На площади рядом с набережной в прошлый вторник собралось, кажется, больше людей, чем я видела в Риге за год жизни (на следующий день прочитала, что нас было 12 000 человек). Этих людей объединяло то, что они могли с первых слов, прозвучавших со сцены, узнать любую песню и подхватить её: в какой-то момент мы все превратились в единый хор: «Корабли моей гавани жечь, на рубли поменяю билет». В этот момент между нами стирались все политические, национальные и прописанные в паспортах границы. Исчезал даже наш возраст: я подпевала эти слова 20 лет, 10 лет назад и даже вчера.
В Ригу приезжала Земфира — и она дала один из своих лучших концертов в своей карьере.
Хотя, честно говоря, я уже и не думала, что когда-нибудь увижу любимую певицу на сцене: эмиграция раскидала артистов, многих лишила «голоса», других — возможности выступать. Но многие, к счастью, сумели пересобраться и успешно гастролируют между точками релокации — и женщины в этом смысле ни в чём не отстают (можно ли было в прошлой жизни представить концерт Монеточки в литовском Висагинасе?). Для многих тексты их песен и их позиция — поддержка и редкая радость на этом сложном этапе.
В эпоху белой эмиграции всё было иначе: женщины в подавляющем большинстве пели не «по призванию», а от отчаяния — получив прекрасное музыкальное образование (одно из базовых умений для девочек среднего и высшего сословий того времени), они шли выступать в рестораны и клубы, чтобы прокормить себя и семью. От Парижа до Харбина их голоса возвращали тоскующих эмигрантов «на родину» — в их репертуарах чаще всего звучали классические русские романсы и народные песни. На их выступлениях не собирались толпы фанатов, зато туда приходили мужчины, для которых стоял знак равенства между словами «певица» и «проститутка». Но каждая из них выживала так, как могла.
И, как часто бывает с женскими именами, история со временем их потёрла, оставив на афише крупными буквами только великих мужчин: Шаляпина, Прокофьева, Рахманинова. Сегодня я попробую восстановить справедливость, рассказав о певице, которая дала бы фору многим не только в музыке, но и в умении влезать в самые безумные авантюры.
Итак, 100 лет назад, в 1924 году, с гастролями в Ригу приехала другая популярная исполнительница — естественно, ничем не похожая на Земфиру, кроме, пожалуй, магического умения объединять людей своим голосом и смелости всегда оставаться собой. Её звали Надежда Плевицкая — и её судьба и музыкальная карьера настолько удивительны, что, если бы вам принесли такой сценарий для фильма, вы бы отправили его в «стол» по причине нелепой надуманности. Она была звездой и тюремной заключённой, богатой и нищей, любимицей царя и агентом большевиков, поменяла трёх мужей и несколько стран. Но всегда оставалась великой певицей.
Плевицкая (в девичестве Винникова) была тем, что называют в искусстве «самородком»: родилась в деревне Винниково Курской губернии, в бедной крестьянской семье. Как и положено, очень религиозной и даже, как пишут в её биографиях, богобоязненной. Этим, вероятно, объясняется поступление Надежды в церковно-приходскую школу, где она получила единственное образование в своей жизни (всего лишь два года). Остальной её быт состоял из очень тяжёлой крестьянской работы и бесперспективной деревенской рутины, в которой, впрочем, Надя смогла найти не только радость, но и главное призвание своей жизни: она попала в хор при Свято-Троицком монастыре, где провела 2,5 года.
Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress
Но недолго «девушка пела в церковном хоре» — дальше происходит событие, которое многое нам скажет не только о врождённых талантах, но и о характере нашей героини: прямо от монахинь она сбегает в цирк, который гастролирует в Курске. И, может быть, так мы бы никогда и не узнали о певице Плевицкой, но тут в дело вмешалась её мать, которая силой забрала дочь из труппы.
И придумала ей куда более легитимное занятие: Надежда уехала в Киев работать горничной в богатую семью. Там она и начинает покорять большой город — её уникальный голос и абсолютный слух сначала замечают в местной капелле и помогают девушке стать профессиональной певицей (та даже не знала нотной грамоты, но её голос был таким, что эти мелочи уже никого не волновали). Уже позже в некоторых интервью Плевицкая будет называть себя не певицей, а «сказительницей песен».
Затем талант «сказительницы» заметили в балетной труппе Штейна, где Надежда встретила своего будущего мужа, солиста балета Варшавского театра Эдмунда Плевицкого (по большей части, кстати, проживавшего в Риге). За него она вышла замуж в 19 лет — и навсегда сохранила его фамилию, под которой и получила мировую славу.
А дальше всё как в тумане: попав в нужную «тусовку», Плевицкая выступает на самых популярных площадках — в том числе и в легендарном ресторане «Яр» в Москве, который существует до сих пор и принимал в своих помпезных залах за последние 150 лет и царей, и советскую номенклатуру, и поэтов, и бандитов, и дагестанские свадьбы (на одной я даже была). Но главное для Плевицкой знакомство происходит в Нижнем Новгороде в 1909 году – её пение услышал знаменитый тенор Леонид Собинов, благодаря ему за следующие годы Плевицкая станет одной из самых высокооплачиваемых артисток в дореволюционной России (в лучшие времена она получала до 50 000 рублей в год, а в 1911 году заключила контракт на 40 концертов по всей стране). А главное, она, крестьянская девчонка с двумя классами образования, войдёт в разряд звёзд, русской элиты.
Можно только представить себе, что она чувствовала, когда сам Фёдор Шаляпин называл её «моим родным жаворонком». Когда императрица Александра Федоровна дарила ей после выступления в Царском Селе брошь с бриллиантами. Что она думала, оглядываясь на свою жизнь, когда Николай II называл её «курским соловьем» и, по воспоминаниям, плакал, когда она пела? Когда она, в конце концов, выходила на сцену Московской консерватории так, будто ещё недавно не считала церковный хор в деревне потолком своей карьеры?
Но именно её корни и, как бы сейчас сказали, аутентичность придавали Плевицкой то, за что весь этот светский бомонд её полюбил: абсолютную «русскость». Она подчеркивала это и в музыке (её хитами были народные песни вроде «Во пиру была» или «Ухарь-купец»), и в сценическом образе — выступала всегда в сарафанах, в кокошнике и в жемчугах. Более того, она и не пыталась оторваться от своих корней: на гонорары купила землю не в Московской области или под Петербургом, а в своей родной деревне Винниково — дом построить так и не удалось из-за пожара, но после этого Надежда отправляла внушительные суммы со своих гонораров на поддержку земляков, пострадавших в этой трагедии.
Я думаю, именно эти качества способствовали и её популярности в эмиграции, где аутентичная «русскость» отлично ложилась на тоску аудитории по родине (которая, как мы выяснили из предыдущих колонок, была главным лейтмотивом эмигрантской жизни тех лет). «Песни Плевицкой для национального самосознания и чувства дают в тысячу раз больше, чем все гунявые голоса всех гунявых националистов, вместе взятых», — писал в начале её карьеры один из музыкальных критиков.
За границей Надежда Плевицкая оказалась так же, как и все остальные, — после революции. Но сначала, в Первую мировую войну, она отправилась на фронт — вместе со своим тогдашним мужем, поручиком царской армии Шангиным. Певица работала сиделкой в лазарете, видела всё, что видят люди на войне: кровь, боль и смерть. В том числе и смерть своего мужа в 1915 году.
Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress
В ужасном состоянии, после нервного срыва, её привезли обратно в Петербург, где она прожила до Гражданской войны и даже успела ещё раз коротко выйти замуж — за военного по имени Юрий Левицкий, который переманил её, царскую любимицу, на сторону большевиков (умению Плевицкой менять политическую позицию в зависимости от близлежащего мужчины можно только позавидовать).
Поэтому во время войны она приезжала на фронт, чтобы своим пением поддержать солдат Красной армии, и в итоге — попала в плен к белым, где чуть не умерла. Если бы не очередная удачная встреча с полезным мужчиной — генерал-майором белого движения, командиром Корниловской дивизии Николаем Скоблиным, её последним мужем. Политические взгляды снова пришлось пересмотреть, потому что в тот момент Скоблин её буквально спас, признав в «красной» известную певицу.
Он же потом, правда, её и погубит.
С работой в эмиграции у Плевицкой и её мужа сначала не складывалось — как и многие семьи белогвардейцев, бежавших через Крым, они сначала пару лет жили в Турции, где обстановка, мягко скажем, не подразумевала концертной деятельности. Зато после переезда в Европу (базировались они в Германии и Франции) Скоблин, который к тому времени стал членом Российского Общевоинского Союза, активно включился в карьеру жены — и, по сути, стал её продюсером. Он помогал в организации концертов и гастролей, сопровождал её везде — от Парижа до США, где в 1926 году она выступала в том числе под аккомпанемент Сергея Рахманинова. Скоблина в те годы шутливо называли «генерал Плевицкий», но впоследствии оказалось, что смеётся тот, кто смеётся последним.
До нас дошли воспоминания об их триумфальных гастролях в Риге: в октябре 1924 года Плевицкая выступала в кафе-театре «Маринэ», которое находилось в Верманском парке. Говорят, это был полный триумф — публика вынесла певицу на руках из зала, а потом несла её два квартала по улице Бривибас, по направлению к Старому городу, до театра «Жар-птица», где продолжался вечер с её участием. (Кажется, если бы Земфира после концерта спустилась к толпе, её бы донесли на руках до самой Юрмалы.)
В эмигрантской прессе обожание фанатов певицы называли «плевицкоманией». И, хотя всё это звучит очень оптимистично, правда заключается в том, что даже самые успешные гастроли не приносили тех денег, к которым привыкла Плевицкая. Её «русскость» — с этими сарафанами и выбивающими эмигрантскую слезу песнями вроде «Замело тебя снегом, Россия», — конечно, имела определенный успех. Но, как и для многих сегодняшних музыкантов, успех этот был у ограниченной аудитории, которую можно ну несколько раз прочесать с гастролями, а что потом? Иностранных языков Плевицкая не знала, адаптироваться за границей не могла.
Долги копились, прислугу пришлось отпустить, жили они с мужем до середины 1930-х годов очень скромно. Но потом что-то неожиданно изменилось: гастролей больше не стало, но Плевицкая и Скоблин вдруг покупают автомобиль, совершают поездки в дорогие санатории. Среди русских эмигрантов во Франции ходят упорные слухи, что теперь деньги «курскому соловью» приносит вовсе не голос, а письмо. То есть доносы на эмигрантов советским властям.
Следите за руками: религиозная крестьянка, любимица царской семьи, бывшая жена белых офицеров, потом красных, потом снова белых, политическая эмигрантка, и — бах! — агент советских спецслужб. Я думаю, что единственная причина этих переобуваний, которым позавидовала бы и Ксения Анатольевна, — потребность в выживании, а ещё эмоциональность в любви. Во всех воспоминаниях Плевицкая выглядит беззаветно влюбчивой — и влюблялась она действительно в очень разных мужчин. И пока шла за ними — каждый раз в новую сторону, — она просто заблудилась.
Карьера в разведке оказалась для Плевицкой не просто неуспешной, но и фатальной: в 1937 году они с мужем попадаются на организации похищения главы Российского Общевоинского Союза по фамилии Миллер. Скоблин сбежал и погиб в Испании, а Надежду как соучастницу отправили на 20 лет во французскую тюрьму. В 1940 году, когда Франция уже была оккупирована фашистами, Плевицкая допела свою песню — она умерла прямо в тюрьме.