Вначале был удар от падения чего-то тяжелого. Похоже на чемодан. Потом еще полетят еще какие-то узлы, сумки, рюкзаки. Бедный беженский багаж, выброшенный на сцену. Потом мы увидим двоих — мужчину и женщину. Усталых, одетых как для долгой дороги. То ли они залезли в чужой дом, то ли потеряли ключи. «Самозахват», одним словом, как это называется на языке полицейских протоколов.

«У тебя есть бутерброд?», — спросит он. «Да, с сыром», — предложит она и будет долго рыться в каком-то очередном своем бауле, шурша целлофаном. «Но это чеддер! — обиженно скажет он с интонацией избалованного мальчика. — Ты же знаешь, я не люблю чеддер». 

«Питер Пэн. Синдром». Фото Джиртс Рагелис / Spektr. Press

Вся история нового спектакля Латвийского Национального театра «Питер Пэн. Синдром» держится на этих двоих. Пара усталых, битых жизнью, клоунов. Два странника, непонятно откуда взявшихся. Она — Фея (прекрасная Дита Луриня), с этим своим голосом неумолкающей свирели. Звенит, звенит… Порхает в больничных бахилах, надетых на балетные туфли. Она тут и ассистентка, и кроткая подруга с бутербродом наготове, и вышедшая в тираж сильфида со сломанными крылышками. 

А мужчина в шляпе и плаще — и есть Питер Пэн. О проказливом, хорошеньком мальчике в костюме из «сухих листьев и сказочной смолы», обитающего в Кенсингтонских садах, лучше сразу забыть. С ним режиссер Дмитрий Крымов обошелся без особых церемоний, взяв на его роль ведущего актера театра Эгонса Домбровскиса. Он замечательный, но, мягко говоря, давно не мальчик. 

Сам Крымов по натуре человек деликатный, чуткий к чужим обидам. Но эдвардианская Англия ему совсем не интересна. Зато спектакль идет в золочёном, бархатном, старинном театре, построенном на деньги рижских купцов и русских промышленников приблизительно в те же годы, когда мистер Джеймс Бари сочинял свои истории про Питера Пэна, на радость лондонской публики. Девятисотые годы прошлого столетия — роскошная belle epoque, после которой было ещё столько всего. А сколько видели этот зал и сцена!     

Крымов добирался сюда долго — окольными, кружными путями — почти сорок лет. Идея спектакля про Питера Пэна посетила его ещё в конце 70-х, когда он был начинающим художником-сценографом. Тогда себе в соавторы он хотел позвать тоже начинающего режиссера Евгения Арье. Но их замысел в Московском Театре на Малой Бронной, где служил тогда отец Дмитрия, великий режиссер Анатолий Эфрос, не поддержали. А вступаться за сына и пробивать «Питера Пэна» Эфросу было по понятным причинам неудобно.

Пройдет ещё много лет, и «Питер Пэн» объявится в другом московском театре — легендарном «Современнике». Уже был утверждён макет, составлена смета, вывешено расписание репетиций. Первая из них пришлась на 22 февраля 2022 года. Ну, а дальше все слишком хорошо известно… Крымову стало не до Пэна. Да и молодых актеров, на которые он рассчитывал, разогнали.  

И вот теперь — Латвийский Национальный театр. На самом деле, и тут все было, как выясняется, на волоске: за то время, пока Крымов собирался ставить спектакль, ушёл главный режиссёр Элмар Сеньков, сменилось руководство, пришли новые люди. А в последний момент перед премьерой исполнитель главной роли слег с температурой — 39,5. Тем не менее, свои обязательства театр выполнил с чисто латышской педантичностью.  Премьера состоялась в назначенный день. Афиши по всему городу и в Интернете. Национальное ТВ снимает репортаж и берет интервью у главного режиссера…

«Питер Пэн. Синдром», конечно, огромное событие. И не только для Риги, но и по общеевропейским меркам. Смелое и откровенное высказывание русского режиссёра, добровольно выбравшего в 2022 году изгнание, но при этом решительно отвергавшего диктат политической или любой другой конъюнктуры. 

«Питер Пэн. Синдром». Фото Джиртс Рагелис / Spektr. Press

«Питер Пэн. Синдром» — театральный манифест свободного человека, без громких слов и крикливых воззваний. Манифест, рассказанный с интонацией Оле Лукойе. Миракль, сон, таинственная вязь образов, сквозь которые время от времени прорывается то глухое отчаяние, то безумная надежда. Прежде всего — надежда быть услышанным и понятым. Хотя, конечно, потребуется перевод для тех, кто не владеет латышским. И он есть — над сценой бежит электронная строка английского подстрочника.

Допускаю, что для зрителя, совсем не знакомого с эстетикой и ассоциативным режиссерским мышлением Крымова, может быть поначалу сложновато. Хотя сюжет прост. Питер Пэн и Фея обнаруживают в детской кроватке маленькую спящую девочку, которую зовут Марта. Разбуженная их голосами, она не испугалась странных дядю и тетю. А включилась в предложенную ими игру. Следом за ними в дом ввалится еще непонятная группа людей с похожими баулами и чемоданами. То ли это друзья Питера Пена, то ли его бывшие сослуживцы или однокурсники? Промелькнет среди них и странная невеста в фате, которая оборвет свадебный танец, отвесив Питеру Пэну смачную оплеуху. И все они время от времени будут вспоминать некоего загадочного Андриса. Где Андрис? Придет ли Андрис? Потом выяснится, что Андрис умер. Но это известие уже ничего не способно изменить.     

В доме холодно. Из паркетных досок Питер Пэн соорудит костер, на котором будут поджаривать сосиски и варить варенье. Красный сок весело брызнет на стены. А из распоротой подушки над сценой взлетит облако из перьев и пуха. И вот еще недавно чистенькая, бесцветная квартирка со светлыми обоями превратится на наших глазах в место веселого разгрома. Любой праздник оставляет после себя на следующее утро гору мусора. Но крымовский Питер Пэн владеет даром преображать любой мусор в театральную поэзию. Жизнь есть сон, а точнее, сказка, которую он спешит поведать маленькой Марте.

В этой сказке найдется место и величественному старику с острой бородкой в черном зимнем пальто. Великий латышский поэт Янис Райнис. Когда-то он руководил Национальным театром. Здесь по-прежнему чтут его имя и ставят его пьесы. Он тоже из бывших странников и беженцев. В Ригу вернулся после многих лет, прожитых в эмиграции. Он читает свои стихи о священном огне. Но при этом крайне недоволен тем, во что превращена сцена. «Как же можно разводить здесь костер?» — негодует старый поэт.   

Но из таинственного полумрака появится Аспазия, его великая жена, соратница и тоже выдающийся поэт.

- Идем домой, Янис, — скажет она.

И уведет ворчливого мужа. У них есть дом, им есть куда уйти. А у Питера Пэна и Феи — нет. Их дом — это сцена, и только. И теперь путь на нее лежит через Черную речку, где был смертельно ранен Александр Сергеевич Пушкин.

Маленькая Марта не знала, кто такой Пушкин, как не знала и того, за что его убили на дуэли. И вообще что такое дуэль? Обо всем этом ей тоже расскажет Питер Пэн.  Для большой убедительности он даже выведет на сцену восемь мужчин с бакенбардами, в цилиндрах и крылатках.

А дальше будут взлетать и падать занавесы, похожие на бабушкин тюль в провинциальных окошках. В синем заснеженном лесу с криком замечутся вороны. И люди в цилиндрах будут долго прицеливаться друг в друга из старинных пистолетов. И снег, и вороны, и Черная речка, и Пушкин… Завораживающее и таинственное зрелище какой-то другой реальности. О, если бы знать, что из всего этого запомнит и поймет Марта!

Она будет следить за перипетиями одной из самых драматичных страниц в истории литературы, точно так же, как до того смотрела мультики на плазме в своей спальне.

«Чем я утешу пораженных ничтожным превосходством зла, прославленных и побежденных Поэтов, погибавших зря?» (Белла Ахмадулина).

Утешить нельзя. И Крымов это знает, как никто другой. Поэтому так и переживает за Пушкина. Поэтому и заставит одного из мужчин в крылатках зачитать по-русски: «Брожу ли я вдоль улиц шумных», сделав особый акцент на строки: «Мы все сойдем под вечны своды — и чей-нибудь уж близок час». 

В этот момент раздастся первый выстрел. Но Пушкин устоит. А потом еще и еще. У Пушкина оторвет ногу, и руку. Красным дымом взорвется его крылатка. А он все будет читать и читать свои стихи, перейдя потом на «Золотую рыбку». «Приплыла к нему Рыбка, спросила: „Чего тебе надобно, старче?“»

Крымов не может простить обидчиков Пушкина. Ни тех, кто привел его на Черную речку. Ни тех, кто хочет сегодня снести или осквернить его памятники.  Ему не терпится оттереть, отмыть краску вандалов с пушкинских бакенбардов. И в той бесстрашной настойчивости, с которой он это делает, чувствуется откровенный вызов. Поймут ли его рижские зрители? Захотят ли услышать? Кстати, на премьере несколько человек демонстративно покинули зал.

«Питер Пэн. Синдром». Фото Джиртс Рагелис / Spektr. Press

Но Крымов не умеет ставить не про себя. Чужие истории должны стать его собственными, чужие судьбы он проживает как свою. Так на бархатном барьере бельэтажа вдруг возникнет Михаил Чехов (Карлис Рейерс) — еще одна любимая театральная тень, герой крымовских фантазий последних лет. Появление Михаила Чехова неслучайно. Ведь после «длительного заграничного отпуска» — так поначалу называлось официальное обоснование отъезда артиста из Советской России в 1928 году — он  жил в Риге, где продолжал играть и ставить. Здесь у него была своя студия, которую он вынужден был покинуть в 1934 году.

Великий Чехов пройдет босиком по самому краю театрального барьера, а потом, зажмурившись и повернувшись спиной, полетит в пропасть, в никуда, в неизвестность. По счастью, этот номер у него закончится вполне благополучно — товарищи по сцене успели заботливо подстелить ему алый плюшевой ковер. «Миша, Миша…», — зовут брошенные артисты. Но он уже не с ними. Он уходит все туда же, в ту самую ночь, куда увезли на катафалке Пушкина, куда ушли Аспазия с Райнисом, растворившиеся  в театральных сумерках, куда в итоге уйдут все. И знаменитые, и совсем безвестные. Черные ворота в глубине сцены то приоткрываются, то захлопываются наглухо. Туда, под вальс Шостаковича, упорхнёт и Фея. 

В какой-то момент вольная импровизация Крымова на тему «Питера Пэна», сделав невероятные, немыслимые  виражи, неожиданно вернётся к первоисточнику. При всей леденцовой сладости и викторианской сентиментальности в сочинениях Джеймса Барри всегда отчетливо слышна тема смерти. Наверное, по этой причине переводы на русский «Питера Пэна» появились в СССР только в конце 1960-х. Даже странно, как Питер Пэн тогда проскочил. Тем не менее, вместе с «Алисой» Кэролла они составили дуэт двух маленьких иностранцев, заговоривших по-русски с английским акцентом.

Крымов напрочь убирает из своего спектакля этот акцент. У него Питер Пэн рассказывает сказки исключительно по-латышски. И лишь однажды в музыкальную и словесную партитуру спектакля ворвется иностранный голос — великой француженки Эдит Пиаф. 

В какой-то момент Питер Пэн находит в одном из чемоданов старую бобину с кинопленкой, где снята дружеская вечерника в честь дня рождения того самого Андриса, о котором шла речь вначале. Его давно нет в живых. Но сейчас он здесь, с ними, на этом черно-белом экране. Молодой и красивый. Судя по титру — 1987 год. До окончательной свободы еще далеко, но она уже чувствуется в кадре. И еще радость от того, что все они вместе. Ощущение жизни как подарка. Но подарок тоже имеется, и вполне конкретный.

Вдруг в кадр входит живая Эдит Пиаф. Она поет свое эпохальное Non, je ne regrette rien. Нет, я ни о чем не жалею! Гимн жизни. Гимн всем нашим крушениям и взлетам, поражениям и победам. Великий голос, призывающий никогда, никогда не сдаваться.

«Питер Пэн. Синдром». Фото Джиртс Рагелис / Spektr. Press

Я помню, что в одной из книг Анатолия Эфроса есть признание: он любил по утрам заводить виниловые пластинки с песнями Эдит Пиаф и Жака Бреля. «Мелодии зарубежной эстрады». Скромные радости нашего советского прошлого. Но  может быть, именно они давали когда-то Эфросу, а теперь и его сыну, ту ярость сопротивления и мужество жить, без которой не бывает театра.   

Но, кроме душераздирающей ностальгической ноты, есть в этом пении Эдит Пиаф и нечто большее. Какая-то тоска по мировой культуре, в которую вписаны все эти великие тени, и о которых пытался рассказать Питер Пэн. И тогда, по странной ассоциации, всплывает слово «барокко»: когда всего слишком много и все слишком красиво. Тогда Питер Пэн снова начинает крушить все эту застывшую, мертвую природу — nature morte. А где жизнь? Где настоящее? Как пробиться к нему сквозь все эти муляжи и тени? 

«Питер Пэн. Синдром». Фото Джиртс Рагелис / Spektr. Press

Питер Пэн в кризисе. Он в депрессии. Он устал. Ему надо отдохнуть. Но Марта вошла во вкус. Она хочет еще сказок, ей все мало. 

Питер Пэн не должен останавливаться 

И вот яичный желток, запущенный в небо, превращается у нас на глазах в закатный солнечный диск, а обычная белая ткань, становится подводным царством, где плавает русалка и рыбы. Оттуда можно извлечь даже раковину, а приложив ее к уху, услышать шум моря.

Жизнь — сон. Иногда дурной, иногда страшный, но бывает, что и счастливый. 

В финале Питер Пэн встретится уже со взрослой Мартой, а под тем же розовым одеялом будет спать ее дочь. Все повторяется. Только на этот раз больше никто не ждет от него сказок.

Девочка, проснувшись, сама предложит спеть для Питера Пена. И споет, стоя в кроватке, милую детскую песенку о красивой новой Риге, по которой они обязательно будут когда-нибудь гулять, взявшись за руки. 

Такая вот идиллический happy end, который даже не надо превращать в сказочный перформанс. Рига рядом — гуляй, сколько хочешь. 

А мне почему-то вспомнился шутливый экспромт Яниса Райниса, будто специально сочиненный для спектакля Крымова много лет назад. Самое последнее стихотворение, которое так и называется в собрании сочинений латышского классика: «Милой маленькой Оленьке на память».

Какого ждешь от старика совета?
Ты жизнь ни в чем старайся не винить.
Как этого достигнуть? Нет ответа.
И есть единственный завет: любить.