АВТОР: СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

Последний раз мы виделись прошлым летом. Тогда Дмитрий Крымов собирался поставить спектакль с Чулпан Хаматовой в Новом Рижском театре. Мы сидели на даче у галериста Юрия Боксера в Юрмале, и Дима расcказывал мне историю Чулпан, которую собирался инсценировать.

На самом деле это типичный крымовский ход  — оттолкнувшись от частного, чего-то глубоко личного, воспарить и придумать свою игру, в которой будут задействованы и актеры, и зрители, и, если надо, даже монтировщики и капельдинеры.

Крымов умеет увлекать и увлекается сам. Тогда мне запомнился  только один эпизод, как Чулпан где-то на тропических островах ходит, как сомнамбула, среди гигантских черепах и даже не замечает их, потому, что у нее в айфоне сплошная война, а в голове — мрак и ужас.  Кажется, уже одной этой сцены Крымову было бы достаточно, чтобы придумать грандиозный спектакль.

Но, увы, его не будет. И сейчас не хочется выяснять, что послужило причиной. Это ведь тоже театр, когда до последнего момента непонятно, получится или нет? Полетит твой самолет или будет тупо катиться по взлетной полосе, пока хватит керосина и бетона под шасси.

В Москве у него осталось четыре новых  незаконченных спектакля, сбитых на взлете. И еще  первый полнометражный художественный фильм, который он успел озвучить и смонтировать. И тоже ничего непонятно. Будет или нет? Доберется фильм до фестивальных экранов и зрителей или так и останется  спрятанным подальше до лучших времен, наступление которых сегодня наверняка не сможет предсказать никто.

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Мост через реку

2022 год стал для Дмитрия Крымова, как, впрочем, и для всех, годом войны России с Украиной. Год крушений, разочарований, отмен, разрывов. Год страшного пожара, в котором полностью выгорела их с женой нью-йоркская квартира. И то, что они оба остались живы — это, конечно, чудо и Божья милость.

В этот год Крымов стал лучше понимать своего отца, великого театрального режиссера Анатолия Васильевича Эфроса, который буквально заболевал, если у него не было назначено репетиций или впереди не маячил новый спектакль.

- Это как ИВЛ, к которому ты подключен и без которого  не можешь сам дышать, — признается Дима.

Мы гуляем с ним по Клайпеде, куда я приехал на премьеру его нового спектакля «Фрагмент» в местном драматическом театре.

Надо сказать, что театр этот с историей. Один из самых старинных на Балтийском побережье.

- Видишь балкон, — указывает мне Дима на фасад невысокого двухэтажного здания. — Здесь в 1939 году выступал с речью Адольф Гитлер.

Тогда, впрочем, город назывался Мемель, как и в средние века, когда он входил в состав восточных земель Пруссии. В Клайпеду он был переименован в 1919 году после поражения Германии в первой мировой войне на недолгие двадцать лет, когда Литва была свободной.

Сам театр уютный, красивый. С картинами и гобеленами на стенах в фойе. С запахом свежесваренного кофе в буфете. За год своей эмигрантской жизни в Нью-Йорке Крымов успел отвыкнуть от европейского налаженного театрального дела и долго не мог нарадоваться, что в его распоряжении есть и постановочная часть, и репетиционные залы, и большая сцена, и вся театральная машинерия. И не надо все делать своими руками и постоянно думать, откуда взять деньги.

Это, наверное, как после собственной кухни, где всю дорогу сам должен себе кашеварить, прийти в хороший ресторан, сесть за стол, покрытый свежей скатертью, и углубиться в изучение меню.

- Я так полюбил этот мой путь из нашей съёмной квартиры через мост. Иду пешком. Все близко. Знакомый запах гримерок, воздух сцены. В Клайпеде прекрасный театр. Говорю это не из вежливости.

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Американский период

В Нью-Йорке Крымов открыл свою театральную лабораторию, которую приютил знаменитый центр искусств La MaMa Eхperimental Theatre Club.

- Лаборатория в La MaMa — звучит, конечно, красиво. Но надо понимать, что там у нас все очень скромно. Я будто вернулся на три десятилетия назад, в те времена, когда только начинал свой режиссерский путь. Тогда вместе со студентами мы буквально вытрясали из своих карманов кэш и делали спектакль, можно сказать, вскладчину. Каждый давал сколько мог. Потом мы стали получать маленькие гранты, которых ни на что не хватало. Тем не менее, это было какое-то подспорье. Потом нас стали приглашать на разные международные театральные фестивали. И в исключительных случаях мне даже полагались билеты в бизнес-классе. Это была уже совсем другая жизнь. Но в нашем деле всегда надо быть готовым к тому, что в самый неподходящий момент прозвучат куранты, карета превратится в тыкву и тебе придется начинать все сначала. Мои нынешние театральные опыты в Нью-Йорке — это, конечно, своего рода вызов. Меньше всего я рассчитывал, что жизнь сведет меня с потрясающими молодыми актерами. Уверен, что многие их них скоро станут большими звездами. Все они отлично владеют ремеслом. У них превосходная школа, отчасти основанная на американской версии системы Станиславского, которую я хорошо успел изучить за годы своего преподавания в Йельском университете. И тогда я подумал, ну если все мы сейчас находимся в Нью-Йорке, глупо было бы их не позвать и не придумать что-то вместе. Правда, каждый день я ждал вопроса: сколько вы нам заплатите? В США довольно сложная система: актерский профсоюз, в котором они все состоят, готов отпускать их, но только на 15 репетиций. На 16-й ты должен начать платить им деньги. Но даже в этих условиях мы успели сделать два спектакля: один по Пушкину, который называется «Евгений Онегин своими словами». Другой — «Американцы», в который  я включил свои инсценировки двух рассказов Хемингуэя и фрагмент из пьесы Юджина О’Нила «Любовь под вязами». Есть у меня идея сделать и детский спектакль под длинным названием «36 способов заставить ребёнка не бегать на похоронах своего двоюродного дедушки». И вообще я с удовольствием бы занялся детским театром. Но пока не очень понятно, как, где и на какие деньги.

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Родом из детства

На самом деле эти ключевые вопросы, которые театральному режиссеру приходится решать на Западе практически ежедневно, если он намерен всерьез оставаться в профессии. Поэтому, когда Крымов получил приглашение поработать в Клайпедском драматическом театре, он особо долго не раздумывал. 

К тому же он любит Литву. Все его детство прошло в этих краях на озерах. Изумительная природа, жизнь в палатках или на хуторе без привычных городских удобств. Полный отрыв от цивилизации. По словам Димы, здесь летом его знаменитые родители, Анатолий Эфрос и театральный критик Наталья Крымова, становились совсем другими, чем в Москве, расслабленными, беззаботными, легкими. Всему радовались. И даже сам звук литовской речи  пробуждает сейчас у Крымова какие-то счастливые и радостные воспоминания. Он до сих пор помнит отдельные слова, доносящиеся до него будто бы с другого берега. Например, как мама его литовского друга просит не заплывать далеко. «Namai!» («Домой!»), — кричала она. И еще, это акающее «Aciu, aciu» — «Спасибо!».

Литовцы любезные и гордые — чувствуется кровная близость с шляхетской Польшей. Но при этом они страстные. Поэтому у них всегда был хороший театр. И в былые советские времена, и сейчас. Хотя, наверное,  актерам Клайпедского театра было непросто приспособиться и принять  театральную стилистику Крымова, где ключевым словом является «фрагмент», давший название и его новому спектаклю.

Классика на ощупь

- Если ты вслепую прочтёшь одно или два предложения, скажем, из «Библии» или «Мастера и Маргариты», тебе сразу станет понятно, откуда эти строки. Ну, это как потрогать материал и наощупь почувствовать: вот  шерсть, или шёлк, или хлопок… Так и с классической драматургией или прозой, стоит начать читать текст, и уже не возникает вопросов, кто это написал: Чехов или Булгаков? Хорошо помню, как в самом начале своих режиссерских опытов я принес собственную инсценировку по Чехову выдающемуся российскому режиссеру, нашему театральному гуру Анатолию Александровичу Васильеву. Ему моя работа понравилась. Но не в этом суть. Я хорошо запомнил его слова: «Понимаешь, — сказал он мне, — время Чехова кончилось. Ему надо дать отдохнуть, и нам всем следует от него отдохнуть. Но с его текстами можно много чего сделать. Например, превратить их в карты или в шарики для театрального пинг-понга. С ними надо научиться играть. На самом деле чеховские тексты для этого очень хорошо приспособлены. В них много о мире, жизни, смерти». Сегодня надо суметь так прочитать «Три сестры», чтобы тебя охватила дрожь, чтобы тебя буквально трясло от озноба узнавания. Чтобы смерть барона Тузенбаха мы воспринимали как событие, способное перевернуть нашу жизнь. Но как это сделать? Вот я и придумал для этого свою игру. Для меня Чехов — это карты. Можно их просто рассматривать, а можно ими сыграть. В самые разные игры — в дурачка, в бридж, в покер. Можно из них раскладывать пасьянс, можно на них даже погадать. При этом Чехов все равно останется Чеховым. Он позволяет играть с собой. Даже, я бы сказал, призывает! Так же как и многие другие великие книги. «Дон Кихот», например, или   «Война и мир», «Анна Каренина». Играйте с нами, — предлагают они. С нами может быть очень интересно. Только сделайте так, чтобы зацепить современную молодёжь. Может, взять какой-то один кусочек и вокруг него сочинить свою историю. Вот так мы набрели в «Трех сестрах» на начало третьего акта и взяли сцену пожара. Одну только сцену, а дальше стали импровизировать.

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Без слов

Спектакль у Крымова получился поразительный, смелый, беспощадный. И хотя на афише не найдешь имени Чехова, но его слышишь, осязаешь, чувствуешь каждую минуту. Пропала жизнь! Только этих слов никто не произносит. И вообще первые минут двадцать пять на сцене царит полное молчание. Только грохочет лифт, и какая-то юная девица в очках бегает по лестнице с мячом. Мяч этот она то и дело роняет в зал. Ей его возвращают зрители. И она снова бежит по лестнице. Бессмысленная юность в кедах.

Видно, что дом был когда-то солидный, буржуазный. Теперь в упадке. Пыльный, затертый ковёр на лестнице. Бесконечные грязные провода, которыми увит потолок. Тоскливый колер стен, напоминающий разом все «места общего пользования» советских коммуналок (великолепная работа художника-сценографа Ирины Комиссаровой и художника по свету Эугениуса Сабалаускаса)

Иногда лифт открывается, и там мелькает старый лифтер с лицом типичного охранника. Такое лицо не придумаешь, не нагримируешь. Кажется, на нем отпечаталась сама История. И действительно потом выяснилось, что лифтер — не профессиональный актер. Его нашел Крымов среди сотрудников  постановочного цеха и посадил в свой лифт.

Кто-то с букетом вприпрыжку бежит по лестнице вверх, кто-то тащит на себе доски для ремонта. Какие-то усталые женщины с сумками возвращаются из магазина. Постаревшие сестры Прозоровы. Живут они все по разным квартирам. Друг с другом давно не разговаривают, хотя и соседи. И только у своих дверей вдруг растерянно замирают в поисках ключей. На лицах страх, испуг, вдруг потеряли! Потом роются в сумках, роняют вещи. Перебирают бедную свою жизнь и продукты на ужин из «Rimi» или «Пятёрочки».

И вдруг у нас на глазах парадная исчезает и возникает интерьер квартиры. Опять иллюзия: поначалу кажется, как красиво! Лампы, зеркало, бра, старинная люстра… Но приглядевшись, видишь, какое тут все старое, пыльное, замшелое. Как давно этим стенам требуется ремонт, на который нет, похоже, ни сил, ни денег. Да и зачем? Если есть этот затхлый уют, где все давно на своих местах. Все родное, своё. Пластинки в бумажных конвертах. Бах, привычно звучащий из древнего граммофона. И молодая женщина в носках разных цветов, которая пытается заниматься йогой, не сходя со своего стула. Тело как будто все ещё требует движения, но душа застыла в скорбном бесчувствии. 

В спектакле ее зовут Саманта по имени самой исполнительницы Саманты Пинайтите. Родная сестра Ольги из чеховских «Трёх сестёр». Ведь у Чехова всю гарь, дым и треволнения пожара принимает на себя именно старшая сестра Ольга.

Крымов не спешит рассказать нам историю Саманты. Просто ещё одна чеховская душа, проживающая, доживающая явно не свою жизнь. 

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Жизнь и смерть женского рода

На пресс-конференции какая-то юная дева все допытывалась у Крымова, почему в центре большинства его спектаклей всегда женщины. Почему они главный двигатель сюжета. Почему в его театре Жизнь и Смерть — это всегда слова женского рода? Наконец, почему «Три сестры»? Почему не «Три брата»?

- Потому что женщина более таинственна и притягательна. Она страшна в этой своей притягательности. Жизнь и смерть обладают этими качествами, как и женщина. Мужчина более просто устроен. И женщина с косой — это, конечно, всегда смерть. А мужчина с косой — ну, это обычный сельский работник, косарь. То же самое касается жизни. Во все времена, при любом устройстве социума и общественных отношений именно женщина дарит жизнь. Как бы мир не увлекался разными типами отношений, рожает по-прежнему женщина, и вынашивает, и кормит. И «Три сестры» — это более таинственная и сложная история, чем, скажем, «Три брата». К тому же у самого Чехова просто нет такой пьесы.  

…В какой-то момент Саманта услышит запах гари. Она его уже чувствовала в парадной, но теперь все очевиднее. Вруг задымилась проводка, загорелись шторы. Брызнули огненные отблески в оконном стекле и в зеркале. Сцену заволокло дымом. И вот уже на сцене пожар. Но не такой как у Чехова в «Трех сестрах», где-то там, за кулисами, тут он полыхает вовсю на сцене.

В Клайпеде Крымов как будто сжег своё прошлое. Сжег все, что больше никогда не вернёшь, что больше не спасти, но что по-прежнему продолжает мучить и царапать ему душу. Эти старые вещи, потрескавшиеся стены, сделавшие Саманту заложницей. Она мечется, кричит, зовёт на помощь соседей. Те пытаются помочь. Бытовая ситуация на наших глазах обретает очертания какого-то фантастического балета. И Саманта, раздевшись почти догола, вдруг принимается летать по пылающей комнате, как заправская гимнастка. Женщина в огне. По своей жестокости и красоте эта сцена напоминает кадры из «Догвилля» Ларса фон Триера.

На фоне пожара медленно появится инфернальная Маша. Женщина-Смерть в черном и с сигаретой в руке (ее играет Тома Гаилуте). Она будет сидеть на стуле и бестрепетно смотреть, как догорает дом и суетятся спасатели.

И Наташа (Сигуте Гайдушите) со своими идиотским рекомендациями арбузной диеты и «вещами для бедных». И Чебутыкин, обрушивший на зал свой монолог о том, как он когда-то зарезал пациента. В этой роли выступит один из самых маститых литовских актеров Дариус Мешкаускас, о чем зрителям будет специально сообщено. И зал восхищенно отзовется аплодисментами.

Каждому дано будет сказать своё слово не к месту, невпопад. И тут  на полу будет стонать голая, вся перемазанная сажей Саманта, которой будет явно не до их советов и признаний. Человек умирает, а рядом ведутся посторонние разговоры. Опять же все по Чехову.

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

Спектакль «Фрагмент». Фото Domas Rimeika/Клайпедский драматический театр для SpektrPress

В Париж, в Париж!

А потом уже на пепелище они сядут все вместе смотреть фильм «Набережная туманов». Великое кино, снятое  как раз накануне Второй мировой войны.

Луч проектора шарит по самодельному экрану. И вот уже из черной тьмы и сизого тумана возникают лица Жана Габена и Мишель Морган.

После премьеры я спросил Крымова, почему он выбрал для своего спектакля именно этот фильм. И он признался, что французская музыка, кино, язык — для него, как и для его отца всегда служили утешением, успокоением, чистой радостью.

Поразительно, что в фильме Марселя Карне, снятом в 1938 году накануне войны, впервые в европейском кино прозвучала тема предательства и сопротивления. Главный герой — дезертир. Он не хочет участвовать в преступной войне. Он не хочет убивать людей. И за это убьют его.

Все действие на экране тонет в тумане недосказанности, в черно-белой импрессии, на крупных планах прекрасных прозрачных глаз Мишель Морган и жёстко сжатых мужественных губ Габена…. И понятно, что ничего хорошего их не ждёт.

Кстати, после съёмок в «Набережной туманов» Габен вначале уедет в Голливуд, а потом уйдет служить во флот, присоединившись к движению Шарля де Голля за освобождение Франции.

Никто об этом, конечно, уже не помнит и не знает. Да в общем и не обязан. Пусть эти биографические подробности волнуют киноведов и критиков.

У Крымова просто люди сидят и смотрят прекрасное кино. С прекрасным названием «Набережная туманов». Le Quai des brumes.

Саманта приникает к Габену на бумажном экране, как к живому существу. Ее спаситель, ее герой, последняя надежда, которую можно погладить руками.

В финале ей, несчастной жертве катастрофы, достанется дождевик и беретик Мишель Морган. Маша пообещает, что будет еще одна серия, где Габен с Мишель обязательно встретятся. И будут жить потом долго и счастливо.

А актеры, споют напоследок песенку Ива Монтана «A Paris», гимн Парижу и былой счастливой жизни, прозвучавший почти как «В Москву! В Москву!». И грустно, и радостно, и больно. Все как у Чехова.

- Я не знаю, что будет с нами завтра, но для меня это премьера в особом смысле слова. И когда зрители встали, все как-то соединилось одно с другим. Самое страшное, когда рвутся связи, когда за спиной пустота и не к чему прислониться. Раньше у меня был Дом, русский театр. И в какие бы авантюры я ни пускался, всегда знал, что вернусь, что есть к чему прислониться. А когда нет ничего, очень тревожно и страшно. Но в Клайпеде я снова ощутил себя на своем месте. Я могу теперь более уверенно смотреть вперед. Для меня это огромное дело.

«Мы живем в мире, где идет война». Пианист Ян Лисецкий о концертах для беженцев и бессмертии русской классики