«У нее не было другого таланта кроме страстного интереса к людям, сочувствия им, да еще умения радовать взор, как радуют его цветок или птица»

Михаил Цетлин, 1937 год

В этом цикле мы обычно посвящаем отдельные колонки женщинам, делавшим в эмиграции что-то исключительное и выдающееся. Одни писали талантливые книги и статьи, вторые ломали стереотипы в науке, другие — открывали модные дома от Парижа до Нью-Йорка, строили школы и приюты, ездили с балетными гастролями по всему миру, писали картины и даже были шпионками сразу нескольких разведок. Другими словами, ими восхищались (или их ненавидели) «за дело».

Но была в истории белой эмиграции героиня, которую, с одной стороны, все обожали, а с другой, никто не мог толком объяснить, чем она их так «цепляла» (хотя пытались это сделать такие мастера формулировок, как Гиппиус, Цетлин и Набоков). Она была женой известного революционера и философа Ильи Фондаминского — не работала, сама литературой или искусством не занималась. Но почему тогда лучшие умы «зарубежья» так скорбели после ее смерти, что даже выпустили специальный сборник в память о своей подруге? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассказать не только историю самой Амалии Гавронской, но и их удивительной пары, в которой огонь революции сплетался с настоящей святостью.

Только послушайте, что об Амалии писал обычно ироничный и хлесткий в определениях Владимир Набоков: «Есть редкие люди, которые входят в нашу жизнь так просто и свободно, с такой улыбкой, точно место для них уготовлено уже очень давно, — и отныне невозможно представить себе, что вчера мы были незнакомы: все прошлое как бы поднимается сразу до уровня мгновенья встречи и затем, вновь отливая, уносит с собой, к себе, тень живого образа, мешает его с тенями действительно бывшей и минувшей жизни, так что получается, что ради одного этого человека (по самому своему существу, априори, родного нам) создается некое подставное время, объясняющее задним числом чувство естественнейшей близости, прочной нежности, испытанной теплоты, которое при таких встречах охватывает нас».

А вот характеристика нашей героини от «сатанессы» эмиграции Зинаиды Гиппиус, которая славилась язвительными оценками в адрес других женщин: «Ее любили все. Каждый по-своему, не в ее меру, а в меру собственной способности любить. Не все и знали, за что любят; не понимали тех глубин ее существа, которых, может быть, не понимала и она сама. Одни просто чувствовали, что вот тут — светится (невидящие чувствуют свет), и тянулись к этому свечению. Другие говорили себе, что Амалия им «нравится». Она и, действительно, помимо всего, «нравилась».

Так кто же была эта удивительная женщина, которая «пробила броню» даже таких закоренелых скептиков?

Амалия родилась в семье еврейского интеллектуала Осипа Гавронского и была внучкой одного из богатейших людей того времени, «чайного короля» Вульфа Высоцкого. Гиппиус считала, что статус младшей дочери в традиционной богатой еврейской семье во многом сформировал характер ее подруги: девочку всегда баловали и любили. И хотя отец умер еще до эмиграции дочери, с матерью у Амалии были самые теплые и близкие отношения всю жизнь. До революции семья владела квартирой в доме Страхового общества «Россия» на Лубянке — том самом, где с приходом большевиков «поселилось» управление госбезопасности. Позже в мемуарах ближайший друг Фондаминских, известный эсер Владимир Зензинов писал: «Страшно подумать, что в наивной девичьей комнатке Амалии Гавронской, окнами выходившей на Лубянскую площадь, сейчас быть может кабинет советского жестокого следователя».

Вторая вещь, которая принципиально повлияла на становление нашей героини — ее окружение. С будущим мужем Ильей Фондаминским она была знакома с детства, и вместе они входили в кружок молодых и вовлеченных в политику интеллектуалов, который сформировался в 1890-х.Там же были начинающие политики Абрам Гоц и Владимир Зензинов, родной брат Амалии Яков, а еще знакомые нам герои белой эмиграции Михаил Цетлин и его будущая жена Мария Тумаркина. «Это был кружок юных идеалистов-общественников, искавших смысла и оправдания жизни, чутко откликавшихся на все ее веяния и мечтавших о служении человечеству», — писал Зензинов.

Кроме того, Амалия была блестяще образована. В России она закончила гимназию, а затем, как и многие дети из обеспеченных еврейских семей в те годы, поехала учиться в Европу: в 1900 году они с Ильей и частью их московского кружка уехали в Германию — сначала в Берлин, а затем на философский факультет Гейдельберга. (Здесь возникает законный вопрос, как девушку из хорошей семьи отпустили без замужества в другую страну учиться вместе с компанией молодых мужчин: дело в том, что Абрам Гоц был ее двоюродным братом, так что все формальности были соблюдены). Амалия слушала лекции по философии и училась наравне с ее друзьями-мужчинами, но во время их политических споров чаще предпочитала внимательно слушать, чем говорить.

Как писал в своей статье о Фондаминском «Между террором и святостью» Алексей Кара-Мурза, молодые люди получали знания у лучших европейских профессоров: «Историю философии им преподавал Куно Фишер, психологию и логику — Теодор Элзенганс, историю искусств — Генрих Тоде, конституционное и международное право — Георг Иеллинек, историю литературы — Карл Фосслер». И, конечно, они активно участвовали в местных политических собраниях, еще больше проникаясь идеями, которые затем привезли в Россию. Именно тогда, в «русском кружке» социалистов-революционеров в Гейдельберге все оценили «обширные знания и ораторские способности Фондаминского», пишет Кара-Мурза. Хотя, конечно, активные и легко увлекающиеся молодые люди далеко не все время сидели на лекциях и за учебниками.

В перерывах между изучением Канта и размышлениями о будущем России (в которое их, в итоге, не взяли) они влюблялись, страдали и веселились. И даже успели образовать модный для того времени «любовный треугольник»: близкий друг Фондаминского Владимир Зензинов сразу по приезде в Германию безнадежно влюбился в Амалию. Именно в его воспоминаниях сохранился самый подробный портрет юной Гавронской: о том, что она была вегетарианкой; о ее большой косе и маленьком росте; об «умопомрачительном летнем воздушном костюме» и, главное, о том, как скромность в ней удивительно сочеталась с «шаловливостью». Вообще эту черту в Амалии замечали все современники и друзья: в ней (как и в ее муже) соединялись как будто противоречивые, но вместе очень притягательные качества.

Сложно оценить достоверность мемуаров мужчины, который 35 лет своей жизни, как он сам признавался, был влюблен в жену друга, но версия событий Зензинова выглядит так: у них с Амалией появилось взаимное притяжение, они проводили много времени вместе, что позволило молодому человеку в какой-то момент признаться в своих чувствах. Фондаминский, видя происходящее, срочно уехал в Россию под предлогом болезни отца, дав возможность девушке сделать самостоятельный выбор, без давления с его стороны. Но Гавронская объяснила Зензинову, что не может быть с ним и проявила к нему огромное сострадание: «С момента моего несчастного объяснения в любви Амалия превратилась в мою сестру милосердия. Она как бы чувствовала себя у изголовья смертельно больного. Своим нежным вниманием, лаской, заботами, трогательно проявлявшимися в ничтожных мелочах, она окружила мою жизнь». 

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr.press

Драма требовала развязки, и тогда в дело вмешалась мать Гавронской, которая (если опять же верить мемуарам) не могла представить, что ее девочка выйдет замуж не за еврея. «Она безумно любила свою дочь, и ей тоже не трудно было догадаться, что означал мой приезд. Как человек строгих еврейских правил, она с ужасом думала о том, что может произойти, если в ее дочь влюбится «гой» (…) Чтобы успокоить мать, Амалия призналась ей, что она невеста Фондаминского и что матери поэтому нечего беспокоиться о том, что ее дочери угрожает замужество с «гоем», — писал Зензинов. Как бы то ни было, эта любовная коллизия не помешала ни их дружбе, ни отношениям: годы спустя в эмиграции Владимир и Илья, уже после смерти любимой ими женщины, даже жили в одном доме во Франции.

Но до эмиграции было еще далеко: пока, отучившись в Германии, друзья, вдохновленные революционными идеями, вернулись в Россию в 1904 году. К этому времени Фондаминский успел первый раз попасть в заключение, которое стало поворотным моментом в его жизни. В 1902 году молодой человек был арестован на русско-немецкой границе и два месяца отсидел в петербуржском Доме предварительного заключения. Здесь с ним и произошло то самое религиозное или «духовное преображение», которое «вылилось у молодого Фондаминского в эсеровскую идею жертвенности во имя революции и даже готовности «идти на террор», ценой собственной жизни», как писал Кара-Мурза. Так что сразу по возвращении на родину Илья и Амалия сразу включились в политическую работу.

Они приехали в Россию уже официальной семьей: после освобождения Фондаминского из заключения, в 1903 году они поженились. За невестой было внушительное приданое: серьезные денежные суммы и доля в чайных плантациях семьи Высоцких на Цейлоне. Их свадебное путешествие прошло в Италии. Оказавшись в России в канун революции 1905 года, Фондаминские быстро стали частью сообщества московских эсеров, а Илья с его ораторскими способностями стал невероятно успешен и часто выступал на митингах. И даже получил прозвище «Непобедимый».

А что Амалия? Она была настоящей боевой подругой революционера (характерно, что все ее преданное было передано в московский комитет эсеров на покупку оружия). Но ситуация становилась все опаснее: в 1906 году Фондаминский был отправлен в Ревель (сейчас — Таллинн) для руководства восстанием армии на Балтийском флоте. И был там арестован. Его друзья тут же связались с Амалией, которая находилась в Берлине, и она срочно приехала в Москву, где проходил судебный процесс. Все были уверены, что дело закончится смертной казнью, но случилось чудо — и суд оправдал революционеров.

Следующую за этим сцену лучше дать прямой цитатой из мемуаров Зензинова: «Амалия судорожно вцепилась в него. В эту минуту один из членов суда подошел к Амалии и что-то шепнул ей на ухо. Он ей сказал: — «Увезите как можно скорее Вашего мужа заграницу» (…) Газеты потом писали, будто Амалия вскочила с Ильей на извозчика и крикнула: — «Извозчик, заграницу!» — Это была, конечно, только удачная выдумка репортера. В действительности они, правда, тут же сели на извозчика и уехали на Финляндский вокзал, откуда с первым же поездом — в Гельсингфорс, где через финских активистов им немедленно добыли заграничные паспорта, и дальше — в Або, из Або в Стокгольм, из Стокгольма через Германию в Париж. Ведь виз в то время не требовалось. Таким совершенно чудесным образом спасся Илья от почти верной смерти». 

Так Фондаминские оказались в Париже — до следующей революции. В эти годы они очень сблизились с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус. Поэтесса так писала о подруге: «Для того, поневоле сдавленного, круга, каким была довоенная революционная эмиграция, существование Амалии, единственной, «особенной», имело громадное значение. Она вносила как бы волну свежего воздуха. Атмосфера менялась, многим было легче дышать». Пока жена помогала другим эмигрантам «легче дышать», ее муж погрузился в духовный и философский поиск. Но он все еще оставался страстным революционером — как его называли, «бурнопламенным», — и в феврале 1917 года они с Амалией вернулись на родину в надежде на радикальные перемены.

«В течение этих тридцати лет мы виделись постоянно, и за границей, и в России, а временами и жили вместе. Виделись в самой различной обстановке, при всяких обстоятельствах, иногда трагичных: военный Петербург, потом революция; страшная петербургская зима 1917−1918 г. И всегда, везде Амалия оставалась тем же особенным существом, с ее мужественной твердостью и нежной тишиной», — вспоминала Гиппиус. И эти качества явно ей не раз помогали, пока ее муж рисковал жизнью. Сразу по возвращении в Россию Фондаминский был избран заместителем председателя Исполкома Совета крестьянских депутатов, а уже летом 1917 года был «направлен, как выдающийся организатор и митинговый оратор, Генеральным комиссаром на Черноморский флот с целью противодействовать его большевизации».

Несмотря на то, что «белый депутат» обрел там поклонников, изменить ход истории ему было не под силу: большевики захватывали власть. Однажды он едва избежал смерти: на одном из собраний, где выступал Фондаминский, на него напал с ружьем матрос. Учредительное собрание разогнали, и, опасаясь преследований, Илья и Амалия в 1918 году уехали в Одессу. Но и оттуда, как и сотням беженцев, им пришлось вскоре бежать — обратно в Париж, чтобы остаться в эмиграции уже навсегда. В следующие годы их дом был одним из главных, наряду с квартирой Мережковского и Гиппиус, центров культурной и политической жизни белой эмиграции. Зимой они жили в Грассе, где в их доме успели побывать все главные герои «изгнания».

В 1920-х Фондаминский стал одним из редакторов журнала «Современные записки», где публиковали свои тексты ключевые русскоязычные литераторы и публицисты. Амалия в эти годы много занималась благотворительностью, поддерживала нуждающихся, ухаживала за больными, а еще немного занималась литературной работой: переписывала на машинке для Владимира Набокова страницы из его романа «Отчаяние», перевела на английский язык роман Федора Степуна «Николай Переслегин» (который так и не был издан). Амалия уже страдала от туберкулеза и, по воспоминаниям Гиппиус, мужественно переносила физическую боль. О том, как она старалась никому не докучать своей болезнью, вспоминал и Набоков.

С автором «Лолиты» она познакомилась в 1932 году, когда он приехал в Париж, и активно занималась организацией его литературного выступления. «И с каким жаром она продавала билеты, и как отчетливо сохранилась в памяти картина: в тихой, теплой гостиной Амалия Осиповна переписывает для меня на машинке несколько страниц из «Отчаяния», а на камине греется кот. И с каким-то острым чувством стыда, раскаяния — не могу определить — вспоминаю, как я много в квартире курил, не знал, что прокуренный воздух ей вреден — она же, разумеется, не говорила мне ничего», — вспоминал он. В те месяцы Набоков приходил к Фондаминским почти каждый день, и, хотя после его эмиграции в США они никогда больше не виделись, писатель с нежностью описывал их разговоры и посиделки спустя годы.

Иллюстрация Екатерина Балеевская/Spektr.press

В 1935 году Амалия Фондаминская умерла от туберкулеза. Парижская эмиграция оплакивала ее уход: через два года во Франции был выпущен сборник в ее память, где приняли участие Гиппиус, Цетлин, Набоков и другие друзья семьи. Все отмечали то самое «сочетание несочетаемого» в ее характере, невыразимую «особенность» и называли это «даром Божьим». Основательница «Зеленой лампы» писала о подруге: «Всеобщая любовь, говорят, не всегда полезна человеку, в особенности женщине; и мне случалось слышать, что Амалия своенравна, требовательна. Я вовсе не хочу делать из нее совершенства: живых совершенств нет, да и на что они? Но я знаю, что не от слабости, а от силы исходила ее, порою крутая, требовательность».

К этому времени Илья Фондаминский окончательно пришел к христианству. Сама Амалия, которую Гиппиус называла «истинной дочерью Израиля», мудро находила компромисс между иудаизмом и верой мужа. В воспоминаниях Гиппиус есть такой момент: однажды она увидела в комнате подруги и Тору, и Евангелие. На вопрос, как же так, Амалия ответила: «Да ведь это одно и то же. Одно из другого, — и одно, то же самое». Гиппиус удивлялась: «Как просто сказала, какой ясный ответ дала на вопрос, еще мучительный, еще разделяющий многих. Для нее точно и вопроса не было». На ее похоронах молитвы читал не раввин, а родной брат, а потом в маленькой домашней церкви собралась «толпа друзей и близких, — евреев и христиан вместе. Православный священник произносит слова христианских молитв, — молится об умершей еврейке». 

Фондаминский старался никого не тревожить своим личным горем, но его тоска по жене была очевидна для всех окружающих. После смерти Амалии он как-то сказал Надежде Тэффи: «Человек не должен показывать, что он несчастен. Я иногда замечаю, что, встречая меня на улице, некоторые переходят на другую сторону — они боятся, им неприятно видеть меня, потому что я несчастлив. Человек должен свое горе прятать». После смерти любимой он посвятил всего себя благотворительности и помощи другим эмигрантам. Учитывая долю в чайном бизнесе, средства для этого были и немалые. Со временем Фондаминский обрел в эмигрантском обществе статус почти святого.

По воспоминаниям Тэффи, «помощь его была всегда какая-то простая, естественная», а на чужое страдание он «откликался спешно, точно боялся опоздать»: оплачивал жилье нуждающимся, заботился о вдовах и детях, активно работал вместе с матерью Марией (Скобцовой) в организации «Православное дело» (мы говорили о ней в тексте про героинь Сопротивления). Однажды поселил у себя дома беременную жену бывшего большевика, забыв о политических разногласиях. «Каждую субботу на его квартире собирались — то молодые писатели и поэты, то один из созданных им кружков по изучению разных течений современной мысли, то артисты и театральные деятели. Он увлекался театром, при его личном воздействии и помощи родился и вырос в Париже «Русский Театр», успешно работавший в течение трех сезонов», — писал Зензинов.  

В 1940 году после поражения Франции Фондаминский бежал от нацистов из Парижа, но скоро вернулся и зарегистрировался как еврей. Немцы конфисковали его библиотеку, а средств к существованию практически не осталось. Друзья уговаривали его уехать, но в начале 1942 года он вместе с другими евреями был депортирован в пересыльный лагерь Дранси под Парижем. Оттуда он писал письма Тэффи и матери Марии, что нашел близких по духу людей и поет в церковном хоре, чтобы друзья не беспокоились, потому что он счастлив и нашел покой в Боге. При этом они обе знали, что их друг был очень болен и что скоро его увезут в Освенцим. Так и случилось: Илья Фондаминский погиб в концлагере. «Из такого теста святые делаются», — сказала мать Мария Надежде Тэффи, закончив читать его последнее письмо перед смертью.

В 2004 году он и Мария Скобцова были канонизированы Константинопольским Патриархатом как святые мученики. А память об Амалии Гавронской сохранилась в самых нежных воспоминаниях людей, которые обычно были очень скупы на нежности. Они оба очевидно были важным «цементирующим» звеном белой эмиграции в 1920−30-х годах: кому-то помогали делом и деньгами, других отвлекали от грустных будней, третьих звали в гости и давали, хоть ненадолго, чувство уюта и дома. Они оба прошли сложную личностную, духовную трансформацию, пережили две революции, будучи в самом центре событий и даже призывая к террору, рисковали жизнью и свободой.

Но в итоге оба пришли к созиданию и покою. Как писала Зинаида Гиппиус (все равно лучше не скажешь), «Амалия сама была «делом» — Божиим, — так ярко отразилась в ней единственность, особенность, человеческой личности. Одна из ее особенностей, это — непостижимое слияние, соединение многого, что, обычно, в человеке не соединено. В ней была прелесть вечно-детского, его веселая, капризная чистота, — и смелая, мужественная воля. А поверх всего, какая-то особая тишина».

Женщина модерна. Юля Варшавская об эмигрантке, которая могла войти в историю искусства, но была предана забвению