший сержант и сказал, сейчас будем вызывать по списку, приехали судьи. Человек тридцать вызвали, все возвращались осужденными от 11 до 15 суток. Заставили протокол подписать, что я ходил кричал, в митингах участвовал. Подписывали все - не было тех, кто не подписывал. В пять часов часть людей увели. Кого-то сразу отправили в [тюрьму] Жодино, а мы до шести вечера стояли в камере, не знали, что дальше будет происходить. В шесть вернулись надсмотрщики, с нами играли в игру «кто не успел одеться». За все это время нам не давали ни воды, ничего. Дожили мы часов до десяти, когда в очередной раз стукнула дубинка в дверь. «Строимся по 10 человек и на выход». Когда тебе это говорят на ночь глядя, это не предвещало вообще ничего хорошего. Оказалось, нас распределяли по камерам.

Там светло, тепло, мы впервые отогрелись. Когда сняли майки, чтобы пойти умыться, те, которые были в камере, спросили, что происходит. Потому что те, кого брали 9-10 [августа], не были такие синие. Нас же мудохали дубинками до черного цвета. Ребята нам дали хлеба, мы обпились воды. В камере на шесть койкомест было 32 человека.

В 4 утра разбудили нас и сказали, с вещами на выход. Сначала вывели из ЦИП, на улице заставили снова раздеться. Морали прочитали – мол, поняли, во что ввязались, чтобы на улицах мы вас не видели, много говорили всяких гадостей. Мы стояли голые, вот он говорит всякую ерунду, а дубинкой тебя в анус тычет, четко предупреждая – в следующий раз вам так легко не будет. Ты и так в ужасе от того, что произошло.

На свободе мы добежали до волонтеров, они дали телефон, я позвонил жене, она меня забрала.

Люди в черном

31 августа звонок, звонит бывшая жена. Говорит, пришли четверо товарищей в черном, без опознавательных знаков, тебя искали, перевернули всю хату, заглянули во все щели. Я посоветовался со своей нынешней женой, с родителями, и мы решили, что надо куда-то прятаться. [1 сентября] сел я на мотоцикл и приехал на пограничную службу [в Бресте]. Виза у меня кончились. Когда смотрели паспорт и стали его откатывать, смотрю, вопросы какие-то возникают. Пришел начальник смены и говорит – чего бежим? Я говорю – так сказали же, что такие, как я, стране не нужны. Достал телефон и показал, как я выглядел через неделю [после выхода с Окрестина]. Его эти фотографии потрясли настолько, что он протягивает паспорт и говорит – удачи тебе на той стороне, надеюсь, что тебя там пустят.

Я прошел границу, с поляками было проще, заявил, что бегу по политическим причинам, ищу убежище. Отсидел карантин, поляки сказали, что я могу в любую страну ЕС ехать. У меня сестра в Германии, я поехал к близкому человеку, который может поддержать, быть опорой в этой ситуации.

[Сейчас все в Беларуси], с кем я разговариваю, повесили нос. Говорят, не надо рисковать, сидим дома. Главное, что мы осознали себя как нация, на следующих выборах изберем своего президента. Из тех, с кем я общаюсь, подавляющее большинство опустило руки и говорят, в этот раз мы ничего не добьемся, надо подождать следующего. Какого следующего – они не знают.

Кирилл Гинтовт, 43 года. Работал в Минске шофером. Покинул страну после того, как на него завели уголовное дело по статье об участии в массовых беспорядках

9 августа, когда были выборы, я ходил на митинг с друзьями. [Когда мы пришли], уже люди толпами ходили. Ничего не делали, ничего не кидали, ничего не ломали. Мы там просто на велосипедах катались, и моего друга с него сбили омоновцы. Затащили его в автобус, избивали. Велосипед пропал. Я этот сюжет снимал на видео. Потом и другие снимал, [о том], как людей бьет милиция просто ни за что. Снимал на Пушкинской, что полиция просто мирные акции разгоняет гранатами шумовыми, газом, водой. Это же ненормально, что они по дворам бегают, своих жителей избивают. Видео я делился с друзьями, со знакомыми.

Голосовал я за [Светлану] Тихановскую. И все мои знакомые, у кого ни спрошу, никто за него [Лукашенко] не голосовал. Все предыдущие выборы я знал, как они проходили, и сомневался, что что-то поменяется. Но очень хотелось, чтобы поменялось. И перед выборами был такой радостный, потому что с кем ни разговаривал, все были за Тихановскую. Когда услышал, что [у Лукашенко] 80%... Тебе явно говорят: закройся. Все сразу поняли, что это обман. С какими чувствами я был [на митинге]? [Что] людей обманывают, забитые живут, всего боятся.

Я снимал реальность

Где-то через месяца два [после этих событий] я подъехал к знакомому на парковку. Вышел из машины и на телефоне набирал номер. [Силовики из ГУБОП] просто сзади подбежали, ударили по голове. Я упал, телефон выпал. Сразу надели мне стяжки, затащили в бус. Они были без формы, в масках, человек шесть. В автобусе избивали, переворачивали [на живот], засовывали дубинку между ног, [говорили] «мы из тебя сейчас сделаем пидараса». Били, как бандиты действовали. Как не власть себя вели, я вообще испугался. Машина открытая, [там] вещи – мало ли, подкинут что-нибудь. Говорят – мы сейчас тебя в лес отвезем, никто не найдет, пропадешь. Я уже от многих слышал, что люди пропадали.

Потом повезли в ГУБОП. Там забрали телефон, где были все видео, [которые были сняты во время протестов]. Но я же снимал реальность, понимаете. Я этими видео делился [со знакомыми] и говорил людям: вот смотрите, видите, что на самом деле беспредел [происходит]. У нас по телевизору другое вливают в голову. Я поделился [видео] с кем-то, кто-то еще с кем-то, уже трудно определить, [как оно оказалось у силовиков]. Но у нас если полиция приедет к кому-то домой, она заставит его сказать, [откуда он видео получил].

[В отделении силовики] стали говорить, что по камере установили, что я был на митинге 9 августа. Я там сутки провел, они меня избивали все это время. [Хотели], чтобы я сказал, что это я просто снимал шуточное видео, чтобы опозорить милицию, что я за власть, а они меня на телефон снимут. [Потом] они его [видео с признанием] по Белканалу [государственный телеканал Беларусь 1] показали. У меня не было выбора, я боялся, что вообще не выйду. Мне пришлось сказать это.

Потом направили на Окрестина, посадили в камеру. Там было человек двадцать, а камера человек на шесть. По очереди спали. Не кормили практически, правда, была вода. Приносили какую-то непонятную капусту с жуками, ее нельзя было есть.

Вызывали людей, они уходили и не возвращались в камеру. Отпустили их, или перевезли в тюрьму, или их там бьют – никто не знал.  Слышно было, как кто-то кричал, стучал в дверь. Морально убивали, было страшновато. Один [задержанный] был с гипсом, ему, когда задерживали, сломали коленную чашечку. К нему приходили [силовики], уговаривали, чтобы он на них не писал, и тогда они ему что-то скостят. Я говорю – как не пиши, пиши на них, что они тебе сломали при задержании. Врач подходил, ну а что врач? Даст таблетку обезболивающую.

[В камере сидели в основном] люди [за] массовые беспорядки. Одному, который написал «не забудем Пушкинскую», [впаяли] вандализм. Атмосфера была страшная. Думал, отпустят - не отпустят. [Однажды пришел сотрудник] ГУБОП, немножко нехорошо допрашивал меня – пугал, угрожал, бил. [В итоге] возбудили дело по статье об организации массовых беспорядков. Дали бумажку [на подпись] - подписку [о невыезде] с тем условием, что я им еще видео предоставлю.

[После того, как выпустили], первые два дня даже ключи не отдавали от квартиры. Я говорю, а где мне ночевать? Пошел к бабушке. Три телефона, один из них бабушкин, ее банковская карточка– они ничего этого не отдали. Даже паспорт забрали – говорят, вы можете за границу уехать.

Мне сказали, что я всех предал

Я сразу понял, что надо уезжать. По-быстрому все собрал, взял чемодан и поехал. Не знал, куда, поехал туда, где есть знакомые - на Украину. Знакомый меня перевез сюда [в Германию] – он постоянно по работе ездит. Нелегально меня довез. Я ему немножко заплатил, меня не было видно. Ну а как, я же без документов.

В Германии я не сразу сдался [в центр по приему беженцев], жил у знакомых. Родственники меня винили [в произошедшем], говорили – сиди, никуда не выходи. Я говорю – так а что мне не выходить, я в своей стране буду бояться? Почему? Я же просто иду поддержать людей, потому что погибло много человек. А если бы ваши погибли друзья? Никто не оплачивает эти митинги, ходят обычные простые люди, потому что устали от такой жизни. Все ходят от души, по совести.

После того, как я уехал в Германию, дядя сказал - ты всех предал, и бабушек и дедушек.

Я хочу, что страна жила свободно. Я вижу, как в Европе люди живут более открыто, не такие зашуганные, как у нас. Многие [уже ни во что] не верят, потому что боятся. Боятся, потому что он [Лукашенко] начал многих садить, с квартиры забирать. Он держится за эту власть и никуда ее не отпустит.

Люди идут с цветочками, с флагами, мирные протесты – они же ничего не поменяют так. Многие уже пострадали, но ничего не меняется. Жалко людей, кто просто выходит уже большой период времени. Уж лучше бы раз нормально что-то произошло, что-то поменялось, чтобы не страдали люди. А так уже на протяжении такого времени все мирно ходят и просто страдают. Я, правда, не знаю, как это улучшить. У нас в стране люди разговаривать боятся на темы политические, просто между собой.

Денис (имя изменено), 34 года, живет в Минске, индивидуальный предприниматель. Был задержан и провел несколько дней в изоляторе на Окрестина, где был жестоко избит. Тот самый друг Кирилла, которого сбили с велосипеда.

Он попросил не называть своего настоящего имени и опустил многие подробности, когда рассказывал о задержании и пребывании в изоляторе, объяснив это тем, что остался в Минске вместе с семьей и ребенком.

В тот день [9 августа] мы просто поехали посмотреть, что творится в городе. [Задержали меня] напротив Стелы. Шли полицейские со щитами, все убегали, а я думал – чего мне убегать? Сидел смотрел [что вокруг происходит] на велосипеде. Они [силовики] подошли, сначала схватили за руки, я вырвался, и один из них просто упал. Тогда они налетели, залили баллоном лицо и занесли в автозак. Я был первый [там]. Положили на пол, ну и били. Потом они еще пару человек закинули, потом из другого автозака подвезли, и когда он был полный, человек двадцать пять, повезли на Окрестина. Мне [в автозаке] плохо стало, [кричал], он [омоновец] дубинкой меня ударил: «что, легче стало?»

На Окрестина мы выходим, нам кричат «давайте быстрее». Ты выходишь, бежишь ко входу, там стоит коридор из омоновцев. Ты идешь по коридору, а они тебя бьют. Все вещи – ни описи [не делали], ничего – просто забирали и в пакет, потом еще неделю искали свои вещи. Отвели в камеру на восемь мест, а там человек сорок пять было. [В камере] у людей от шумовых гранат были ноги порваны. Там всем нужна была помощь, но никому не оказывалась, потому что всем одинаково [досталось].

Мне жизнь моя дороже

Все понимали, что ситуация накалена. Там преступников не было, в основном айтишники, все с высшими образованиями. Случайные все люди были. Забирали тех, кто просто из магазина выходил. Они, конечно, паниковали, им страшно было. Я сильно не паниковал, понимал, что такая ситуация в стране. Просто попался в ненужное время в ненужном месте, хотел перетерпеть это. Омоновцы постоянно говорили: «сколько вам заплатили?» Никто там никому не платил.

Через два дня прямо туда судьи приезжали и сутки давали. Мне 15 суток дали. Я надеялся, что самое страшное позади – отсидеть их и все, чего паниковать, уже ничего не сделаешь.

При мне только одного дядьку отпустили без штрафа, а всем [присуждали] кому 15, кому 25 суток. Но потом всех отпускали, никто полностью не отбыл [свой срок]. [Я был] три дня на Окрестина и три дня на Жодино, а потом людей стали массово отпускать.

Никакие жалобы я не подавал никуда. За компенсацией никуда не обращался. Это может, не бесполезно, но надо время уделить этому. Я пошел в медицинский центр, зафиксировал [травмы]. Весь синий был. Первый месяц тяжеловато было, спина болела, рука пару месяцев проходила. Но сейчас я уже все забыл, ничего не болит, ничего не беспокоит. Серьезных последствий никаких не осталось.

[После этого на митинги] уже не выходил. Мне жизнь моя дороже. Я считаю, что наш президент будет, пока он не умрет, и никто его не свергнет. Я смотрю на вещи реально. Ходи-не ходи [на выборы], это бесполезно. Никто же не хочет пострадать. У меня семья, ребенок маленький. Я, конечно, хочу [смены власти], но что ты сделаешь против силы, против государства? Ничего не изменится, что бы ему [Лукашенко] кто ни говорил, у него своя правда. Двадцать шесть лет президент. Против него всю жизнь санкции, они ему мешают? 

Сейчас выходят [люди на акции протеста], но во двор, уже в город никто не выходит. У нас вся милиция занята только этим [людьми, которые не согласны]. Вот ситуация в стране - у меня мама работает всю жизнь на тракторном заводе [МТЗ]. С 8 марта их поздравляли всегда деньгами, а сейчас [в этом году] колбасу дали, сыры. У меня дедушка, 82 года, который всю жизнь был за Лукашенко, сейчас против. Я не знаю, кто за него.

В глубине души хочется, чтобы правда восторжествовала. Но не в этом случае. Хочется, чтобы все было по справедливости, но надо смотреть на вещи открытыми глазами. Я понимаю, что ничего не изменится.