«Спектр» при поддержке Медиасети публикует материал «Новой газеты» полностью.

Три похоронных автобуса — два серебристых и один черный — стоят у ворот. Смирный ручеек родственников с передачками упирается в будочку. Охранник в черной форме наблюдает. Мимо быстрым шагом идут медики, через 20 минут смена.

15-я больница, Москва. 1474 пациента, 225 поступило за сутки. Вся больница, за исключением «синего» и диагностического корпусов, — красная зона. В синем корпусе лежат люди, чей коронавирус пока не подтвержден. В диагностическом заседает штаб и спят врачи между сменами. Рядом с больницей построены еще три быстровозводимых блока для выздоравливающих. Весной было четыре, но один разобрали, на его месте сейчас строят скоропомощной корпус — для экстренных. Есть роддом, где лежат роженицы с коронавирусом.

Детей разделяют с мамами сразу после родов, показывают малышей по WhatsApp. 385 детей родилось здесь за время пандемии.

Территория больницы огромная, на ней можно заблудиться.

Это одна из трех московских больниц, которая работает с коронавирусом с начала эпидемии — без перерыва. В 15-й лечат «от головы до пят» — поэтому сюда привозят зараженных COVID-19, осложненных другими заболеваниями.

Это 207-й день борьбы с коронавирусом. Тогда, в марте, в начале, больница выключилась на несколько дней — всех «чистых» пациентов выписали. За три дня самый большой корпус был заполнен полностью. С тех пор здесь идет война.

Ее здесь и называют войной. Мирное время отстоит все дальше. Многие говорили мне — не верится, что было иначе.

Что изменилось за эти 207 дней?

У всех медиков село зрение — где-то на полдиоптрии. Не сильно, но заметно. Они полгода смотрят на мир через пластиковые очки и шлемы.

От гипоксии у всех головные боли. «Тоже уже привыкли».

415 медиков из 2700 переболели коронавирусом.

За это время поменялось семь инструкций от Департамента здравоохранения, как лечить ковид. Главврач Валерий Иванович Вечорко говорит: «Сейчас мы наработали много своего опыта. Вот эти 28 тысяч, которые через нас прошли, уже 28 564 пациента, — они дали о себе знать. Многие препараты поменялись, мы больше не употребляем «Калетру». А которые раньше не использовали — те же гормоны, сейчас используем. Я ими доволен очень. Мы научились уже лучше понимать, с какого угла, где и как подсекать эту коронавирусную инфекцию».

У него серое, натянутое до предела лицо. Весной он два месяца жил в больнице — пока его семья не переболела коронавирусом.

Говорит: «Дает о себе знать такое вот напряжение… Это я не про себя — просто про всех, наверное, говорю. Да и про себя, наверное. Но я как начальник не могу это никому говорить и показывать — без вариантов».

Когда я спрашиваю, чего не хватает (врачей, медикаментов, СИЗов), он говорит: «Сил».

Некоторые медсестры перестали видеть сны.

Ночь

Перед красной зоной остро пахнет кофе.

Девочка и мальчик сидят, замерев, обнявшись. На нем хирургическая пижама, на ней пижама со штампом армии России.

Дневной комендант сменяется на ночного коменданта.

Комендант — это правая рука главврача. Главврач приходит первым на работу и уходит последним, но он только человек, ему надо спать.

Ночной комендант идет по корпусу и слушает рацию. Его зовут Виктор Давидович Аносов. Он заместитель главврача по хирургии. Сегодня в ночь работает комендантом, завтра работает до семи вечера — обход с хирургами, несколько операций. Он переехал из Брянска, работает в больнице год. Говорит: «В Германии несколько раз был. Сюда когда приехал, начал посещать международные конференции. И все, что там говорится, у нас уже не в далеком будущем, а в реальности. Раньше смотрел широкими глазами, а теперь говорю — и мы так же делаем».

Женат, жена кардиолог. Он говорит: «У меня первая супруга была не врачом. Брак не задержался. Работа — она захватывает все». Две дочери, старшая химик, младшая в 11-м классе, тоже собирается в медицину.

Когда было два тихих месяца — июль и август, 900 пациентов, а не полторы тысячи, — успел съездить в Турцию.

«Отпуск наш заключается в том, что выключить телефон. Не важно, где ты находишься. Вот ты выключил телефон и… и у тебя нет доступа к пациентам. Тогда ты можешь… Можешь как-то отдохнуть».

В Турции он телефон не выключал.

Ему 54 года. Он учился на военно-морской кафедре и вместо «холодно» говорит «свежо». Он не верит в депрессию. «Движение вперед — это результат пинка сзади. И выгорания нет».

«Врачи! Приходишь: «Ну что? Как дела?» — «Да вот, надоело. Когда уже закончится это все? Уже сколько можно? Ждем-ждем…» — «А доплаты ковидные получили?» — «Да получили-получили». — «Ну так что? Пусть?» — «Ну ладно, пускай-пускай-пускай».

Доплата — 60 тысяч федеральных и столько же от Москвы. Врачи впервые в жизни начали строить дачи.

Он заглядывает в операционную, подходит к людям, стоящим вокруг стола. Хирург поднимает голову: «Ишемическая язва прободная. Часть прямой кишки удалили, две дырки сделали, вывели, перевязка с перитонитом. Сделали резекцию. Но КТ-2, пневмония выраженная».

«То, что было временным, стало постоянным. Многие уволились, их нельзя винить. Те, кого устраивало, привыкли работать, делать.

Весной думали — ну 2–3 месяца. Верили, что шапками закидаем. А оно не заканчивается. Сейчас ориентируемся на пару лет. На следующее лето — точно будет».

Говорит: «Диализные больные особо тяжело переносят ковид. По некоторым источникам, пишут, что на 50% их уже сократилось».

Медсестра говорит: «Что, мой хороший, попить сейчас сделаем». Дает человеку воду из шприца, он кашляет и подвывает.

Толстый мужчина вдыхает каждую секунду. Его черные глаза выпучены, смотрят с ужасом. «Показатель неэффективности естественного дыхания», — говорит Виктор Давидович.

Мужчина поднимает руку, чтобы остановить медсестру. «Отсос, амбушка? Сейчас стартуем», — говорит врач ей. «Живот большой, на живот не положить», — откликается медсестра.

Мужчина задыхается.

«Если не заинтубировать, в течение часа, скорее всего, умрет», — говорит Виктор Давидович.

Во второй реанимации санитарка заплетает девочке на каталке рыжие высокие косички.

Виктор Давидович говорит: «А 30% наших пациентов — это амбулаторка, но поликлиники не готовы к приему. Родственники не готовы — да через одного, боятся как чумы. «Два отрицательных мазка и тогда заберем», «у меня дети», «поставьте на ноги сначала». Я говорю: «Она же шейку бедра сломала, на ноги встанет только через два месяца, если заниматься». А мне: «Я работаю, ставьте на ноги сами».

Он говорит: «Эту болезнь можно победить за две недели. Для этого надо всем на земле две недели не общаться друг с другом. Но это, оказывается, невозможно».

В четвертом АРО (отделение анестезиологии и реанимации) обход. Смотрят больного З. — его перевезли из другой больницы. «У меня заболела нога. Сильно заболела», — говорит З. Беспомощные глаза цепляются за доктора, за медсестру, за меня. Доктор Ирина Евгеньевна Харламова поднимает одеяло и трогает ноги. Правая нога холодная, белая. «Тромбоз. Это обычное осложнение при ковиде. Будем доставать. Операционная будет через два часа».

«Тромбы у всех. D-димер, который показывает склонность организма к тромбообразованию, — в норме 1–2, 500 максимум, у наших 1000, 3000, 7000! — говорит Виктор Давидович.

— Тромб в голову — инсульт, в сердце — инфаркт, в легких — легочная эмболия. С конечностями проще. Ампутации идут каждый день».

«Обычно смертность при операциях 1–2%. Сейчас смертность доходит до 50%. Поэтому мы отменили все плановые операции. Оперируем срочно или экстренно», — говорит Константин Эдуардович Ржебаев, начальник хирургической службы.

Операционная для З. появляется только через четыре часа. Экстренных операционных комнат в больнице осталось четыре. Остальные переоборудованы в реанимации.

Анастезиолог Константин Сергеевич Попов — под СИЗом видны только его кустистые брови — говорит З.: «Я буду вас держать, не волнуйтесь». З. засыпает. Серебряный клинок ларингоскопа входит в горло, за ним тянется трубка ИВЛ.

Приходит хирург Мзоков. Его зовут Хетаг Таймуразович, он говорит сестре — вы все равно не запомните. Инструменты есть не все — подряд проведены три сосудистых операции, не успевают стерилизовать. Но ждать нельзя — надо спасти ногу.

Ногу мажут желтым, разрезают. Отделяют сосуды от мышечной ткани. В голени идут три магистральные артерии, надо очистить все. В сосуды вводится катетер Фогарти — пластиковая тончайшая трубка с пузырьком на конце.

Достают тромбы — длинные, похожие на серых дождевых червей. «Вот такая у нас рыбалка», — говорит медсестра. Тромбы складывают в баночку, их будут исследовать.

«Очень плохие российские катетеры. Легко и артерию проткнуть. На бляшку — и сразу рвется», — говорит Хетаг Таймуразович.

Обсуждаются новости: 12-я, 13-я, 14-я операционные, законсервированные с начала пандемии, открывают как реанимации и передают 4-му АРО. Это еще 22 реанимационных койки. К 154 местам, которые есть сейчас.

Рация гремит. Везут двух челюстно-лицевых («со своим инструментом приезжают»), аппендицит и урологию. Аппендицит идет первым, но челюстно-лицевые настаивают, чтоб и их оперировали экстренно, так что в соседней реанимации будут работать сразу два стола.

Заходит молодой доктор. Подходит к столу. «У тебя одна операция? Поможешь мне потом, дорогой? Там нефростому подают».

— Конечно.

Сосуды — темные, замеревшие — начинают пульсировать. Кровь идет дальше. Хетаг Таймуразович прислоняет к ноге доплер — ультразвуковой микрофон с динамиком, и мы слышим гул идущей крови. Он затихает в ступне, но есть надежда, что мелкие сосуды стопы расширятся и возьмут на себя функцию кровоснабжения. «Это все, что мы можем. Давайте зашивать».

«Там где двадцать минут, там и сорок, — говорит медсестра. — Зашьем, я выйду, подышу, попью самой вкусной на свете воды».

День

«Правильный Учет рабочего времени = величина Вашей надбавки» — говорит плакат с QR-кодом над входом.

— Set me free! To set me free! — поет радио.

Врачи переодеваются прямо в коридорах.

— Тапок нет! — кричат хозяйки кладовой.

На СИЗы налепляют бейджики. Имя, фамилия, должность. Большинство костюмов — многоразовые, стираются и стерилизуются. Синие, они завязываются сзади, напоминают форму сестер милосердия Первой мировой. На груди — девушка с обложки журнала «Юность».

Девушка в маске, рядом написано: «No pasaran!» Модели костюмов здесь называют «уханька», «инквизитор», «инквизитор нетрадиционный», «одуванчик».

— Пойдем! Ох, вторые перчатки не одела, а кричу на тебя.

— Тапочек на складе нет, не могут привезти.

— Потеешь, потом холодно становится.

— Перестала отвечать на звонки, а она живая?

— Сирота. Девочка, 35 недель беременности, головная боль и слабость.

— Берем. Муж тоже болен, сиделки к ним не идут, боятся.

— Я даже знаю, от кого я заразилась!

Чтобы одеться к смене, нужно взять хлопчатобумажную рубашку и брюки. Надеть поверх тапок высокие бахилы, завязать их на щиколотках, сверху — бахилы поменьше. Первая пара перчаток. Тайвек-уханька — или многоразовая форма инквизитора. Вторая пара перчаток. Респиратор. Очки. Некоторые поверх очков, которые попроще, надевают шлемы. Комбинезон затягивается у горла. Все делается очень быстро, смена начнется вот-вот.

Четыре операционных открыты и готовы работать.

Седой мужчина жмурится на хирургическую лампу. Дрожит, дышит. Его перевели из другой клиники, готовят к ампутации ноги.

— Голову можно поднять? Распишитесь там, где галочка. Вес? Рост?

— Я последние 4 дня не ел  (пауза, вдох). Наркоз же будет? (вдох).

— Как без наркоза?

Мужчина набирает полную грудь воздуха и говорит быстро:

— Помогите, пожалуйста, я очень прошу.

— Мы здесь все для этого и собрались.

В катетер у шеи вводят препарат, мужчина шепчет, и анестезиолог подтверждает успокаивающе: «Орлы, орлы, это бывает, налетели орлы».

Желтая стопа, фиолетовая нога. Ему 59 лет, у него нет заболеваний, кроме ковида. Он заболел 9 октября, 14-го его госпитализировали с тяжелой пневмонией, 18-го — острая боль в ноге, потом несколько дней ждал перевода в 15-ю, а нога умирала.

«Тромбоз. Подвздошная артерия, бедренная артерия».

«Азия, армяне, персы — тяжелых очень много, — говорит глава хирургической службы Константин Эдуардович Ржебаев. — Такая неполиткорректная ковидная закономерность».

Медсестра накидывает слои зеленой ткани — и вот лица спящего не видно.

Зонд в желудок, трубочка в трахею, катетер в мочевом пузыре, катетер в подключичной вене. «Зубы, про зубы не забудь». Достают вставную челюсть изо рта. Хетаг Таймуразович упирается в ногу рукой, поднимает ее высоко-высоко. Нога темно-желтая, вымазанная йодом.

Хетаг мочит руки, чтобы надеть третьи перчатки максимально плотно.

Тут будут работать две бригады хирургов.

— У пациента тяжелая ишемия. Предстоит ампутация, но сосуд высоко закрыт. Культя не заживет. Наша задача — очистить сосуд.

Оперирует Майтесян Дереник Агванович. Очки — изогнутые полукружья на дужке — вынесены далеко от лица, увеличивают каждое движение. До пандемии он возглавлял отделение сосудистой хирургии. 70% заведующих сменилось, пришли молодые — «не отягощенные багажом, более настроенные на борьбу». Он сам переболел ковидом. «Час могу оперировать, два могу, на третий задыхаюсь».

— Тромбоз или эмболия, — говорит под нос. — Сейчас посмотрим.

На салфетке скапливается черноватое месиво тромбов. Денерик Агванович чистит маленький сосудик, который снабжает кровью головку бедренной кости.

— В трех перчатках такими нитями орудовать не совсем комфортно, — говорит. — Совсем некомфортно. Нитку не чувствуешь в руках. Геннадий Николаевич?

— Да?

— Как у нас с гепарином?

— Есть!

— Нужно вводить 5 тысяч. У нас какой гепарин?

— Белорусский.

— В Белоруссии тяжело, говорят?

— Там всегда тяжело!

— Давай «из-за угла». «Пьяный» есть? Теперь «бульдог» (так называются зажимы. — Е. К.).

Кровоснабжение восстановлено, хирурги быстро спорят, можно ли сохранить ногу.

— Почки тут же сядут, он умрет.

— Потерять ногу и сохранить пациента с большой вероятностью.

Анестезиолог Геннадий Николаевич Ролик говорит: «А вы знаете про Василь Иваныча и Петьку? Ползет таракан, ему отрывают лапу, говорят — ползи. Он ползет. Четвертую лапу, пятую. Шестую лапу отрывают, говорят — ползи. Он лежит. Василь Иваныч говорит Петьке: пиши — при отрывании шести лап таракан теряет слух!».

Никто не смеется.

— Чай, кофе, пиво, — заходит следующий хирург Мамонтов.

— В трехлитровой бочке! — откликается бригада.

Ногу кладут на подставку. Ступню оборачивают салфеткой. Теперь это не нога — просто столб. Роман Евгеньевич Мамонтов косится на нас:

«Я надеюсь, вы понимаете. Речь идет не о ноге, а о жизни, чтобы жизнь сохранить».

Он широко и быстро взрезает скальпелем ногу. Глубже и глубже. Разрезает электроножом, зажимает зажимами. Перевязывает бедро.

Распахнутое красное, неоднородное. Распадающийся храм тела.

Деликатность хирургических инструментов здесь смотрится дико. Нога расходится потоками, кусками. Маленькими струйками хлещет кровь. Обнажается кость. Скальпелем зачищается пространство вокруг.

Серебряный хирургический расширитель обхватывает кость кольцом. Пилой, похожей на толстую металлическую нитку, перепиливают то, что осталось.

Санитарка убирает ногу в красный мешок.

— Там уже новый стационар строить начали, а мы все в старом, — говорит Геннадий Николаевич.

Остается обтрепанное мясо. Хирург резво промакивает, стяжками стягивает рваные куски, пришивает их к общему месиву. Он не торопится закрывать рану кожей.

«Если не зашивать — инфицируется, если закрыть — будет некроз. Опыт поколений. Если культю зашьешь, плохо кончит. Лучше на перевязке увидим, как заживает. А это вопрос конкретного человека. Медицина — искусство. Когда заживет? Месяца два или вообще никогда. Если он сейчас выживет, все заживет довольно быстро. Кожи хватает, это принципиально хорошо. Можно сделать пластику через полгода. Будет протез».

Операция закончилась за два часа. Операционную стерилизуют — готовится следующая ампутация.

Седой мужчина умрет этой ночью.

Заведующий первым отделением Сергей Николаевич Игнатьев идет во вторую реанимацию. Ему предстоит разговор. Он подходит к кровати женщины и встает над ней. Медсестры отходят. Они смотрят друг на друга. Он начинает не сразу.

— Тамара Ивановна, здравствуйте. Когда нога заболела?

— Неделю, — отвечает она. — Разные были боли.

Сергей Николаевич поднимает одеяло и смотрит на ногу. Тамара Ивановна отводит глаза в стену.

— Ножка умерла. Надо делать ампутацию.

— Нет.

— Погибнете сами.

— Погибну так погибну, — она говорит зло. — Но без ноги в этом возрасте…

Врач быстро смотрит на листок в изголовье кровати.

— У вас 74 возраст. 74. Протез сделаем, будете ходить. Поймите, будут почки отказывать.

— У меня и так одна.

— Тем более.

— Погибнете, и погибнете в страданиях, — говорит комендант за спиной у врача. Врач не оборачивается.

Тамара Ивановна сжимает губы. Она смотрит в потолок, чтобы не плакать. Сергей Николаевич молчит.

Потом говорит просто:

— Жить есть для кого?

— Да.

— Тогда операция. Сегодня вас подготовят.

— Только не сегодня!

—Хорошо, завтра сделаем.

— Капельницы мне нежелательно… А… Это, то есть, покажите?

Он понимает. Он приподнимает одеяло и легко кладет руку над коленом.

— Чуть выше. Завтра я все сделаю. Сам. Не подведете нас?

— Я постараюсь, — Тамара Ивановна говорит тихо. Сергей Николаевич кивает.

Он выходит в коридор. Я не могу прочитать его выражение лица. Он идет в операционную — и там за 15 минут удаляет то, что когда-то было женской рукой.

— Человек не знает своих пределов. Кажется, что мы делаем то, что невозможно делать, — говорит Ирина Евгеньевна Харламова. Она анестезиолог, кардиоанестезиолог и анестезиолог операционный. Сегодня у нее праздник.

Кардиохирург Баяндин будет оперировать сердце. Это радость по нынешним временам. Настоящая, сложная, красивая операция.

Пациент — героиновый наркоман, почки на диализе, гепатит С. Ковид. Шансы врачи оценивают высоко — «наркоманы в принципе крепкие». Ему 48 лет. Он совсем худой, кажется иконой. «Укольчик, сейчас подошьем катетер», — воркует медсестра Милена Георгиевна Тарасова.

Замена трехстворчатого клапана. Серьезная операция, даже если бы не было ковида.

Собираются две бригады — анестезиологи и перфузиологи. Готов аппарат искусственного кровообращения.

Оперирует «Баяндин, а кто же еще». «Николай Леонардович сейчас придет, а у нас музыка, — говорит Ирина Евгеньевна. — Он не любит музыку. Любит в тишине».

— Да здесь вес килограммов 55!

— Атропин есть?

— Пропофол.

Пять девушек и хирург встают вокруг стола. У Баяндина сонные синие глаза и высокие брови. Ему ассистирует Карина Карданова, она кажется совсем юной. Ее маска мокрая от пота. Баяндина обдувают струйкой воздуха — чтоб не потел. В операционной жарко. Кондиционеры запрещены в условиях пандемии.

— Амбушка есть у нас?

— Трубку 8,5, быстро!

«Трахеостома не работала, пришлось переинтубировать», — Ирина Евгеньевна Харламова улыбается глазами.

Это напоминает оркестр.

И вот кто создает эту музыку. Николай Леонардович — хирург, Карина — второй хирург, Ирина Евгеньевна — анестезиолог, Наталья Александровна Чугунова — перфузиолог, Милена Георгиевна — операционная сестра, Валентина — помощник анестезиолога.

Электронож — он режет и сразу прижигает, раскрывает грудь.

— Прекрасный калий!

— У него вчера диализ был.

Все пространство завешено внимательными руками.

— Можно гепарин вводить?

— Подключить АИК!

— Две трубки — одну в аорту, другую в вену, — объясняет Ирина Евгеньевна. — Сердце работать не будет. Это называется — работа на сухом сердце.

— У пациента разрушен клапан трехстворчатый, — говорит Николай Леонардович. — Пациент с эндокардитом.

Женщины следят за каждым его движением.

Открывается сердце. Оно большое, трехчастное, раскинутое по грудной клетке.

«Знакомые, кому удавалось увидеть сердце, говорили, что некрасивое, неприятное. Так и говорили, можете себе представить», — бормочет Баяндин.

Сердце останавливают раствором калия.

— Мало оперируем, мало, — говорит Ирина Евгеньевна. — Сейчас только экстренные операции. Очень страдаем по этому поводу. В декрете когда была — мечтала увидеть сердце. Какое оно сложное. Как оно останавливается. Дальше заводишь, опять живет.

— Подсоединяем одну из магистралей, смотрите! Из вены через аппарат кровь будет проходить, будет возвращаться.

Из сердца выходят пластиковые ребристые трубки, наполненные живой кровью.

— Начало искусственного кровообращения, — говорит Наталья.

— Правый отдел расширен, — говорит Баяндин.

Он иссекает изъеденный инъекцией клапан, похожий на розовую губку.

Человек на столе спит. Его сердце не работает, но он жив.

— Прошло 8 минут с половиной, — говорит Наталья.

Бело-золотой клапан делается из сердца свиньи и служит 6–7 лет. Его кладут в сердце. Клапан окружают синие и белые нитки. Нитки разложены попарно, важен счет. Баяндин кричит на Карину — она неправильно подсказала.

— Девятый у меня, и ошибаться здесь нельзя! Швы должны быть равномерные! Часто плохо, редко тоже плохо!

Трехстворчатый клапан Баяндин может вшить за двадцать минут.

У сердца каждое движение становится самым важным. Нитки обвязывают, тончайшее макраме. Баяндин завязывает на каждой четыре узелка и говорит:

— Нельзя дерганные.

На 38-й минуте сердце начало сокращаться.

Ирина Евгеньевна быстро выходит, возвращается и говорит Наталье Александровне:

— Там все умирают у нас.

— Жизнь конечна, что делать? — откликается Наталья Александровна.

Она следит за тем, как аппарат перекачивает кровь. Она исполняет обязанности заведующей 4-го АРО. Говорит:

— Люблю реанимацию. Но не такую, какая там. А какая здесь. Может быть, у нас артерия плохо работает? Какая-то кривая некрасивая.

— 79 сатурация, — откликается Ирина Евгеньевна.

— Мы из аппарата все забираем, Ир?

— Давай не будем выдавливать?

— Закончили. Коронарный стоп! — говорит Наталья.

«Калий убрали, сердце само и запустилось. Чуть-чуть есть блокада небольшая. Это уходит за 3–4 дня. Отек миокарда», — говорит Ирина Евгеньевна и снова улыбается глазами.

«Поступил с ковидной пневмонией, а тут нашли неработающий клапан. Год с этим не живут. Повезло ему».

Мы поговорим с ним, когда он придет в сознание. Он будет прикрывать дырку в шее рукой и улыбаться. Он живет в Новокосино. Очки в золотой оправе делают его похожим на американского профессора.

Ночь

Ирина Евгеньевна и Наталья Григорьевна смотрят вечерние анализы пациентов и разговаривают про машины. Хендай делает скидки врачам. Наталья Григорьевна советует Ирине Евгеньевне рассмотреть «Крету».

Им обеим сорок с небольшим. За время пандемии Ирина Евгеньевна похудела на 15 килограммов, Наталья Григорьевна на 20. Начало коронавирусного шествия Ирина Евгеньевна встретила паническими атаками и была вынуждена принимать антидепрессанты. У Натальи Григорьевны умирал отец, и пандемия не добавила ужаса. У Ирины Евгеньевны голубые глаза, у Натальи Григорьевны зеленые. У Ирины Евгеньевны четырехлетняя дочь, Катенька, Катюша, у Натальи Григорьевны 14-летний сын, и она надеется, что он не станет врачом.

Вечерний обход уже прошел. Наталья Григорьевна кричала на медсестер. Они не положили подушку под Петровича, пациента на седьмой койке, когда перекладывали его в прон-позицию, на живот.

— Надо делать сразу правильно и хорошо! Не спорьте со мной! Нечего спорить!

Общими усилиями Петровича приподнимают, подсовывают подушку под живот. Он большой. Он без сознания сутки.

Медсестры — Марина Большая и Марина Маленькая — кивают Наталье Григорьевне и долго поправляют уголки подушки. Обычно они работают в роддоме, но уже месяц как прикреплены к 4-му АРО — на усиление.

В 4-м АРО двенадцать пациентов. Все — мужчины, «слабый пол». Раз в четыре часа Наталья Григорьевна и Ирина Евгеньевна пишут дневники наблюдения на каждого больного. На каждую катетеризацию, инфузию, гемотрансфузию заполняется отдельный документ. На каждого больного заполняется бумажная карта ежедневного наблюдения. Нет времени работать с пациентами, «ручки у ИВЛ покрутить». Раньше были стажеры, они помогали с документацией, но их ликвидировали во время августовского спада эпидемии.

Наталья Григорьевна третий день как из отпуска. «Пришла на работу, вышла с работы и плакала».

— Правда, невозможно, когда коэффициент полезного действия ноль. Когда ты принял, похоронил, принял, похоронил… Я 19 лет работаю, и столько, сколько я звонила за этот период с сообщением о смерти, мне кажется, в жизни не звонила. Я работала в 24-коечной общей реанимации, туда везли всех подряд, не только плановых. Но реально никогда столько не звонила. Каждое дежурство — обзвон родственников, сообщение.

Да, слезы, долго, а что это было? А как это было? Мучился ли он? Был ли кто-то рядом? Им это нужно, а для нас эта информация такая… Конечно, кто-то рядом был. Всегда кто-то рядом.

— У нас смертность в отделении 90%, — говорит Ирина Евгеньевна. — Я хотела уволиться в августе. Но сейчас уже не могу — опять волна.

В полночь Марина Маленькая выбегает из палаты: «Ирина? Как вас? Подойдите, пожалуйста, одна».

Петрович на седьмой койке умер. Аппарат ИВЛ еще дышит мертвыми легкими, но сердце встало.

— Мне плохо, — говорит Марина.

— Я понимаю, — говорит Ирина Евгеньевна тихо.

— Мы его только намыли, все хорошо же.

— Они любят, когда намоют.

«Пациент ушел. Суетиться не нужно. Все», — говорит мне Ирина Евгеньевна и садится обратно за компьютер. Заново открывает анализы. «Тут уже спешка не нужна. Я девочкам сказала: спокойненько пока там, ну занимайтесь другими делами».

Она не начинает реанимацию. «Там реанимировать не имеет никакого смысла. Он возрастной, у него наверняка ишемическая болезнь в анамнезе, и так далее. Поэтому не выдерживает нагрузки организм просто, и всякие метаболические нарушения происходят, и… Так, чего я ищу… Я хочу биохимию утреннюю. Так, АЧТВ, альбумин, а, вот, мочевина.

Мочевина 40. А, ну понятно. Мочевина 40. Острая почечная недостаточность тоже как осложнение ковида. Очень часто бывает, у пациента перестают нормально функционировать почки, соответственно, шлаковыводящая функция нарушена, ну почки — это все, без почек мы никак.

И он ухудшался, ухудшался, уже все наши резервы, которые мы только можем, мы все что могли делали, но, к сожалению, вот он ушел. Он закономерно ушел, ничего здесь такого не произошло. Неожиданного».

«Тем более он в прон-позиции», — добавляет Ирина Евгеньевна. «Мальчики»-медбратья как раз ушли на перерыв. Петрович остается лежать лицом вниз, и лицо отекает, становится синим. Наталья Григорьевна тоже на перерыве, и Ирина Евгеньевна звонит ей: «Але! Григорьевна, у тебя усопла седьмая койка. Ну которому мы подушку подкладывали. Ну он это прям раз — и сделал, на животе. Мочевина 40. Мы ничего пока не оформляем. Ну, в общем, ты приходи, и будешь делать. В смысле, когда придешь, тогда и оформим».

Человек здесь сведен к истории болезни. Петровичу было 69 лет. Он заболел 9 сентября. 28-го его перевели в реанимацию и подключили к ИВЛ. У него был синдром Гийена-Барре — аутоиммунная болезнь, парализовавшая дыхание. 6 октября обнаружили коронавирус, 8 октября перевели в 15-ю больницу, в 4-е АРО. 16-го его попытались снять с аппарата, 18-го началось ухудшение. «И он здесь жил столько дней, получается».

Вернулись мальчики. Говорят: «Ни фига себе помогли!»

Тело Петровича перевернули и отгородили ширмой. Смерть прячется за белой тонкой шторкой.

Из-за того, что надо писать свежие дневники на час ночи, врачи не спешат фиксировать смерть. «Сразу, как увезут тело, подадут нового пациента, и его надо будет оформлять». «У нас тут конвейер».

В дневнике наблюдения за больными Наталья Григорьевна пишет, как ухудшается уже мертвый Петрович:

«Прогрессирование полиорганной недостаточности (дыхательной, церебральной, сердечно-сосудистой, почечной), с грубыми электролитными и метаболическими нарушениями. Мацерации на животе, давление 80 на 30, инъекция норадреналина 650».

Мимо прокатываются каталки с телами. Тела накрыты простынями с головой.

За три часа прокатываются пять или шесть каталок. «Паровозиком».

Реаниматологам надо заполнять протокол сердечно-легочной реанимации. Они заполняют. «2.45, зарегистрировано урежение сердечного ритма. В 3.15 констатирована смерть больного. Непрямой массаж сердца, — пишет Наталья Григорьевна. — Введен адреналин болюсно».

Смерть Петровича фиксируют в 3.15.

Наталья Григорьевна звонит его сыну. Ее голос становится стеклянным, леденцовым. Она говорит:

«Здравствуйте. Вас беспокоят из отделения реанимации 15-й городской больницы. Подскажите, пожалуйста, кем вам приходится? Примите, пожалуйста, наши соболезнования. К сожалению, он скончался.

Можете ли вы сейчас записать номер телефона? Я подожду. Завтра после 9 утра позвоните, пожалуйста, по этому телефону, и вас сориентируют по всем вопросам. Да, до 9 утра не имеет смысла что-то делать. Еще раз примите наши соболезнования и всего доброго».

Еще через два часа приезжает твердая каталка. Два парня — белые фигуры в СИЗах — переваливают тело Петровича и укрывают его простыней. Санитарка Алла из Гусь-Хрустального (4 часа до работы, 4 часа обратно) моет койку, готовит к новому пациенту.

Пока врачи оформляют смерть и пишут следующие дневники, Марины наблюдают пациентов. У мужчины на четвертой койке раздуло живот. Пациент З., которому спасали ногу, лежит на животе. Он без сознания, на ИВЛ. Стопа красная, пальцы черные. Кровообращение в стопе не запустилось, и ногу будут отрезать — но ниже, чем могли бы, не по бедро, а по голень.

Петровича Марины любили, звали «Питомец». «Понятно было к чему идет, но думали — только бы не в нашу смену». Вспоминают, как переписывались с ним записками — он на аппарате, без голоса, писал плохо, но писал, пока был в сознании. Как он попросил кефир, и они бегали по корпусу ночью — искали кефир и нашли. Как просил арбуз и помидоры, чтобы подержать во рту. Как обещал жениться на Марине Большой, и они смеялись, что он москвич, и она станет москвичкой.

«Раньше мы жаловались, что 17 кесаревых в день, — говорит Марина Большая. — Теперь мы мечтаем, чтоб кесаревы, а не это».

— Ну вот так они и умирают. Поэтому я говорю, что коэффициент полезного действия — ноль. Сейчас этого выкатили, следующего закатят, — говорит Наталья Григорьевна.

— Лена просто была очень удивлена, что мы реанимационные действия не выполняем, — улыбается глазами Ирина Евгеньевна.

— Реанимационные действия имеет смысл выполнять только тогда, когда они могут привести к какому-то эффекту. Если мы на протяжении недели бьемся за больного, а он не отвечает на наши действия, нарастает полиорганная недостаточность… От того, что мы сейчас полчаса попрыгаем, покачаем в целлофановом пакете — только физкультурой позанимаемся.

— Мы немножко можем заглянуть в будущее, — говорит Ирина Евгеньевна. — Вот моя палата. Первая койка — труп, вторая койка — молодой, поборемся, третья — не факт, четвертая — труп, пятая — труп, шестая — может быть.

— А З.?

— З. — может быть. Я сейчас жестко скажу. Пациенты старше 80 с 3–4-й стадией пневмонии в реанимацию не должны поступать, — говорит Ирина Евгеньевна. — Как на войне. А это война. А реанимационная койка дорого стоит. Есть люди, которые могут побороться за жизнь.

Я думаю, как мы дошли до Италии.

Департамент здравоохранения Москвы дает мне цифры: «Умершие от коронавирусной инфекции по возрастам, ГКБ № 15. 18–45 — 3%, 46–65 — 20%, 66+ — 77%».

В предбаннике собирается народ — новая, свежая смена. Идут громким валом, оставляют вещи в раздевалке, залезают в «одуванчики» и «инквизиторы».

Очередь к пункту с бейджиками.

Ирина Евгеньевна выходит из душевой и хлопает меня по плечу. Я узнаю ее по глазам. У нее белые волосы в каре и внимательное лицо.

Наступает утро.

Нашим медикам посвящается.