Позднесоветское кино, начиная с ХХ съезда и заканчивая «Покаянием» Тенгиза Абуладзе (1984), умело сочетать несочетаемое: массовость со скрытой глубиной. Лучше всех искусством доносить густые смыслы в обезжиренном съедобном виде (сохранив все полезные свойства) владели авторы комедий, от Георгия Данелия до Леонида Гайдая. А первым среди равных был Рязанов. Первым в самом прямом, хронологическом смысле. Именно он совершил грандиозный прорыв от «Кубанских казаков» и прочей «Свадьбы в Малиновке» — к великой «Карнавальной ночи», где собрал комедийные штампы, спародировал их — и отрезал пути к отступлению. После «Карнавальной ночи» сталинской комедии пришел конец; высмеять смешное — все равно что его обнулить. 

Постепенно начал складываться новый язык комедийного кинорассказа; выждав некоторую паузу, Рязанов сделал новый шаг к сияющим вершинам. Фильм «Берегись автомобиля» — пронзительная классика. Он очень смешной и буквально напичканный мемами. Но при этом откровенно социальный, а на глубинном уровне и политический. Не случайно здесь так много игровых полунамеков на разлуку с кровавой эпохой. Главный, самый тонкий: в киосках кончился «Беломорканал», наступило время сигарет «Друг». И не случайно имена друзей звучат в той самой знаменитой реплике Галины Волчек: «Вам привет от Олега Николаевича. — Какого Олега Николаевича? — Друга Леонида Осиповича». Здесь слышен голос самого Рязанова: уважаемые зрители, передаю привет от наших поколений. Тех, для кого шестидесятнические идеалы не чужие. От презрения к новейшей буржуазности до тоски по духу революции, когда мама Деточкина пела «наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка»… 

При этом об отце героя, которому дана такая говорящая фамилия, не говорится ровным счетом ничего. Он проходит через фильм, как тень; роль Гамлета, которую играет Деточкин, сигналит нам: отца убили. А дело, которому отец служил (типичный миф шестидесятников), погибло; вольный поток революции навсегда остановлен, пруд начинает подергиваться ряской. Хорошо, хотя бы суд теперь открытый и не страшный, а из тюрьмы возвращаются, отправиться на зону — не значит погибнуть. 

Общество, изображенное в комедии, неисправимо. Отставник Папанова, попрекающий зятя «кулубникой», на самом деле прикрывает «торгашей», чтобы честно продавать свою «кулубнику», выращенную на краденой земле. Благородный милиционер Максим Подберезовиков, пораженный благородством Деточкина, обречен защищать права непойманных воров, а бдительный автоинспектор Георгия Жженова — никогда не догонит преступника, потому что мотоциклу, выданному государством, грош цена. Тихое и ласковое разложение охватывает всю страну, от комиссионки до балтийской церкви. И детям в детские дома, как только Деточкина арестуют, перестанут посылать немеряные деньги. Да, нечестным образом заработанные и нечестным образом отнятые. Зато реальные. А выхода, в общем-то, нет. Дорога по кругу проложена, с нее не свернуть, потому что держат провода; троллейбус, который уходит с маршрута, обесточен. 

Почему же, тем не менее, от лучших комедий Рязанова (исключая поздние — «Гараж» и «О бедном гусаре замолвите слово») не остается сатирического послевкусия? Нет неизбывной горечи и разъедающего скепсиса? Когда-то это объясняли просто: мол, смех освобождает нас от страха, вот истинная цель рязановского творчества, оно дает надежду, перспективу, что когда-нибудь… 

Да ничего оно на самом деле не дает. И ни от чего не освобождает. Разве только в том особом смысле, в каком освобождают Деточкина из заключения. Да, это счастливый финал. Но в то же время явное напоминание о Деточкине-старшем, гамлетовская тень которого ложится на веселую комедию. А чувства уныния нет, это правда. И смех не сквозь слезы. Как такое могло получиться?

Недаром самым грандиозным из бесчисленных рязановских успехов стала новогодняя комедия «Ирония судьбы», где повторена сюжетная модель рождественской истории. Герои снова попадают в карнавальную обстановку, в круговерть положений и лиц; режиссер не может их избавить от Черемушек, от стандартных унылых домов, одинаковых квартир и гарнитуров, от унылых карьер, когда не только нищенская служба, но и выпивка с друзьями в бане запрограммирована раз и навсегда. Да и финал открыт, неоднозначен. Персонажи Брыльской и Мягкова избавлены от роковых ошибок, от ненужных дружб и компромиссных союзов, но что там впереди — никто не знает. О чем и говорит им скептичная мама, перекочевавшая из «Берегись автомобиля» в «С легким паром». Зато им подарено новое право — право прожить свою жизнь по-другому. Не по стандартным схемам, чертежам, моделям. Рискуя, ошибаясь, радуясь и мучаясь. Вот это и есть главное. Вот про это — рязановский смех. Не про победу светлого и справедливого над темным и неправильным. А про незаслуженное счастье жить. 

Да, посреди болотной ряски, между чучел животных, в кругу озверевших людей, в государстве победившего стандарта, в мире, где директора пивных мало отличаются от пасторов, а главрежи от футбольных судей. Но — жить. Открываясь дружбе и любви. Выбирая сигареты «Друг». Играя роль. Отказываясь от роли. Вновь на нее соглашаясь. Жить всюду: под небесами обетованными. В городской конторе. Где угодно. Радуясь коротким вспышкам счастья. Которые тоже — случатся, как случается Новый год, любимая точка рязановского отсчета. Если до боя курантов ты успеешь сбросить лишнее, наносное, то счастье будет твоим. Не успеешь, застрянешь в проклятом НИИ, выгадывая собственный гараж, как некогда выгадывали автомобили. И в этом случае не жалуйся — вина твоя.

В рязановском мире смех не инструмент освобождения. А форма выживания. Противоядие и антидот. Рязанов не боролся с ненавистной властью (хотя и ненависти не скрывал; опять же, вспомним бедного гусара и «Гараж»). Он выдавал акваланг; вот вам трубка, вот баллон — плывите! Конечно, он был благодарен судьбе за то, что стало жить полегче; что если все-таки и забривают, то уже не навсегда. Он не давал системе ни одного сюжетного шанса; он описывал ее как безнадежную и неизлечимую. Но и на выход за ее пределы не надеялся. Просто он смеялся сам и давал насмеяться другим. Чтобы легкие прочистить и выдержать ударную волну.

Поднырнуть под нее, оглянуться — что, не совладала?

Правда, впереди открытый океан, а на берег уже не вернешься. Но комедиографы вперед не смотрят; вперед смотрят либо утописты, либо трагики, а в комедиях над ними принято смеяться.