В палате настежь открыто окно. Двое высоких ополченцев сидят на стульях. Автоматы — на кроватях. На тумбочке — пряники и печенье. Занята одна кровать. На ней лежит худощавый коротко стриженный молодой человек, с поднятой ногой. Под боком у него пакет с мочой, трубка от которого бежит под простыню. На тумбочке рядом банка с водой. От открывает глаза. Правый — карий. Левый — мутно-серый, потерявший пигмент, с кровоподтеком на белке.

- Виталик, — представляется пленный и трет больной глаз пальцами. Ногти обведены засохшей кровью. — Я из Житомира, — начинает он коротко отвечать на мои вопросы. — Папа — водитель, мама — учительница. Двадцать четыре года. Кем мечтал быть в детстве — я же не помню… Учился в школе. Ну да… Потом… — он морщит удлиненное лицо, открывает рот, дергает ногой. Раздраженно стонет. — Потом… в колледже. На товароведа. Не, по специальности не работал. То барменом работал, то на мясокомбинате. То есть по-разному. Колбасу фасовал. Не хватало… денег всегда не хватало. Да.

- А чего хотелось?

- Хотелось для начала просто, чтоб было… Зарплату получил, купил там, грубо говоря, похавать что-то, одеться купил и чтоб чуть-чуть осталось… Но с нашими ценами… вообще ничего не оставалось. Мама с папой живут отдельно, тоже в селе. У них картошка своя есть, то есть им проще.

- Как ты относился к Восточной Украине до Майдана?

- Именно что Майдан весь этот раскол сделал. До этого Майдана ну… мало кто обращал внимание — ты с запада или с востока. Было все нормально… Ну как нормально? Более менее… Нет, я на Майдане не был.

- Почему?

- Потому что тогда я еще был женатый. Меня жена не пустила.

- А теперь развелся?

- Да… Не сошлись характерами. 

- И поэтому ты пошел на войну?

- Можно и так сказать.

- Депрессия была?

- Ну почти… Три года был женат. Сын есть.

- От чего депрессия?

- Да я не скажу, — берет банку с тумбы. Пьет. Пока мы говорим, в пакет натекает моча, и он разбухает. — Я ж не философ. Обычно как бывает в жизни? Рождается человек, школа, универ, семья, дети, внуки, старость и он умирает. И все. Ну, а что еще?

- Война? Борьба?

- Война — это второстепенное… Как правильней сказать? У нас одно видео показывают, а у вас — другое. У нас, грубо говоря, рассказывали — когда попадешь в плен, могут чисто руку отрубить. А тут сам попал в плен, и нормально. Ну как нормально? Относительно нормально.

- Тебе сейчас страшно?

- Мне параллельно. Не страшно и ниче. Сейчас главное, чтобы поскорее нога зажила, чтоб глаз стал видеть. Нога болит. Пулю еще не достали. Ждут пока разберутся, куда меня определять.

- То есть ты не боишься ополченцев, которые тебя охраняют?

- До того, как я сюда попал, я относился к ним как-то… как-то не так… А потом… вполне нормальные ребята. Они такие же самые, как и я… грубо говоря.

- А что у вас похожего?

- Любовь к родине объединяет.

- А что такое родина?

- Родина — это где ты родился, где вырос, живешь. Никто ж не заставляет любить родину, ее любишь сам для себя. Просто за то, шо она есть.

- Ты злой или добрый?

- Пятьдесят на пятьдесят, наверное.

- Почему на пятьдесят злой?

- Даже попы злые. Однозначно добрых людей немаэ.

- Ты уже кого-нибудь убил?

- Не доводилось. Честно. Не… Тут ребята знают, шо не… Я ж только приехал сюда третьего апреля в Пески. На данный момент я еще никого не убивал. А смысл мне был бы в том, чтоб я кого-то убил? Какой это дает плюс или минус? Никакого же.

- Война предполагает убийство.

- Я пошел на войну, чтобы поскорее все закончилось. Не то, шо из-за одного меня война бы закончилась. Просто я пошел, еще кто-то пошел, еще кто-то. И вот так, может, побыстрее б война закончилась.

- Но ты знал, что тебе рано или поздно придется убивать?

- Да.

- Ты этого хотел?

- Думаю, да. Ну, а если я сюда приехал, значит, хотел убивать. Так ведь?

- А кого?

- Ну, тех, кто, по ходу, не поддерживает Украину.

- Ополченцев?

- Да-да-да, — кривится от боли. — Но я три дня в плену. Ситуация кардинально изменилась — для меня.

- В плену люди обычно так и говорят. Они не свободны и не могут сказать то, что на самом деле думают.

- А мне параллельно… — пьет воду. — Ну, а смысл мне? Я с ними тут уже шутки шутил, смеялся. Нету уже такого, что он — сепар, а я — укроп. То есть мы с ними сейчас нормально так пошутили. Просто они сами понимают, что эту войну нам навязывают… Ну, а как не убивать на войне? Все ж тоже ж как-то убивают. Вернее, не все. В смысле половина, которая до этого никогда не убивала, убивает. Переступают же как-то этот порог. Я тоже был готов переступить.

- Ты злишься?

- Да. Я раздражительный человек. Не скажу, что от злости. А так — даже от безысходности больше. Ну, а смысл так жить? У нас работаешь-работаешь в Житомирской области, за квартиру заплатил, если снимаешь, поесть купил, и все — денег нема. Ну вот смысл так жить? Все прекрасно понимали, шо это… типа из-за того, что все деньги сюда в АТО идут. Но на самом деле, когда приезжаешь сюда и смотришь, то понимаешь — ну, может пятая часть этих денег сюда попадает… Я плохо по-русски говорю.

- Ты прекрасно говоришь по-русски.

- Просто шо я хочу сказать… Именно вот это уже стало последней каплей. Еще зимой я знал, что весной я попытаюсь пойти в АТО, если это еще не закончится. Уже год оно почти… и никаких сдвигов, ничего нету.

- А ты когда шел в АТО, ненавидел?

- Ну, конечно. Они пытаются расколоть Украину. Не сегодня-завтра после Донецка и Луганска это будет Днепропетровск. Потом Киев, потом Житомир. Рано или поздно они подберутся к нам. Я не хочу, чтобы Житомир был частью России или буферной зоной.

- А как ты к русскому языку относишься?

- Да мне параллельно. Хоть на таджикском говорите. Если я вас понимаю, то понимаю. А не понимаю, то извиняйте.

- А в Житомире на каком говорят?

- Если именно в городе, то большая часть на русском. Но я из района. Там больше украинский, суржик.

- Ты не мобилизованный?

- Не. Ну как… Меня вот двадцать второго марта военком вызвал и сказал: «Ты как хочешь, но в ближайшее время ты стопроцентно пойдешь в АТО». И я так подумал — если пойти в добровольческий батальон, то туда можно прийти, когда захочешь, и уйти, когда захочешь.

- Как называется твой батальон?

- ОУН — Объединение Украинских Националистов.

- Ты — националист?

- Не. Просто в этом батальоне можно было не оформляться официально. В Украине больше таких нет.

- А кто такой националист?

- Тот, кто любит свою нацию… не нацию, а свою страну.

- Против кого-то?

- Я думаю, против кого-то… — вытягивает лицо. — Но я даже не думал об этом… Не знаю. Я думаю, процентов девяносто людей любят свою страну.

- Но лишь очень не большой процент из них назовет себя националистом.

- Я на этот счет даже никогда не думал. Не знаю… Я всегда думал, как, на что жить. Сына воспитать. А-ага, — морщится от боли.

Видео Марины Ахмедовой для «Спектра»

- Д-да… в районе у себя записался в батальон. Ай-й… Поговорил с представителями батальона. Они спросили — «Когда готов?». «Да хоть завтра». «Послезавтра выезд». Приехали, да и все. Было не очень страшно — фифти-фифти. То есть быстро привык. Когда приехали, снаряды разрывались — бух-ой! А потом уже… то в наряды ходили, то туда, то сюда.

- А если бы был приказ убивать местное население?

- Однозначно не выполнил бы. Только местных в Песках уже нет. А если б были… это добровольческий батальон — я хочу выполню приказ, хочу — не выполню. Если ослушаешься, тебе за это ничего не будет. В армии получается как? Тебе говорят — «Иди убей бабку с дедом». Ты сначала идешь, убиваешь, а потом обжалуешь — это явно был злочинный наказ. А в добровольческом ты не идешь и не убиваешь, и тебе за это ничего. Ты сам добровольно пришел, и сам добровольно уйдешь.

В палату входит санитарка. Я отхожу к окну. Слышно, как она откидывает простыню, вынимает катетор.

- Держи, держи, пережимай, пока я буду… — говорит она. Выносит пакет с мочой.

- Когда поправишься, ты вернешься сюда? — спрашиваю его из-за спины.

- Нет, конечно, — отвечает он.

- Они все так говорят, — еле слышным шепотом замечает Александр.

Санитарка возвращается с новым пакетом. Он стонет. Тяжело дышит.

- Сейчас тебе судно принесу, — говорит она. — Когда захочешь по большому, скажи.

- Пока не хочу, — отвечает он. 

- Я спрашивал, куда стреляем, — продолжает он. — Куда стреляют слышно, но что там — не видно. Говорили: «Вон там сепары стоят. Там их блок-пост». Просто рукой показывали. Говорили, что в Октябрьском уже мирных жителей не было. В Жабуньках не было… Если б я узнал, что есть там мирные жители… Ну, меня бы это интересовало. Мирные есть мирные. Хай даже так взять — я пошел воевать и — тьфу-тьфу-тьфу не дай Бог — завтра приедут к моим маме и папе. А при чем тут они? Ну при чем?… Вон показывали по телеку, мать одного беркутовца отказалась от сына из-за того, что ее сын избивал мирных людей на Майдане.

- Она была права?

- Фифти-фифти. Но если мать такое сделала, значит, она уже знала что-то о нем такое, что-то себе уже думала. Если на то пошло, то мирным Майдан был только день или два. После этого, получается, Беркут спровоцировал, дал майдановцам пилюлей, и уже мирного Майдана не было.

- Человеку необходимо кого-нибудь ненавидеть?

- Та да, наверное. А как без ненависти вот так вот? Я к ней не то что привык… То есть… У каждого человека и у каждого вещества есть свои плюса и минуса. Не может такого быть, чтоб было чисто плюс. То же самое ненависть — она минус, но есть и какой-то плюс.

- Ты знаешь, что тебя ранил Минус?

- Не, я не знал… Я — не философ, я как есть говорю. Можно сказать, что ненависть и силу дает.

- Политрук с вами работал?

- В смысле? Это кто такой? …А-а-а… Да не. Ну так только, между собой разговаривали. О том, о сем. Как лучше сделать — так или так. И что делать, если не дай Бог в плен попадешь.

- Когда вы между собой разговаривали, вы ненавидели противника?

- В том момент — да. За то, шо, например, была мирная страна, а они пришли раскололи Украину на запад и восток. На востоке начали бойню. Отжали Крым — грубо говоря. Я приехал в Пески, там то же самое говорят. Ну и все… Ну, а смысл мне теперь? Вот я вернусь домой, мне за это денег никто не даст.

- А ты разве не получал зарплату?

- Не. Не дай Бог, останусь калекой. Ну и смысл? Вот и все.

- А какие приказы вам в основном отдавали?

- Таких особых приказов нам не отдавали. Пойти наряд сменить, сходить в разведку. Вот сходил и здесь оказался… Подошли уже к самому блок-посту. Нас накрыли. Начали наступать, и вот меня ранили. Пацаны, двое, еще чуть-чуть тащили меня, потом одного в голову ранили, и он уполз дальше. И вот тащили, тащили и просто оставили в воронке. Я сказал — «Оставляйте». Ну, а смысл — они бы из-за меня погибли. И вот получается, лежу я в воронке и слышу голоса — они идут… А у меня жгут был на ногу намотан. Я его взял просто и отпустил. Чтобы в плен не попасть. Но кровь все равно вся не вытекла.

- Ты об этом жалеешь?

- Уже нет. Тогда, когда еще лежал, ждал, еще жалел. Я ж говорил, нам рассказывали про то, что когда попадаешь в плен, могут руку или ногу отрубить. Будут бить постоянно. Не выжить в плену.

- И что ты чувствовал, лежа в воронке?

- Не передать даже. То улыбка, то слезы, то то, то се. Думал о том, что не успел в жизни. Сына вырастить, нормально воспитать.

- А улыбался почему?

- Не знаю даже… Просто так. Эмоциями я тогда не управлял.

- А жить хотел?

- Тогда нет. Хотел поскорее умереть… У меня ненависть к ополченцам сразу пропала. Мне смысла врать — нет. Мне параллельно. Она пропала, когда я вот в этой воронке лежу, чую — подошли. Посмотрели — нет ли у меня гранат. Нема. Один из них взял бутро… бутро… укол обезболивающий, не помню, как называется. Взял свой, вколол мне. А второй укол забрал у кореша своего. Тот кореш говорит, типа, а вдруг мне понадобится. А он ему — «Пока ему, а тебе потом, если понадобится, найдем». Вколол мне, получается, двойную дозу. Забрали меня на носилки и понесли. Я сначала не понял… а потом уже дошло, когда в больничку привезли, перевязали. Ожидал одно, а на самом деле, получил другое. Я говорю то, что думаю. Я так реально думаю. Буквально два часа тут, и я начал так думать, и все. Будь я прав, будь я не прав — всем это все фиолетово. Что нашим властям, что тут властям. Фиолетово им. А мне-то что от этого? Виноваты в этом Яценюк, Порошенко, Ахметов, Тарута. Все они виноваты. Тот же самый Коломойский. У него — «Днепр». «Азов» — под Тарутой. Хотя я не знаю про Ахметова — кто под ним…

- Как ты думаешь, почему батальоны не оборачивают ненависть против них?

- Я пока сюда не приехал, этого не видел… Говорили, хавать тут не будут давать. Но хавать тут дают. И все.

- Вот заведующий отделением… — врач в белом халате открывает дверь кабинета и входит в него из коридора больницы, за ним спешит Александр. В кабинете громко разговаривает с десяток врачей. При появлении человека в военном они замолкают.

- Я не понял… — спрашивает заведующей Александр Яковлевич при виде вошедших.

- Шо вы не поняли? — спрашивает врач.

- Не шо, а что.

- Ага, тогда фамилию тоже поменяй, — шутливо отзывается тот.

- Я — врач или не врач?! — набрасывается заведующий на Александра. — А я — врач! Да! Нужно лечить вашего всушника как-то! Я лучше знаю, что лучше! — его лоб темнеет. — Если предстоит обмен, то мы его загипсуем и отправим! Не в пуле дело, а дело в переломе! А пули не все нужно вытягивать. У меня у самого осколок в ноге — с детства. Хотите, пощупать?! Самый лучший вариант для него — наложение аппарата внешней фиксации. Не спасет, но поставит на костыли, и будет он сам передвигаться. А не лежать и гадить в постели! Когда вы будете менять?! Если он будет тут лежать полтора месяца, значит, надо накладывать аппарат! Но он — пленный! Вот вы мне и должны сказать, что мне делать. Я — врач или не врач?! А я — врач!

- В самое ближайшее время мы скажем вам обязательно, — тихо говорит Александр.

- Вот и все! Повторяю! Если меняете через два дня, я загипсую его и отправлю, а если зависнет надолго — нужен аппарат Илизарова. Я — врач или не врач?

Александр спускается по лестнице и на первом этаже ему навстречу медсестры катят каталку, на которой лежит крупный мужчина, прикрытый простыней. Из нее выглядывают его массивные плечи. Но там, где должны быть ноги — пустота. Увидев его, Александр резко останавливается и идет за каталкой, словно та тянет его магнитом. 

- В какой ты палате? — сжавшимся голосом выкрикивает он.

- В пятой! — подняв голову, отвечает тот, пока каталка, на которой он лежит удаляется вглубь коридора. — С Комаром вместе!

- Я появлюсь у вас! — кричит Александр. — Слышишь, я появлюсь у вас! …Это — наши, — говорит он. — У обоих оторваны ноги.

Когда мы едем назад, рабочие, готовившие почву на газонах, разделяющих трассу, под посадку роз, уже сажают в землю черенки. За их работой из открывшихся летних веранд в кафе наблюдают горожане.