Легион «Свобода России» — подразделение, о котором мало что известно. Вроде бы оно подчинено Главному управлению разведки Министерства обороны Украины (ГУР МО), вроде бы имеет в своём составе два батальона и комплектуется преимущественно из граждан России.

Зато совершенно точно известно, что бойцы Легиона принимали участие в рейдах на международно признанную территорию РФ — в Шебекино Белгородской области, например. Ещё известно, что на боевом дежурстве бойцы Легиона живут в Харьковской и Донецкой областях Украины, откуда и ходят в рейды в сопредельные области России вместе с другими российскими добровольческими соединениями — например, РДК (Российский добровольческий корпус). Кроме того, часть легиона «Свобода России», кроме рейдов в РФ, ещё и держит оборону на своём участке фронта на Бахмутском направлении, вместе с другими частями ВСУ.

Журнал «Спектр» смог встретиться и поговорить с реальным участником рейдов в Белгородскую и Брянскую области РФ — бойцом с позывным «Апостол». Он не скрывает своего имени и лица: он москвич, выпускник философского факультета РГГУ по имени Дани Акель. Семья у него, как и имя, необычная: мама — еврейка из Москвы, папа — сириец из Алеппо. Кроме того, его двоюродный брат занимает видный пост в региональном отделении движения «Молодая гвардия Единой России». Но это не помешало «Апостолу» бежать из России через эстонскую границу, получить статус политэмигранта, записаться в легион «Свобода России» и стать бойцом ВСУ, совершая рейды на Белгородскую область. 

Где твой дом?

— Меня зовут Дани Акель, родился я в Москве и до трёх лет жил там, а потом мы с отцом уехали в Сирию и жили в основном в Алеппо, — начинает свой рассказ Дани. — Часть недели мы жили в Алеппо, на выходные ехали к дядям и тётям к морю, в Латакию, путешествовали туда-сюда постоянно…

— Ты долго там жил?

— Война началась, когда мне было где-то одиннадцать. Вернее, «начиналась»: когда стало понятно, что война вот-вот начнётся, отец отправил меня к маме в Москву…

— Мне, жившему в Донецке и Мариуполе, это понятно: ты живешь в прекрасном городе Алеппо, дача у моря, и вдруг за считаные годы всё это становится синонимом чего-то ужасного…

— Да, некрополя… Как человек, всегда увлекавшийся историей и даже изучавший её академически, я как-то проще начал к этому относиться — к сожалению, это часть исторического процесса.

— А где ты учился?

— Российский государственный гуманитарный университет, философский факультет…

— Скажи, почему ты, штурмовик легиона «Свобода России», так свободно со мной общаешься, да ещё с открытым лицом? У тебя в РФ никого не осталось?

— Нет, я немножко подложил свинью своей семье. У меня в ней многие так или иначе связаны с российским правительством. Дядя преподает в Суворовском училище под Питером — в Пушкине, по-моему. Двоюродный брат делает большую карьеру в Санкт-Петербурге: член партии «Единая Россия», разумеется. (Александр-Самир Ясерович Акель занимает должность замруководителя Санкт-Петербургского регионального отделения «Молодая Гвардия Единой России», куратор международного направления. — Ред.).

 

 

— Это по маминой линии?

— Нет, по отцовской.

— Отец же сириец!

— Да, сириец. И мои родственники тоже сирийцы. Мой двоюродный брат сменил имя, стал из Самира Александром, чтобы быть более «российским», делать политическую карьеру.

— Даже не подозревал, что сирийцы могут делать политическую карьеру внутри России.

— У меня ещё в сирийские времена вся семья была внутри власти. Мой прадедушка Хишам кем-то вроде генерала армии был. И жила семья наша в правительственном квартале, вела какие-то дела на правительственном уровне, а когда началась война, все поехали дальше, в Россию, — тоже делать дела, получается.

— Сколько тебе лет?

— 25, не женат, детей нет.

— И давно ты со своим философским образованием в Украине?

— Шесть полных месяцев.

— Почему ты оказался здесь?

— Ну, потому что, так или иначе, та трагедия, которая здесь развернулась, близка и мне — в том числе и потому, что Россия, напав на Украину, то же самое фактически делала в Сирии. Я жил в России, я гражданин Российской Федерации, и эта ответственность на мне тоже. И, опять же, то, за что люди здесь борются помимо своих жизней, будущего своих детей и существования своих домов, — это демократические ценности, та система, что показала свою эффективность и имеет право на существование в эту историческую эпоху.

— А твой дом в эту историческую эпоху — он где?

— Когда я сплю, мне в разных снах снятся самые разные страны. Думаю, что ещё его не нашел. Но точно могу сказать, что дом у человека прежде всего внутри, поэтому он у меня всё же есть.

Побег в Европу

— Расскажи, кто такие русские добровольцы в Украине и в каком они качестве воюют? Вы, полноценные иностранцы, — в каком вы статусе? Вы тоже в любой момент можете разорвать контракт и уехать от войны, отдохнуть на время?

— Украина — правовое государство, тут всё по букве закона. А у нас есть разные случаи: есть люди, которые здесь уже жили и имеют на руках все документы; есть те, кто недавно перешёл границу; есть те, кто был в кадровой армии; есть те, кто переехал из Европы…

Я действительно могу в любой момент разорвать контракт и поехать отдохнуть в Европу: у меня есть легальные документы. Но в основном меня окружают нормальные, адекватные люди, и, скажем так, я не видел конфликтных ситуаций вокруг разрыва контрактов. Всегда можно пойти к командиру и вместе принять нормальное, устраивающее всех решение.

— Те, кто пришёл из армии, — это бывшие российские военнопленные?

— Не знаю, у нас друг другу не сильно задают вопросы, люди рассказывают о себе ровно столько, сколько считают нужным, но у меня есть товарищи, которые когда-то служили, имели отношение к армии.

— Как ты оказался в Украине? 

— Мне пришлось бежать из России в тот момент, когда я на это не имел права: я уходил через Псков, через леса — с картой и компасом, выключенным телефоном, вынутой «симкой», с максимальными мерами безопасности, потому что в российскую тюрьму правда очень не хотелось.

— А почему ты туда должен был попасть?

— В тот момент меня ещё не должны были посадить — просто я ещё до вторжения [России] решил, что, если начнётся большая война, я возьму в руки оружие и встану на сторону тех ребят, что стоят за правильные ценности. Я записал видео об этом и из каких-то сентиментальных соображений выложил его в Сеть — до того, как выехал из страны. То есть выписал себе билет в один конец, отрезал все пути и побежал, зимой 2022 года. 

— Холодно было?

— Да, это к тому же были такие мерзкие территории: болота, речушки под снегом, в которые я проваливался. Я прошел через границу и сразу сдался эстонским пограничникам. Ну и сразу сел на четыре месяца. Это было что-то типа тюрьмы — отдельное помещение в тюремном блоке, только порядки помягче, чем в тюрьме.

— Как к тебе отнеслись, с недоверием?

— Поначалу да. Чем мне нравятся правовые государства с сильными государственными институтами типа независимого суда — там всё понятно. Сначала было следствие, расследовали все обстоятельства, но без предвзятости. Выявляются все факты, всё складывается в единую картинку — и суд выносит приговор.

— Ты вышел на свободу летом 2022 года. Каков был твой статус? 

— Мне дали документ политического беженца, ВНЖ, шенгенский паспорт на три года, и всё — в добрый путь, делай что хочешь. Я сначала пару месяцев походил по Эстонии, подумал…

— Я всё пытаюсь узнать, как попадают в Легион…

— Ничего сверхъестественного, в целом. Ну, в той части, о которой я могу рассказывать, всё тоже логично: если подаёшь анкету, то тебя проверяют, появляется какой-то контакт, всё как при приеме на работу. Тебе всё время задают вопросы. Это что касается моего случая. Конечно, если человек вышел в Украину со стороны России через минные поля — с ним, наверное, всё немного по-другому… 

Новый крестовый поход

— Слушай, а как из философа делают штурмовика?

— Да ладно, если я учился на философском, это не значит, что я не мог увлекаться чем-то в стиле «милитари». А я к тому же ещё и проходил срочную службу.

— В российской армии?

— Да, сначала в Тамбове, в РЭБ (радиоэлектронная борьба), потом старшим снайпером в силах специальных операций на границе с Украиной.

— Где?!

— Село Богучар Воронежской области, 2016–2017 годы…

— То есть у нас война уже вовсю шла, а вас там на границе готовили ко вторжению в Украину, натаскивали на будущего врага?

— Я не знаю, как в пехоте, но у нас, среди снайперов, среди ребят, которые стояли отдельно от дивизии, больше про Сирию говорили. Нас подводили к тому, что нужно заключать контракты и ехать воевать в Сирию.

— Тебя, наверное, особенно обрабатывали, ты ведь свободно владеешь арабским?

— Да нет, всех одинаково сильно обрабатывали. А арабским уже не владею: совсем маленьким уехал, практики давно не было.

— А откуда взялся твой позывной? Почему ты «Апостол»? 

— У нас всё демократично, каждый берёт себе позывной по своим внутренним ощущениям. Мой связан с моей личной историей. Был у меня друг, он не умер, слава Богу, но мы не общаемся уже долгое время. Он как-то пошутил, сказал мне: «Ты апостол постмодерна!» — и это тогда заставило меня серьёзно задуматься. Отучился я на философском — в том числе потому, что задумался над этой его шуткой, — и, когда сюда приехал, вспомнил всё это в машине, сложилось все как-то. В сущности, то, что здесь происходит, — это такой крестовый поход оборонительный: история повторяется, видоизменяясь. Если мы не называем это крестовым походом, то в историческом аспекте это, может быть, суть того, что происходит сейчас и что происходило в древние времена. Я лично ощущаю себя (в первую очередь с религиозной точки зрения) человеком, защищающим целый мир, целую цивилизацию.

— У вас в Легионе ведь ещё и крестами всё промаркировано, как в ВСУ?

— Я думаю, в этом всё же больше военной логики.

«Проснулся и улыбнулся»

— Расскажи: как выглядит обычный день в Легионе?

— Обычно и выглядит. Утро начинается с физической подготовки, бежим восемь километров, каждые пару километров прерываемся на какие-то отжимания… такое — проснулся и улыбнулся! Я, как большой поклонник кинематографа, удивлён, насколько моя жизнь сейчас похожа на американские военные фильмы. У нас есть своя территория, адекватный распорядок дня — мы не красим траву и заборы, совсем не ходим строем. Занимаемся своей физической подготовкой, обязательно каждый день после завтрака «холостим»: это стандартная работа по навыкам с разряженным оружием. Вскидка, перезарядка, отработка минимальных тактических приемов…

— На тебе «мультикам», это не форма украинской армии. Сам покупал?

— Формой нас обеспечивают. Всё на мне, кроме футболки (защитная футболка в цветах), — это то, что нам выдавали.

— То есть всем выдали камуфляж американского образца?

— Ну нет, есть ребята и в украинском «пикселе». Что-то мы для себя покупаем, например, некоторые берут для себя какие-то особые «плитоноски» (жилеты со вставными бронеплитами разной степени защиты. — Ред.), и они в «пикселе». Он дешевле, чем «мультикам», но это ничего: каждый одевается как хочет. Ты получаешь базовое обеспечение и можешь при желании хоть всё его поменять, никто слова не скажет. Всё зависит от твоего личного удобства в бою, под конкретные военные специализации нужны иногда специфические вещи.

— Кормят нормально?

— Отлично! Но, опять же, на базе и на боевом выходе еда различается. На базе есть повар, на «боевых» готовим, организовываем себе еду сами. Я преимущественно был на Харьковском направлении, в рейдах, но ребята с моего условного «призыва» — те, что пришли примерно в одно время со мной, — уже были в окопах под Бахмутом, где противник в 50 метрах, там тоже свой быт.

— Ваш призыв — это люди, с которыми вы вместе проходили «курс молодого бойца»? Долго учились?

— Ну, месяца три. Месяц базовой подготовки, месяц работы по боевой специализации и месяц боевого слаживания. Моя специальность простая: я штурмовик.

— Не было варианта вернуться к специальности «снайпер»? Или вас плохо ей обучали в российской армии?

— Были разные варианты — можно было пойти заниматься БПЛА или стрелять из миномёта, например. Но мне сейчас по настроению вот это на душу легло: заходить первым, штурмовать, вести бой «face to face», когда видишь противника непосредственно, это часть моей мотивации. Кайфую, когда есть конкретный результат.

— Но твоё прошлое снайпера помогает тебе в боях? Какое у тебя оружие сейчас?

— Специализация у меня сейчас совершено другая. Я тот человек, который первым заходит на чужую позицию и должен точно стрелять на малых дистанциях, положить кучно очередь. У меня трижды за это время менялось оружие: начинал я с «Калашникова», на войне люди всё время стремятся обновлять и улучшать свой оружейный комплекс, потому что эффективность превыше всего! И это, кстати, очень правильно, потому что в российской армии всё построено по единому стандарту: там то, что все ходят в ногу, гораздо важнее того, чтобы люди точно стреляли по врагу.

— У тебя там, в российской армии, была СВД (снайперская винтовка Драгунова)?

— Да, с треснутым оптическим прицелом. Срочников как-то не особо сильно готовили и снаряжали. Российский Генеральный штаб, он же всегда мыслил и планировал какие-то ограниченные операции, вот и к полномасштабному нападению на Украину оказались не очень готовы.

Россия против России

— Мне говорили, что ты участвовал в рейдах в РФ…

— Да, это были именно рейды типа путешествия — «на двадцать минут зашли и вышли». Приехали, план был зайти на три дня, но получилось, что немножко больше там находились, потому что ситуацию поменял дождь. Зашли пешочком в Белгородскую область — не по дороге проложенной, а по тропе в полметра среди минного поля… Дошли до места, которое обозначалось как безопасная точка эвакуации; думаем, как сейчас будем в село заходить, — и тут прямо над головой начинают пули летать…

— Что за село?

— Нижняя Таволжанка под Шебекином, Белгородской области. Попали мы там в засаду, полежали, постреляли. На самом деле никакой паники не было, что меня всегда радует и в чём я до того не был уверен. У каждого включается режим «слушаем командира, делаем то, что нужно», и все аккуратненько ходят, делают свое дело. Разобрались с ситуацией, поняли, что под обстрелом делать нечего — нужно штурмовать! Построились в порядок, командир посмотрел на меня: «Ну что, хотел воевать?» — и поставил первым. И это в кайф! Я таким моментам только рад, я даже не знаю, с чем это сравнить, когда идёшь первым, — такой азарт! Ты идёшь, ты не знаешь, где противник, в каком окне он появится, у тебя ещё справа какой-то лес, слева — жилой массив, местность сложная, концентрация максимальная…

Зашли, штурманули, выполнили задачу… На самом деле, люди потом это смотрели как фильм.

— Ты тоже снимал? На какую-то боди-камеру?

— Нет. У меня тогда ещё был на груди органайзер, и в него просто был телефон засунут.  

 

— Вы брали пленных, приходилось с ними разговаривать?

— Лично я не брал — подразделение брало. И не просто приходилось разговаривать, а приходилось охранять, следить, какие-то вопросы задавать, допрашивать…

— Кто они были — полицейские, контрактники, срочники?

— Военные, обычные мобилизованные ребята. Их никто не трогал; перевязали, обработали раненых — отправили на эвакуацию. Разговор больше прикладной был — знаете, такое: «Не ссы! Всё будет нормально! Возьми сигаретку! Сейчас твою рану обработают, поедешь полежишь в больничке, подумаешь над своим поведением…»

— Вы понимали, откуда они?

— Понимали — «военники» были у всех. Я всей конкретики уже точно не помню, но это был механизированный батальон, мотострелки… В Таволжанке мы брали мобилизованных, они в основном были местные, из Белгородской области.

— Есть тут какая-то ирония судьбы: русские солдаты берут в плен русских…

— Да, может быть… Но, с моей точки зрения, мы не брали их в плен, мы их спасали от смерти, потому что, так или иначе, в этой российской армии если они будут продолжать воевать, то, скорее всего, умрут.

— У вас были контакты с местными россиянами, которых вы пошли освобождать?

— Лично у меня не было, но на той же самой местности, пока я в боевой обстановке выполнял свои задачи, в тылу было какое-то взаимодействие с местными. Там «Цезарь» (первый боец Легиона, который показал свое лицо, фактически официальный спикер подразделения. — Ред.) был и, по-моему, он потом рассказывал, что там же и пленный первый был. Поначалу люди, естественно, были очень напуганы, но на адекватные действия реагировали нормально — никто не лез в драку, не кричал: «Нацисты! Фашисты!» — всё было хорошо.

— А можно было как-то определить, что вы «фашисты-нацисты»? Хотя ты вот в «мультикаме» — стандартная форма НАТО…

— Ну, НАТО — это ж фашисты! (Смеется.)

— Все?

— Конечно, фашистская организация, поддерживаемая Госдепом, главный финансовый центр мирового нацизма!

— В чём состояла ваша задача в рейде на Шебекино? Зайти, разворошить «осиное гнездо» и выйти?

— Я участвовал не в разведывательных рейдах, это был полноценный штурм, спланированный в мае 2023 года. Задача была не только разворошить и выйти — нужно было определить силы противника, разумеется, нужно было «подёргать» немножко их, чтобы какие-то их дополнительные силы были задействованы, чтобы нагрузить систему, которая и так пыхтит, не справляется. Немалый вклад был внесён в создание какой-то буферной зоны между Россией и Украиной на этой приграничной территории. Тут тоже нужно понимать, что если не вести никаких активных действий, просто выкопать окопы и засесть там, то Россия будет подбираться всё ближе и ближе, и мы в конце концов окажемся в окопах на расстоянии гранатного броска. Поэтому нужно создавать нейтральную серую зону в 10–20–30 километров — чем дальше, тем лучше!

– После Шебекина ты в боевых выходах участвовал? Как это было?

– Да, участвовал. Последние рейды? Ну, мы вели работу строго по регламенту: сначала разведка, заходили туда коротко. Есть ощущение, что могло бы быть и лучше. Мы встретили сопротивление оба раза, как и на Белгородчине, подбили две бронированные машины: БМП с пушкой 30 миллиметров и МТ-ЛБ. Сейчас, когда мы заходили, скажем так, без коллаборации с другими подразделениями, целями были позиции в посадках, укреплённые перекрестки, где идет подвоз грузов и строится какое-то укрепление для прикрытия. Мы везде идём малыми группами, поэтому всегда примерно на равные силы, но стараемся планировать и готовиться так, чтоб потерь у нас при этом не было.

«Москва не просыпается»

– Вы между собой обсуждаете свои цели? Вот «Цезарь» иной раз говорит, что пойдёт ваш Легион на Москву, как Пригожин…

– Последнее время мы сконцентрировались на выполнении боевых задач.

– Под Бахмутом?

– Ну, разные направления, есть ребята и на Бахмутском направлении.

– А какие ребята вокруг тебя?

– Совсем разные. Есть такие, как «Шаман» (боец Легиона, тоже не скрывающий своего лица. — Ред.), которые воюют с 2014 года и в их жизни всё связано с войной. А есть такие, что только приехали, ещё не поняли, что такое армейская жизнь, и сразу попадают в боевую обстановку. Те парни, с которыми мы делимся своим прошлым, — преимущественно с высшим образованием. Есть философы, есть электрики, а есть инженеры ведущие, зарабатывавшие хорошие деньги. Очень разные ребята…

Есть, кстати, и те, кто перешёл линию фронта, — добровольцы, которые, находясь в российской армии, подали заявки через «Хочу жить» и перешли линию фронта. Я с такими ходил в рейд — отличные ребята! Таких, чтобы они сначала попали в плен, а потом стали проситься в Легион, я не знаю, к нам таких не берут.

— Ты человек, относительно недавно вышедший из России, философ опять же. Ты веришь, что россияне могут вас поддержать, когда вы в очередной раз зайдёте на территорию РФ?

— Это не вопрос веры, это вопрос стратегической возможности. Если у нас будет легитимность в глазах людей, какие-то легитимные права на такие действия, то да, естественно, мы войдём — и население нас будет поддерживать. Когда и как это случится? Тут надо быть оракулом, чтобы всю эту комбинацию предвидеть, прогнозировать. Я лично вижу как одну из возможностей объединение с российскими оппозиционными политиками и совместную работу над общими задачами. Я сейчас не говорю только об эмигрантах; есть люди, которые физически находятся в России (в том числе и в тюрьмах), политики, которые в будущем станут формировать новое правительство. 

Мы иногда говорим (конечно, между собой), что до войны, до 24 февраля 2022 года, у всех женщин в России чаще всего вот это звучало: «Не дай бог война, мой мальчик никуда не пойдёт на убой, больше никогда не повторится такого, наше правительство войны не допустит». А потом пришла война, мальчики как-то тихо пошли на убой и вернулись в гробах уже многие — в российском обществе происходит много парадоксальных движений, которые, как оказалось, невозможно предсказать. Вот и экономика полностью не рухнула. Но всё всегда складывается не так, как люди себе представляют: случаются «чёрные лебеди», всё равно всё идет под уклон, и все мы это безобразие приближаем к концу…

— У тебя в чатах остались одноклассники, однокурсники? Ты общаешься с ними? И что думают москвичи про войну и про тебя?   

— В основном в Инстаграм пишут. Когда я приехал сюда и выложил первые фото, были одноклассники, которые написали добрые пожелания, без сарказма. В остальном москвичам главное, чтобы их образ жизни не менялся. Конечно, учитывая, что это столица, что там большое влияние западной культуры, быта, многие люди ощущают, что происходит что-то неправильное. Но мы же видим — действий при этом никаких нет.

Наш пример вооружённой борьбы — это всё же единичные случаи. Люди в Москве и России должны к чему-то прийти, хотя бы консолидироваться, если не протестовать и не воевать. В целом в провинции движение какое-то появляется: горят какие-то складские помещения Министерства обороны, военкоматы. Но Москва не просыпается совсем. Это печально…

«Энергия» и победа

— Большая ли разница между вашим Легионом и РДК? Россияне же и там, и там?

— И там, и там российские граждане — по этническому признаку в современном мире вряд ли уже можно кого-то определять: кто проверит, кто у тебя папа и мама? Но гражданину России даже с военным опытом непросто приехать и влиться в ВСУ.

— А почему ты выбрал Легион?

— По моему субъективному политическому мнению — мне кажется, в РДК больше правых, а я больше либерально-центристских взглядов.

— То есть у вас в Легионе такая политическая разноголосица, а РДК больше правая тусовка?

— Это моё субъективное восприятие, я видел интервью ребят с РДК, которые говорили, что никаких политических фильтров у них нет, просто у них вот больше таких ребят собралось, такой вот микроклимат.

— Кто вами командует? У вас офицеры — тоже граждане России?

— Ну, главный сержант батальона у нас точно гражданин России. Мне кажется, в нашей части командиры если не с российскими паспортами, то связаны как минимум с восточными регионами страны или напрямую связаны с Россией. Все говорят на хорошем русском, все имеют трагические истории, связанные с войной и Россией, и всем есть за что бороться.

— Сколько времени ты готов провести в боях в Украине?

— Я планирую воевать до победы, до конца.

— А она скоро?

— Я рядовой боец. Мне кажется, надо получить [американские истребители] F-16, потом их [российские войска] немного побомбить и к концу следующей весны можно выходить на финал. Конечно, всё сложнее; посмотрим — может, следующей весной, а может, и через год весной.

— Думаешь остаться в Украине?

— Возможно…

— Я вижу у тебя на руке татуировку. Что она означает?

— Любовь… Это старокорейский иероглиф. Это не про любовь к девушке — это про энергию, которая всё объединяет и заставляет нас идти к лучшему.