«Стучи ложечкой, стучи, - думала я. - Стучи хоть до вечера. Я не буду тебе помогать и не прерву эту паузу». А взята пауза была, когда я спросила - «Вы считаете торговые санкции со стороны России - ее ответной реакцией или ее агрессией?».
Да, Ежи Жулцек был поставлен в неловкое положение. Кругом - представители бизнеса, журналисты, и он - председатель правления ООО Fruit Family - сидящий во главе стола, тщательно размешивающий сахар в чашечке кофе и, кажется, в ней же ищущий слова для ответа. Пауза, конечно, затянулась. Она давно была передержана и превратилась в натянутое молчание. Но не тишину - пан Ежи продолжал мешать. Пан Ежи - крупный мужчина в светлой рубашке, с яркими голубыми глазами. Самый дружелюбный из всех представителей польского яблочного бизнеса, с которыми мне довелось повстречаться в эти три дня. Пан Ежи даже согласился говорить на русском, но я все равно не собиралась ему помогать. «Ты будешь молчать, - думала я, - и я промолчу. Молчание не прерву первой. Значит, тебе придется что-то сказать».
После введения санкций урожай яблок Fruit Family, а говорят, в этом году он обилен, скорее всего, не найдет покупателя. Звон ложечки о края чашки продолжается... Сейчас август, и пан действительно мешает так долго, что есть время вспомнить мою предыдущую поездку в Польшу.
Это было почти год назад - в сентябре праздновали двадцатилетнюю годовщину вывода советских войск, и я приехала в Легницу вместе с бывшими военными, детьми бывших военных, которые жили, работали, родились или учились в этом городе. Многие из них не бывали здесь с тех пор - двадцать, тридцать или целых сорок лет.
В Легнице в 1945-84 годах располагался штаб Северной группы войск СССР, а до 1993 года тут находился штаб Главного командования Западного направления войск Организации Варшавского договора. Из-за значительного количества советских военных и членов их семей в то время в Польше этот город называли «Маленькой Москвой». В 2008 году в Польше был снят фильм с таким названием.
То была ностальгия - им хотелось оказаться здесь снова, пройтись по тем же улочкам, мимо тех же самых деревьев и домов. Никто и не думал, что город за эти годы сильно изменится. И действительно он изменился не сильно. И теперь - двадцать-тридцать-сорок лет спустя - у них появилась возможность оказаться в своем прошлом. Шел дождь - мелкий, он висел над городом несколько дней, но иногда рассеивался, и выглядывало солнце. Приехавшие русские бродили по тем самым улочкам, словно тени, скрытые дождевой моросью. Вот и та дорожка. Вот и тот поворот. И дом! И тот самый подъезд, и ручка на двери - та самая. Только это путешествие не имело конца - русские боялись звонить в двери поляков. Между ними лежала «плохая память», и русские думали... нет, они были уверены - им не откроют.
Тем временем (ну, пока пан Ежи мешает сахар в кофе) я уже нахожусь мысленно в театре Легницы и, нет, смотрю не пьесу, а слушаю трех польских профессоров. На сцене темно, светильники висят под потолком, и в свете оказываются только их головы. Мне с заднего ряда кажется - это не целые профессора, а только говорящие головы.
— Совсем скоро Украина встанет перед выбором - подписывать европейскую ассоциацию или нет, - продолжает один из них разговор, который я застаю с середины. - И вот тогда может произойти самое плохое. Мы боимся делать прогнозы...
«О чем этот профессор говорит? - думаю я со своего заднего ряда. - Украина - мирная страна, ничего самого плохо в ней произойти не может». А профессора, между тем продолжают.
— Поляки страдали от российского террора, - говорит второй. - И российский невроз не появился у нас сам по себе.
— Говорите - невроз, вызванный травмами прошлого? - отзывается первый. - Я в это не верю. Для многих поляков главный вопрос в отношениях с Россией - разбитый Туполев под Смоленском. У нас наступят очередные выборы, и две партии будут состязаться - кто жестче раскритикует Россию.
— России трудно было расстаться с империализмом, с идеей о внедрении русского языка. Советские мышление и здесь пустило свои корни.
— Самое главное - создать хорошую сеть человеческих отношений на низовом уровне, - вступает третий. - Наверху в большой политике всегда будет по-разному. Мы надеемся на обычное население. Элиты пусть спорят. Но обычные русские и поляки должны найти выход.
***
Пан Ежи размешивает сахар. Его щеки краснеют - едва, но все же заметно. Он поднимает на меня глаза и смотрит исподлобья. Наверное, хочет знать, зачем я поставила его в такое неловкое положение. Но он уже в нем - на большую часть урожая яблок ему на найти покупателя. Теперь, когда прошел почти год с того дня, как я сидела в театре, слушая польских профессоров, имен которых я уже не помню, я знаю, что произошло на Украине - с того дня и до этого. Могла ли я тогда представить, что такое - «самое плохое»? Нет, не могла. Да и профессора, вряд ли, могли. А яблоки... Я могу не есть их год. Могу не есть их два. Я вообще могу никогда не есть яблок - не на зло Евросоюзу и не в поддержку политики России. Я могу никогда не есть яблок в обмен на то, чтобы - с того дня и до этого - не видеть того, что я видела на Донбассе.
Легниц. Фото с сайта wikipedia.org
Выйдя в сентябре 2013 года из театра, я отправилась на шум толпы. Многочисленная молодежь скандировала - «Большевики - вон из Легницы!». Это они кричали нам. Ну... на свой счет я-то могу и не принимать. Я - простой журналист. А вот гости - да, они дети большевиков. Я прошла по улице дальше и увидела памятник советскому и польскому солдатам, держащим на руках спасенную девочку. На постаменте написано - «Спасибо за насилие!». А ноги советского солдата облиты красной краской. За памятником я найду красную лужу - кто-то тут же разбил бутылку с краской. Ладно... И это я могу не принимать на свой счет, тем более что к вечеру пойдет сильный дождь, он встанет над Легницей стеной и размоет большую часть краски. А я утром приду и проверю. Стоя перед остатками лужи утром, я, разумеется, еще не знала, что скоро такие можно будет увидеть на Донбасе. И это будет не краска, а настоящая кровь. В том числе женщин и детей. Но в тот день, когда дождь взял свою паузу, я предложила русским все же попробовать - вдруг поляки пустят.
— Давайте зайдем в вашу бывшую квартиру, - сказала я, занося палец над кнопкой домофона. Но мою руку остановила русская женщина.
—У меня нет дома, - сказала она. - Я дома чувствую себя тут, - она притопнула ногой. - Но здесь нас никто не ждет, и я сюда возвращаться больше не собираюсь. А там, где у меня есть квартира, в России, я не могу почувствовать себя так же дома, как тут.
Но я все равно нажала на кнопку. Между русскими и поляками лежала «плохая память» - русские помнили, как их называли «русскими свиньями», а поляки - как русские военные заняли самые лучшие квартиры в городе, отгородили себе квадрат в центре для штаба, а там в магазинах, между прочим, продавалась такая еда и особенно конфеты, которые в то время полякам и не снились. Поляку вход на квадрат был запрещен. Но я-то ничего такого не помнила. Сорок лет назад меня не было на свете. Я никогда не жила в Легнице. И потому, мне казалось, я могла бы стать прекрасным инструментом для выстраивания межличностных отношений на низовом уровне. Что я и сделала.
Нам открыли. Русские поднялись в свои бывшие квартиры. Поляки поили их чаем и знакомили с семьями. На следующий день утром русские вернулись, принесли подарки полякам, ведь они сотворили для своих гостей то, что те считали совершенно невозможным - впустили их в дом. Случилась цепная реакция - другие русские, вдохновленные нашим успехом, бегали под дождем по Легнице и стучали в свои бывшие двери. Двери открывались.
***
Что ж... пора прерывать паузу.
Пан Ежи вынимает из чашки ложечку и кладет ее на стол.
— Это тяжелый вопрос, - вздохнув, произносит он. - Потому что первые санкции от России получили поляки, и только через несколько дней - весь Евросоюз. Что касается Польши, там заявлено в документах, что в польской продукции нашли какие-то фитосанитарные проблемы. Но я, честное слово, не до конца в это верю.
Польские яблоки. Фото - Reuters/Scanpix
Вид у пана беспомощный, но пан не сказал, что не хочет отвечать на этот вопрос, как делали другие представители яблочного бизнеса в Польше. Те желают продавать яблоки в России, но о политике говорить не хотят.
— Вы не ответили на мой вопрос, - произношу я. - Санкции со стороны России - агрессия или ответная реакция?
— Я думаю... Я полностью сказал то, что хотел... Я - не политик... Мне надо яблоко вырастить, продать его... И если вы можете мне в этом помочь, то я буду вам очень благодарен.
— Что вы сейчас чувствуете?
— Я... п-ф-ф... - пан Ежи выпускает из груди воздух. - Я чувствую большие проблемы.
— А что это за чувство?
— Нет, не то, которое вы думаете. Я до конца не верю, что такое может быть. У людей так бывает - случается что-то плохое, а они не верят, что такое может быть... Мы пятнадцать лет работаем с Россией. Я во фруктовом рынке России знают почти всех. А теперь что получается? Мы не можем встречаться? Мы не можем работать друг с другом... И свою главную эмоцию я почувствую позже - когда у меня за спиной будет полный склад нереализованного товара. А товар у нас в этом году - супер... Мы работали с «Дикси», с «Магнитом» - это самые крупные российские розничные сети. Мы работали с частными предприятиями. И, конечно, сейчас нашей компании будет трудно в такие короткие сроки найти других покупателей... Я не говорю - не реально, но очень трудно. И я надеюсь, что скоро все снова будет так, как было.
Яблочные производители говорят - яблоко красно-белое, а это - цвета национального флага. Надо есть яблок еще больше - из чувства патриотизма. И пусть это играет не против России, поясняют они, а за здоровье, за местного производителя, за яблоко - которое (а это тоже их слова) в ближайшем будущем все равно подружит Россию и Польшу.
До конца поездки я еще несколько раз задам полякам вопрос - «А что вы сейчас чувствуете?». Потом я пойму, что поляки - слишком хорошо воспитаны, чтобы отвечать на него. Свои чувства, даже если они тяжелы, поляки, скорее, будут носить в себе, чем поделятся ими с иностранкой. Ну, а я сама к тому моменту могла бы рассказать им, что чувствую я. Ведь я совсем недавно вернулась из Донбасса. Я могла бы рассказать, что чувствовала, когда спускалась в бомбоубежища, где тесными рядами сидели пожилые люди без света и воды. Что чувствовала, когда в маленьких опустевших городах, беспрестанно подвергающихся обстрелам, дворняги жались к моим ногам, потому что в тот момент я была - единственным близким человеком. Но меня не спросили - из вежливости конечно. Поэтому и я ничего не стала рассказывать - о «самом плохом», предсказанном польскими профессорами. В конце концов, это и нормально – они хотят продать яблоки, я – поговорить о Донбассе… Ну, о Донбассе можно поговорить в другой раз, когда «самое плохое» закончится, и межчеловеческие отношения на низовом уровне будут, более менее, налажены. Правда, к тому моменту то, что мне хотелось рассказать, уже станет историей, еще одной «плохой памятью», непотревоженной словами, но укрепленной молчанием.