Осторожно: двери закрываются. Валерий Панюшкин о закрытии мира
Иллюстрация Алиса Кананен/Spektr. Press
Возможно, это только для меня, только для нас, уроженцев Санкт-Петербурга, столь важным кажется закрытие границы именно с Финляндией. Возможно, кавказцы так же болезненно прореагировали бы на закрытие границы с Грузией, а жители Дальнего Востока — на закрытие границы с Китаем. Но я из Петербурга, для меня возможность «ездить в Финку» — это часть культурного кода. Сел в «Ласточку» и уже через пару часов лакомишься в Хельсинки в порту икрой рыбы сиг со сметаной и луком из маленького стаканчика.
Зачем это нужно? Трудно сказать так сразу. У меня был кот, который не терпел закрытых дверей в доме. Он целый день мог проспать в гостиной на кресле, никуда не собираясь уходить, но стоило закрыть дверь, кот начинал в неё ломиться и требовать свободы передвижения. Вот так же и я — я много раз был в Хельсинки, но всегда прилетал туда на самолёте. Ни разу в жизни не воспользовался теми сухопутными пограничными переходами, которые теперь закрывают, однако же для меня было крайне важно, что пограничные переходы работали, что дверь в большой мир не заперта.
Я вырос в закрытой стране, я учился на историка и культуролога, изучал флорентийские официальные праздники XV века — балы, парады, турниры — и в юности был совершенно убеждён, что никогда своими глазами не увижу тех церквей, в которых 500 лет назад происходили описываемые мною спектакли, никогда не посижу на площади Санта Кроче, где разворачивался описываемый мною рыцарский турнир, никогда не пройду по улицам, по которым двигались описываемые мною праздничные процессии. Это было нормально для советского учёного. Шекспироведы никогда не видали шекспировского театра, фолкнероведы никогда не бывали на американском Юге, академик Кнорозов — тот так и вовсе расшифровал письменность майя, ни разу не побывав в Мексике до глубокой старости.
Иллюстрация Алиса Кананен/Spektr. Press
Каково же было моё удивление, когда в 1991 году молодым студентом я таки, благодаря политическим переменам в Советском Союзе, в изученную мною вдоль и поперёк Флоренцию всё же попал. Не веря своим глазам, я шагал по улице Кавур и смотрел на купол Санта Мария дель Фиоре, на баптистерий с воротами Гиберти и на колокольню Джотто — разбудите меня, я сплю! И мир не преминул меня разбудить — я так засмотрелся, что со всего размаха ударился на ходу лбом о фонарный столб. И только тогда всерёез поверил, что не сплю, а и правда нахожусь во Флоренции, которую намеревался изучать только по книгам.
Что изменилось? Зачем мне нужно было увидеть Флоренцию лично, а не продолжать теоретическое изучение её в тиши кабинета? Затем, что если исторические памятники на поверку оказались примерно там, где я и намеревался их увидеть, то жизнь вокруг памятников текла совершенно иначе. Прожив во Флоренции год, я понял, что на уроках политинформации в школе мне (пионеру, а потом комсомольцу) предлагали противостоять Европе, которой вовсе не существовало в природе.
Тогда в Советском Союзе никто ещё не говорил про геев и однополые семьи, говорили об общей половой разнузданности, явившейся следствием сексуальной революции 1960-х годов. И я, будучи молодым человеком, честно говоря, с нетерпением ждал этой сексуальной разнузданности, но выяснилось, что Италия — католическая страна и по выходным по большей части ходит в церковь, а не в ночные клубы.
Иллюстрация Алиса Кананен/Spektr. Press
Звериного «оскала капитализма» тоже нигде не наблюдалось, «эксплуатация человека человеком» наблюдалась, конечно, но в куда более мягких формах, чем у меня на родине. Приехав из «самой читающей страны мира», я неожиданно оказался самым неначитанным из моих университетских коллег… Одним словом, когда мир открылся для меня, он оказался вовсе не таким, каким его описывали советские пропагандисты, и даже не таким, каким его описывали в России нонконформисты и диссиденты.
Вот и теперь, когда мир для россиян снова закрывается, соотечественников моих опять ждёт странная судьба — десятилетиями противостоять Западу, которого не существует в природе.
