Хранитель красоты. Александр Васильев рассказал «Спектру» о преступлениях перед памятью, элегантностью и смыслом

Я застал времена, когда его звали Саня. В этом имени было что-то нежное и, наверное, немного старомодное.  Эхо из какой-то другой прошлой жизни. Как «Мисюсь» у Чехова. Я и сейчас позволю себе так его называть — не фамильярности ради, но чтобы ощутить вкус времени, который нам обоим хорошо знаком как людям, родившимся в один год и проживавшим когда-то более или менее по соседству.

Знаток моды, эксперт по русскому антиквариату, завсегдатай барахолок и комиссионного магазина на Якиманке, друг всех арбатских старушек, Саня Васильев покинул СССР в начале 80-х. Душное, тоскливое время. Поздний брежневский закат. Не помню всех подробностей его отъезда, хотя в каком-то из своих интервью Саня их обстоятельно перечислял. Но я зафиксировал точно, что там фигурировала несчастная любовь, которая потом обернулась большой жизненной удачей, — Париж, бульвар Лефебр, метро Порт де Версаль... Парижский адрес маэстро Александра Васильева.

На самом деле французы очень трепетно относятся к тому, в каком парижском аррондисмане (округе) вы проживаете. Адрес как главный тест вашей финансовой и социальной состоятельности, ключевой знак общественного статуса и материальных возможностей. Заслуживаете ли вы внимания и даже просто приветственного кивка? Адрес для Парижа — это всё. Для русского эмигранта в первом поколении, каким был Саня, бульвар Лефебр звучит вполне себе солидно и даже буржуазно.

Саня и в Москве жил на престижной и респектабельной Фрунзенской набережной. Ему вообще, похоже, нравится быть владельцем разнообразной недвижимости: поместье в Литве, квартира в Анталии, вилла в Калининграде… Зачем ему всё это? Детей у него нет, жить там ему особенно некогда. Он постоянно в дороге, в разъездах. Конечно, можно предположить, что любая недвижимость — это прежде всего  отличная инвестиция. А тут такие хоромы! Но дело, наверное, не только в этом. 

Каждый дом Сани — это как ещё одна непрожитая жизнь. Главы романа, который он продолжает писать то под сенью вековых дубов своего литовского поместья, то в окружении объектов ар-деко своей турецкой квартиры, то разложив откидную доску своего старинного ампирного бюро красного дерева в Париже.  Вещи, попадающие в руки Васильева, — всегда нечто большее, чем просто антиквариат, купленный на парижских, брюссельских  или стамбульских развалах. Это сама История,  драматичные и затейливые пересечения судеб нескольких поколений. И это всегда  Театр.

Всё-таки Саня очень театральный человек. И по своему рождению — позднее дитя любви красавицы актрисы Татьяны Гулевич и выдающегося театрального художника, народного художника РСФСР Александра Павловича Васильева. И по образованию — закончил постановочный факультет Школы-студии МХАТ. И по кругу своих дружеских и душевных привязанностей. Отсюда неизменная привычка разыгрывать маленький спектакль из любого  своего появления. Придирчивое внимание к каждой детали. Ничего случайного или небрежного. Всё продумано и просчитано до миллиметра.  Наряд никогда не повторяется.  Жабо, шарфы, перстни, жилеты, броши, турецкая феска, цилиндр, шали… Он появляется, и начинается действо. Он произносит первую реплику, и надо поскорее занимать место в партере. 

Свою беспримерную деятельность коллекционера и историка моды он всегда умудрялся совмещать с интенсивной работой театрального художника-оформителя. Впечатляет география его спектаклей. Тут и Южная Америка, и Восточная Европа, и Ближний Восток… На самом деле Саня — вечный странник, нагруженный дорожными сумками, чемоданами, картонками. Совсем не представляю его перемещающимся по миру налегке, с одним ноутбуком и рюкзачком, как теперь принято. Это не вариант для Васильева.

Практически в одиночку он тащит на себе тяжеленное бремя веков, столетнюю память поколений, старинный хлам, ставший благодаря ему музейной ценностью... Есть что-то в этом от подвига Сизифа — любимого героя европейских интеллектуалов, но и от странствий юного Алладина с его Волшебной лампой. Саня не любит нахмуренных лбов, стоических мин, торжественных, строгих интонаций. Когда он выступает, непонятно: шутит он или говорит всерьез, насмешничает или делает комплименты? Потому что к его улыбкам, шутками и историям всегда подмешена несмертельная доза яда. Её не сразу распознаешь. Тем не менее насмешливая ядовитость Васильева — это противодействие скуке жизни, пошлой банальности, торжественному пафосу, которым заражены более или менее все люди моды. Там, где Саня, слышится звон старинных бокалов, мерцают зеркальные блики, сияет пламя свечей. Это всегда Театр одного актера.

Конечно, Васильеву несказанно повезло: он застал Париж 1980-х — начала 1990-х годов. До глобальной цифровизации и массовых переселений беженцев из Африки и Азии. До всех нищих, спящих со своим детьми на холодном асфальте в Сен-Жермен. Он застал последние триумфы haute couture Ива Сен-Лорана в Intercontinental и Рудольфа Нуреева в Opera Garnier. Он был лично знаком со всеми эпохальными красавицами 20-х и 30-х годов, которым посвятил свой капитальный труд «Красота в изгнании». Он наблюдал своими глазами медленное погружение в ледяные воды Леты русской эмигрантской Атлантиды 1920-х — 1930-х годов. Вся эта былая жизнь с рецептами куличей, с семейными альбомами и престольными праздниками, с пасхальной службой в русской церкви на рю Дарю, с ежегодным паломничеством на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, со всеми этими вечными спорами, кто виноват, что всё закончилось так, как закончилось… 

Странно, что для этих хроник не нашлось никого из местных русских, рождённых во Франции. А может, в этом и нет ничего странного. Дети русских эмигрантов торопились стать французами, чтобы отречься от вечного хаоса, уйти от эмигрантских свар и разборок, поскорее забыть горький запах чужбины. Понадобился Саня Васильев, обладатель советского паспорта и московской прописки, чтобы не просто запечатлеть ушедшую эпоху, но стать её певцом, исследователем и, можно сказать, главным хранителем. Это уже было больше чем хобби, экстравагантное вложение денег или странная эстетская причуда. Это была судьба!

Не он решил тратить свою жизнь на спасение остатков изгнанной Красоты. Это она выбрала его, угадав в нём своего главного спасителя. 

«Кто ты?  Мой ангел ли хранитель? Или коварный искуситель?» — пела Галина Вишневская на сцене Opera Garnier, прощаясь со зрителями и любимой оперой Чайковского в 1980 году. В каком-то смысле это было и есть амплуа Сани Васильева. Он и ангел-хранитель, и великий защитник Красоты. Но и коварный искуситель, умеющий обольщать, уговаривать, пленять, когда речь заходит о редких экземплярах для его модной коллекции, которую он собирает уже больше 40 лет. Бесконечен список звёзд, которых он покорил, уговорив расстаться со своими нарядами и отдать их ему навсегда. Даже сейчас, когда приходят горестные известия о кончине очередной народной артистки, первая реакция Сани: «У меня есть её платье» или «Я успел выкупить весь её гардероб». 

Меня бесконечно тронуло посмертное распоряжение Майи Михайловны Плисецкой отдать Васильеву свои наряды от Pierre Cardin: «Мои тряпки выбросят, а Саша их сохранит». И ММ была права. Нет более ответственного и точного человека, чем он. Для меня загадка, как облик щёголя, жуира и бонвивана совмещается у него с хваткой и педантизмом прирожденного архивариуса.  

Конечно, он давно заслужил свой Музей. И не вина Васильева, что музея до сих пор так и не появилось на карте мира. Зато этот его Музей с отменной лёгкостью пересекает границы и существует на самых разных площадках. Сегодня в Риге, завтра в Дубае, послезавтра в Калининграде или в Лиепае. Музей-корабль, музей-караван, музей-ковёр-самолет… Эти сотни и тысячи платьев странствуют по всему свету за ним, как личный гарем за своим повелителем. Но в отличие от классического гарема Саня не прячет своих любимых от посторонних глаз. Наоборот, он счастлив, когда их видят, когда ими любуются люди, когда на их фоне делают селфи. Саня и сам никогда не отказывает никому из посетителей своих выставок запечатлеться вместе. А почему нет? Ведь что-то должно остаться на память. И если это фото сможет потом кого-то утешить или порадовать, значит, со своей миссией хранителя Красоты Саня Васильев справился. Не только спас красоту от забвения, но и подарил другим.

Сегодня мы в основном созваниваемся по WhatsApp. Каждый раз я не знаю, откуда он мне звонит. Часто в наших разговорах мы возвращаемся к судьбе  моды в России. Неужели усилия многих людей в течение почти 30 лет можно было так легко разрушить?

— Как видишь, да, — с грустью говорит Саня. — Но не надо забывать, что мода в советское время всегда была на положении куртизанки. У советской власти любимыми женами были армия, тяжелая промышленность, машиностроение, сельское хозяйство… А вся культура уже под подозрением. Модельеров в СССР было немного. Сейчас на память приходит только одно имя — Слава Зайцев. От Раисы Горбачёвой он получил свой Дом на проспекте Мира. Но, как выяснилось, земля под этим домом не была ему отдана в собственность. Ещё при жизни Славы ему доходчиво объяснили: эта земля не ваша, забирайте ваш дом и уходите. Ему даже не помогли сделать музей его имени. Такой, какие есть при домах Диор, Шанель, Сен-Лорана…  А ведь лучше Зайцева у нас в моде никого не было.  После его смерти Дом признали банкротом, а многочисленные коллекции были упрятаны в картонные коробки. Теперь они стоят в подвале. И это самое большое преступление перед его памятью, потому что все подвалы в Москве сырые. Я уверен, что, как только плесень прокрадется туда вместе с молью, эти вещи больше не будут подлежать реставрации.

— Прости, но почти сколько мы с тобой знакомы, столько идут разговоры, что Александр Васильев вот-вот откроет свой музей. На какой сейчас стадии твоя музейная эпопея?

— Я лично ходил к шести министрам культуры. Начиная с Михаила Швыдкого и заканчивая Ольгой Любимовой. Все они сказали мне: да-да, но нет-нет. И главная причина заключается в том, что В.В. Путин якобы дал указание новых музеев больше не открывать. И так культуры в РФ многовато. Можно создавать филиалы при уже существующих музеях, где была бы единая система охраны, бухгалтерии, учета и т.д. А поскольку Государственного Музея моды в России не существует, то и филиала с моей коллекцией нигде не открыть. Меня приписали к Бахрушинскому театральному музею. Я даже успел с ними заключить договор о сотрудничестве. Это было в самый канун войны. Директор мне подтвердила, что, как только появится возможность, соседнее с музеем здание бывшего кинотеатра будет отдано под мою коллекцию театральных и оперных костюмов. Мы расстались премного довольные друг другом. Всё прекрасно, но дальше начались известные события. Я был объявлен национальным предателем.  Директриса мгновенно испарилась и стала недоступна. Хотя контракт за её подписью имеется у меня на руках. Там есть и срок окончания всех работ: 2025 год. Уверен, что к этому времени они не начнут ничего делать. А подписан этот договор был в марте 2022 года… Там и штамп, и печать, и все подписи. Через месяц после начала войны мне позвонил заместитель директора музея и сказал: «Мы с вами подписали контракт, но там вкралась ошибка. Его надо перепечатать. Верните нам его». На что я ответил: «Нет, я его вам не верну. Вы хотите у меня просто его отнять. Вы согласовывали этот контракт целый год. У вас был год, чтобы выверить все запятые и точки на „i“. Более того, я знаю, что этот договор вы никогда не выполните. Говорю это вам прямо, потому что я смелый и честный человек. Я не собираюсь с вами судиться. Но в память о моих многолетних усилиях по созданию Музея моды я его оставлю себе». По этому контракту я обещал им завещать свою театральную коллекцию. Но, похоже, музейное начальство решило, что этого им не нужно.

— Подожди, как известно, «в России надо жить долго»…

— Но ведь и мы не молодеем. Поэтому я решил подстраховаться — разделил коллекцию на две части. Всё, что русское, хранится у меня в России. А всё, что западное, находится в Литве. Там apriori не интересуются ничем русским и тем более советским. Впрочем, и в Минкульте мне сказали, что никакие диоры и шанели им совсем не нужны. Ещё задолго до войны этот водораздел прошёл глубоко и основательно уже по моей коллекции. Надо сказать, что отечественных раритетов у меня тоже вполне хватает. Вся российская часть коллекция хранится на частных складах, которые мне стоят много денег. Я каждый месяц плачу больше 100 000 рублей только за одно хранение. Но мне надо оплачивать электричество и отопление помещений, где хранится западная часть собрания. Литва любезно предоставила мне муниципальные склады, освободив меня от арендной платы. Но коммунальные платежи все на мне. А самое дорогое сейчас в Литве — это отопление. Не хочу жаловаться, но плачу за всё я сам. Например, за прошлую зиму я заплатил 17 000 евро. Из своего кармана. Поэтому, когда говорят, что Васильев всё время хочет заработать денег, я этого не отрицаю. Я легко могу разориться, если у меня совсем не будет дохода.

— А сколько у тебя сотрудников?

— У меня 21 человек на зарплате. За время пандемии и начала военных действий я не сократил ни одного сотрудника. Все у меня спрашивают: а зачем тебе так много? Отвечаю. В каждом хранилище должна быть уборщица. Постоянно нужны реставраторы. Только в Москве их 12 человек. Мы реставрируем текстиль, вышивки, кожу. Вещи, которые ко мне попадают, редко находятся в идеальном состоянии. Реставрация иногда длится годами. Везде есть стилисты, фотографы, водители, архивисты, которые описывают вещи, готовят их для каталога. Иначе музеи их не возьмут в аренду. Им надо знать, что это за вещь, кому она принадлежала, в каком она досталась состоянии. И без этих данных серьёзные музеи вещи не берут. У меня сейчас готовится выставка в Таллинне, недавно открылась выставка в Праге, будет большая выставка в Риге у Наташи Музычкиной. Теперь никто не работает по старинке: «Привезите нам что-нибудь красивое, а мы развесим». Будущие экспонаты полагается страховать. Все они проходит через таможню, поэтому каждая  вещь должна быть музеефицирована. А это стоит очень дорого.

— Если проект с Бахрушинским музеем не состоится, а такая вероятность, похоже, велика, — какие твои планы относительно судьбы российской части твоей коллекции?

— Конечно, это будет зависеть от внешнеполитической ситуации в мире. А также от желания единственного музея в России, который сегодня собирает костюмы, — это Государственный Эрмитаж. Там имеются большие помещения. Есть целый отдел, работающий с большой коллекцией старинного придворного костюма. Велика вероятность, что какую-то ценнейшую часть своего русского собрания я просто подарю Эрмитажу. В могилу с собой эти платья я не положу. А раз в Москве такого музея нет и они не хотят его делать, значит, это будет в Петербурге. Я так для себя решил. На Западе эти вещи тоже никому не нужны. Их просто не возьмут. Интереса там к ним нет, и боюсь, что еще долго не будет.

— Много лет назад я общался с директором Эрмитажа как раз на тему выставки моды, и тогда он прямо мне сказал, что не любит слово «мода».

— Ну да, он любит слово «искусство»… 

— Я просто к тому, что мода в России воспринималась всегда как нечто недостойное того, чтобы называться «искусством». А скажи мне, какие ты видишь перспективы для моды в РФ после 24 февраля 2022 года?  Что ты думаешь про то, что сейчас происходит? Это come back in the USSR или это какой-то третий, неведомый никому путь?

— Я бы сказал, что мы имеем дело с гигантским массовым подлогом. Вещи в большинстве своем изготавливаются за рубежом, а маркируются как сделанные в России. Для того чтобы успокоить население и сказать всем: ну вот, мы же можем, если хотим. Но мы не можем и не хотим. Покупают в Китае, а этикетку пришивают «Сделано в России». И это ужасно! Производство льна убито, производство набивных тканей в Иванове убито. Что не убито? Производство промышленных тканей, например, брезента, байки больничной, полотна вагонного, вафельного полотенца и маскировочной ткани для военных нужд. Это тоже ткани. Они не вполне пригодны для одежды, но, по сути дела, если нужда заставит, то из них сошьют.

— А кто будет шить?

— Сошьют китайцы или небольшие ателье, которых сейчас в России открылось несметное количество. Они делают вещи маленькими партиями. А главное — это не серийное производство, которое предполагает размерную сетку и соответствующий уровень отделки, чтобы их не стыдно было продавать в магазине. Но мы видим рождение новых модных домов с необычайным торговым оборотом. Я тебе очень рекомендую зайти в интернет и поглядеть на недавно открывшийся Дом моды Марии Бабкиной. Тебе что-нибудь говорит это имя?

— Знаю Надежду, певицу, твою соведущую по «Модному приговору»…

— Никакого отношения. Мария — бывшая манекенщица. А теперь присядь и пристегни ремень… Адрес — Тверская улица, прямо напротив Телеграфа, четыре этажа. Девушке лет тридцать. У нее 130 домов моды по всей России!

— Понятно, что это отмыв денег. Я говорю о реально действующих дизайнерах. Известных российских имён совсем немного. Что делают они в этих обстоятельствах?

— Я могу тебе их все перечислить… Это Игорь Гуляев, Ульяна Сергеенко, Алёна Ахмадулина, Юлия Янина. В России они не столь популярны. Больше  известны на Западе. Все эти модельеры строили свою карьеру за рубежом. Регулярно показывались в Париже. И продавались тоже там. Сейчас многие из них обанкротились и вынуждены эмигрировать. Например, в Ригу переехал прекрасный дизайнер Олег Бирюков. У него был очень успешный бизнес в Москве и в Петербурге. Сейчас, насколько я знаю, просто ведет жизнь рантье.

— А что касается клиенток? Как тебе кажется, изменился за время войны сам канон женской красоты?

— В моду вошел особый типаж «солдатская мадонна». Наиболее ярко он был представлен на последнем конкурсе «Мисс Россия» и «Миссис Россия». Самое интересное, что женщина, которая выиграла последний конкурс, носит имя Жанна Специальная. Это, конечно, Салтыков-Щедрин! Не могу поверить. Потом мне объяснили, что такие фамилии дают детям в детдомах, когда неизвестны их родители. Они все страшны, как гром войны. Все перекроены, у них огромные губы-пельмени, наращенные ресницы, наращенные ногти, волосы… Это очень уродливое, убогое и опасное зрелище. Но такой типаж нравится российским военнослужащим. Это и есть стиль той самой бабищи, которая с ними пойдет в огонь и в воду. Все они выглядят как надувные игрушки в секс-шопе. Они не откажут никому. В них нет ни грамма, ничего от так называемой русской красоты. Какой-то женственности, акварельности, застенчивости. В ней близко ничего нет ни от Лики Мизиновой, ни от Марины Неёловой, ни от Наташи Водяновой. Этот типаж пришел вместе с этой войной.

— А тебе не кажется, что вся эта прекрасная индустрия, на которую мы с тобой в разной мере работали, которая переформатировалась и превратилась в моду от Маши Бабкиной, отражает какие-то более сложные процессы, которые происходят в мире? И исчезновение самого духа элегантности, и этих изысканных женщин, платья которых ты так бережно хранишь, всё это и привело к тому, что на одном полюсе моды возникли Бабкины и Специальные, а на другом —Ким Кардашьян?  

— Сейчас не время элегантности. Война на самом деле идёт и там. И в новом мировом порядке нет и не будет места элегантности, утончённости. Как нет места интеллекту, который заменён на искусственный интеллект. Там не будет моды, которую мы любим. Она останется в наших книгах, в воспоминаниях, в музеях. А новое поколение хочет жить в виртуальной реальности, которая не терпит ничего эксклюзивного и тонкого. Она только хочет еду с доставкой, одежду с доставкой, секс с доставкой. И содержание любого произведения литературы теперь должно занимать не больше чем две страницы. Совсем недавно один юный театральный деятель сказал мне: «Я вообще-то не читал, но говорят, что есть такая пьеса „Бедность — не порок“. А о чём она?» Я говорю, прочесть надо, дружок. Не могу, говорит. Можете мне на одной страничке написать? Ну, ведь и играть тогда придется на одной страничке…