Вот и завершились эти напряженные, ужасные, величественные дни. В чем заключался их глубинный смысл? Что они изменили в устройстве европейского мира, а чего изменить не смогли? Как сказались на России — и сказались ли? Вот вопросы, которые нужно обдумать сегодня, после выхода трехмиллионного тиража журнала «Шарли Эбдо» с ласковой карикатурой на пророка, прощающего всех без исключения.

В Европе

 Начнем с напоминания. Казалось бы, уже неактуального, на самом деле — более чем важного. В 2006 году в Дании были опубликованы изображения пророка, из-за которых четыре года спустя, в 2010-м, на художника Курта Вестергора совершили покушение. Слава Богу, неудавшееся, но заставившее его уйти в подполье, вплоть до сегодняшнего дня. Целью тех карикатур — как, впрочем, и теперешних — было не оскорбление мусульман, а демонстрация всеобщего равенства перед силой разящего смеха. Мы датчане. Мы такие. У нас такие правила. На рисунок можно отвечать рисунком, на текст — текстом; руки распускать нельзя. Нравятся, не нравятся, но правила эти наши, и другими они не будут. Если вы хотите быть датчанами, вам придется эти правила принять. 

Но тот сюжет, увы, утонул в болтовне; были многочисленные выступления, были перепосты и перепечатки, был массовый эфирный шум; а вот ощущения, что именно здесь находится последний рубеж отступления, не было. Отступления — не «перед», а «от». Не перед «понаехавшими», а в сторону от европейской вольницы. От наследия эпохи Просвещения. 

Видимо, время тогда не пришло. А сегодня настало. И в этом главное отличие. Четыре миллиона французов, вышедших на улицы в память о погибших и в знак солидарности лучшее тому доказательство; стрельба в редакции, помноженная на трагедию в кошерном магазине, заставила наконец-то без обиняков ответить на жесткий вопрос: что важнее — право оскорбляться или право жить? 

И ответ был дан. Однозначный и не подлежащий обсуждению. Да, у карикатуристов были безобразные — с религиозной точки зрения — картинки. Пророка они просто не жаловали, а вот Троицу изображали с извращенным богохульством. Да, их юмор можно считать лицемерным (как выразился один из российских адвокатов). Циничным. Ефрейторским. Каким угодно. Но не их скоморошество стало причиной убийства, а ненависть к самой идее вольного, неподконтрольного кому бы то ни было пространства культуры. Низкой, высокой, пошлой, глубокой — не имеет ни малейшего значения. Тот, кто внутри европейской культуры, будет отвечать на хамские картинки словом. Или теми же картинками. Или бойкотом. Или демонстрацией. Или созданием такой мощной, такой полноценной религиозной культуры, вкусив которую, никто и не захочет покупать «Эбдо». А тот, кто выпадает из Европы, даже если он живет в ее границах, возьмет в руки пистолет и автомат. Или оправдает преступников. Или посочувствует им: такую острую неприязнь испытывали, так презирали лицемерие, что просто кушать не могли. 

В этом смысле в январе 2015 стало ясно: линия разрыва проходит не между мусульманами и не мусульманами, а между теми, кто признает незыблемую ценность человеческого существования, и теми, кто ставит чувства выше смерти. Как минимум уравнивая, превращая в равнозначное сравнение — данную Богом жизнь и данную художником картинку. «В людей стрелять нехорошо, но…». «Испытываю противоречивые чувства. С одной стороны, художников жалко, с другой…». Массовая реакция на парижские события показала, что для европейца, независимо от веры и неверия, от места жительства и формального гражданства, такая постановка вопроса — табу. Поднимать на человека руку за взгляды нельзя. Отвечать на рисунок насилием гнусно. Быть с теми, кто стреляет в «неверных» — преступление, не имеющее оправданий. Полицейский-мусульманин, погибший от пуль террористов, был защитником Европы; продавец-мусульманин, спасавший евреев в холодильной камере, тем более. А какой-нибудь навязчивый христианин, убежденный, что художники сами виноваты, поскольку спровоцировали террористов, и что лучше запретить такие гадкие рисунки, чтобы не было соблазна убивать — невольный сторонник джихада. 

В России

Тут с сожалением приходится переходить к российской ситуации. После трагедии во Франции лишь премьер Медведев — 13-го января, вручая премии правительства в области СМИ — выразил соболезнования семьям жертв, да министр иностранных дел Лавров, представлявший Россию во время парижского шествия. Зато трижды высказался президент Чечни Кадыров. Сначала пригрозив Ходорковскому местью соотечественников, живущих в Цюрихе, за призыв к перепечатке карикатур во всех газетах. Затем пообещав, что если правоохранители не разберутся с Венедиктовым, то мусульмане справятся с проблемой сами. И наконец, доходчиво объяснив всем нам, что если ислам запрещает изображения пророка, то это правило должно распространяться на всех, иначе можно будет вывести на улицы миллионы единоверцев. (И показать, кто здесь власть — добавлю от себя).

Но, во-первых, если действующему руководителю, назначаемому президентом, позволено прозрачно намекать на возможность бессудной расправы, и это не встречает гневного окрика сверху, значит братья Куаши победили. Как водится, в одной отдельно взятой стране. Среди поставленных перед ними задач — неважно, озвученных или подразумеваемых по умолчанию — было столкновение и противопоставление «двух Европ», Европы христианской и Европы мусульманской; расстрел «Шарли Эбдо», подкрепленный антисемитским убийством в кошерном супермаркете, должен был вызвать волну возмущения и усилить шансы крайне правых, что, в свою очередь, еще резче разогрело бы исламистов. Возникла бы дурная бесконечность; зло порождало бы и провоцировало зло. Во-вторых, если продолжить рассуждение в заданной логике, то раз мусульманам запрещено есть свинину, давайте запретим ее в употребление по всей России? И коли мусульманам разрешено иметь до четырех жен — чтобы никого не задевать, изменим брачное законодательство в РФ? 

Но шутки в сторону. В известном отношении кадыровские реплики стали сгустком (и сгущением) нашего безмолвного ответа на парижскую трагедию. Точнее, на проблему, которую расстрел редакции «Шарли Эбдо» катализировал. Мы защищаем не самих людей, а их чувства. Ранимость важнее ранения. Ради защиты чувств можно пожертвовать самим человеком и его свободой; «двушечка» в уголовном лагере не так страшна, как переживания церковного охранника, а смерть «лицемерного пошляка» сопоставима с его «кощунством». Европейский ответ оказался принципиально иным. Мы были, есть и останемся сторонниками светского подхода. Который заключается не в том, чтоб ограничивать неверующих и иноверцев, а в том, чтобы защищать права всех. Включая права мусульман никогда НЕ рисовать пророка. Даже просто — человеческое изображение (например, в общей школе). Не нравится, возмущены чужим творчеством — ругайте, рисуйте, пишите, говорите, выступайте, судитесь, призывайте к отказу от покупок, от размещения рекламы, от приглашения в приличные места. Но никаких ограничений сверх утвержденных законом и установленных традицией! И никакого права на насилие. 

Так что после парижского кровопролития мы стали еще дальше от Парижа. А Париж стал ближе к себе самому. Звучит, конечно, слишком пафосно; когда на улицы выходят миллионы — сколько выходило в момент триумфального возвращения де Голля, хочется позволить себе быть сентиментальным. Хочется верить, что европейский мир пережил шок и вернул солидарность, что он никогда больше не будет таким, как прежде, что начинается новый поворот истории… Правда, мы примерно так и говорили, и писали после ужасов 11 сентября. Не только про Европу и Америку. Не только про Россию и Китай. Про человечество в целом. Однако в тот раз не сбылось; сентиментальный пафос схлынул, мечта о единстве ослабла; нынешний президент США позволяет себе глупость не поехать на манифестацию в Париж… Почти все возвратилось на круги своя. 

Но что в этой фразе главное — «почти» или «вернулось»? То, что ожидания глобальных перемен не оправдались, или что после 11 сентября случился незаметный сдвиг от края общей пропасти?

Мне лично кажется, что все-таки важнее слово — почти. И оно усилилось после Парижа. А слово «вернулось» пригасло.