В какие только дальние края не закинуло новой волной эмиграции моих подруг и знакомых — до такой степени, что модные теперь роды в Аргентине уже кажутся банальщиной. (Я прямо представляю, как скоро по всему миру будут бродить русскоязычные уроженцы Буэнос-Айреса, и через много лет, столкнувшись где-нибудь в Австралии, будут удивляться этому странному совпадению: о, и твои родители бежали в 2022 году из России.)

География современной эмиграции, конечно, имеет свои главные опорные пункты, как и 100 лет назад (европейский курс, правда, сместился с Парижа на Берлин и Ригу, и появились новые популярные точки вроде Тбилиси, Тель-Авива и Еревана), но вообще ими не ограничивается. Одна моя подруга уехала в ЮАР, другая — в Австралию, а третья знакомая и вовсе осела на Мальдивах (нет, не от хорошей жизни, а по работе). А некоторые стали называть себя digital nomads — и вообще не собираются оставаться на одном месте, путешествуя по планете с ноутбуком.

Для белых эмигрантов отправиться на другой конец света было технически гораздо сложнее, поэтому одной из самых необычных и одновременно популярных локаций стало место всего лишь в 700 км от Владивостока — китайский город Харбин. И русские женщины жили там не менее увлекательно, чем в Парижах и Лондонах. И, может быть, куда более дружно, будто объединенные чужеродностью местной культуры.

Харбин возник на карте благодаря строительству Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), которая проходила по территории Маньчжурии (Северо-Восточного Китая). Эта территория была арендована Россией у Китая в 1896 году — собственно эту дорогу мы и строили.

Россияне жили в Харбине до начала 60-х годов ХХ века, но по-настоящему массовый приход, как теперь бы сказали, релокантов случился после революции и гражданской войны: по одним данным, в 20-х годах там насчитывалось до 60 тысяч русских, по другим, их было более 100 тысяч. А в 1930-е годы к белогвардейцам присоединились еще и тысячи сибирских и приморских крестьян, которые бежали в Китай от коллективизации. В итоге, до Второй Мировой войны Харбин называли в Японии «ближайшей Европой», «Восточной Москвой» или «Восточным Парижем». Часть людей уезжали потом в Шанхай за лучшей жизнью, но большинство оседали здесь.

Как попадали сюда женщины и чем занимались?

В отличие от свободного и прогрессивного Парижа, в маленьком провинциальном Харбине были патриархальные порядки: местные женщины, которые приезжали сюда вместе с мужчинами, не работали, а заботились дома о детях. У них было специальное прозвище — «квждевские жены». Их образ жизни разительно отличался от образа жизни белогвардейских жен. Профессор Мария Кротова в своей работе, посвященной судьбе женщин в этом регионе, приводит цитату из письма ленинградским родственникам жены художника Домрачева, приехавшей с мужем на работу в Харбин в 1924 году. В письме она на жаловалась на скуку и бездеятельность, писала, что приходится «сидеть дома»: «Здесь все затхло и однообразно — интересы тряпки и жратва».

В отличие от нее, вынужденным эмигранткам было вообще не до тряпок, зато их очень беспокоил вопрос «жратвы», то есть, выживания и пропитания. Как пишет Кротова, «среди беженцев, прибывших в Харбин в 1920–1922 гг., в основном были люди, все потерявшие, плохо ориентировавшиеся в жизни, зачастую не обладавшие никакой профессией, кроме военной. Многие из жен эмигрантов никогда не работали до этого, но получили прекрасное домашнее образование, знали иностранные языки. В дополнение к этому женщины брали дополнительные курсы — зубоврачебные, стенографии, машинописи, получали высшее образование, приобретали профессии. Некоторым повезло — они устроились на работу на КВЖД, и на свое скромное жалованье содержали семью».

Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress

Были и свои плюсы: в Харбине были русские власти и суд, в городском самоуправлении и даже городской думе официальным языком был русский. Так что без знания китайского эмигранты могли выжить.

Чтобы прокормить семью, жены белогвардейцев шли работать. Начитанные, интеллигентные, часто рафинированные женщины становились, по сути, разнорабочими: кто-то шел в машинистки или переводчицы, другие устраивались помощницами по дому (боннами или гувернантками), а третьи работали в индустрии красоты — делали маникюр, шили одежду и шляпки, открывали салоны красоты. Есть воспоминания о том, как жена и теща одного белого офицера «целыми днями лепили пельмени и сдавали магазинам», а бывшие богатые аристократки забывали все свои статусы и «пекли пирожки, держали чайные и трактиры».

Но хуже всех было женам «ничейным». Одинокие эмигрантки нередко были вынуждены выходить замуж за маньчжуров, потому что незамужних женщин китайцы могли высылать обратно в Россию. А те, кто оставались совсем без мужчины и не могли найти другую работу, выступали в местных кабаре. В воспоминаниях о Харбине того времени сохранился образ очень интеллигентной русской женщины, работавшей кельнершей в кабаке (а ее муж, еще вчера офицер, работал там же извозчиком или шофером). Как пишет Кротова, «Советская пресса с чувством нравственного превосходства всячески подчеркивала разницу между положением советских женщин и эмигранток, и кельнерши оказались излюбленным персонажем карикатур».

Впрочем, для некоторых работа в увеселительных заведениях была осознанным выбором и любимым делом: например, такой путь выбрала поэтесса Ларисса Андерсен, которая в возрасте 11 лет с семьей приехала в Харбин, где ее папа устроился работать на КВЖД, и они даже могли позволить себе отправить дочь в гимназию. Но Ларисса с детства горела танцами, и тайком от родителей, считавших танцы кривлянием, брала уроки у другой харбинской эмигрантки — уже пожилой балерины Лидии Дроздовой. Андерсен публиковала стихи в местных русскоязычных журналах, зарабатывала на жизнь танцами в кабаре и даже в какой-то момент закрутила короткий роман с Вертинским. А затем вышла замуж и навсегда покинула «Восточный Париж» ради настоящего.

Но такой хэппи-энд — скорее исключение. Чаще всего женщины шли на эту работу не от хорошей жизни или по зову сердца, а потому, что у них не было альтернативы. «И каждый вечер в час назначенный, приманка и десерт гуляк — с душой, по пустякам растраченной, она спускается в кабак», — писал о них поэт Сергей Алымов в 1926 году.

А те, кому совсем не повезло, занимались в Харбине проституцией. И, к сожалению, именно этот образ русской эмигрантки во многом сохранился в истории Китая: как пишет профессор Митико Икута, «в Японии выпускалось много путеводителей по Харбину и открыток с фотографиями сексапильных российских эмигранток (…) Туда приезжало много японских туристов, в том числе и для секс-туризма с русскими эмигрантками».

Кто-то из них работал уличными проститутками, другие — попадали в публичные дома: есть данные, что в Харбине в те годы было 9 публичных домов, где в среднем работало по 5−6 русских проституток, а еще 70 работали в комнатах, которые специально снимали для этой цели». Общая стоимость за одну ночь составляла больше 200−300 иен — и это было очень дорого (для сравнения, японские женщины брали за одну ночь всего 10 иен). Кроме того, упомянутые выше кельнерши — те самые интеллигентные девушки — иногда были вынуждены подрабатывать проституцией, чтобы выживать: заработок в кабаках был копеечным.

Иллюстрация Екатерина Трушина/SpektrPress

Переспать за деньги с русской женщиной, заставить ее танцевать полуголой было для японцев и китайцев не просто делом короткого удовлетворения похоти. Это был, если хотите, политический акт. В той же работе Митико Икуты приводится цитата из «Вестника союза туристических агентств Маньчжурии»: «…Нужно убедиться на личном опыте в том, что [белые люди] — это никакие не боги, а наоборот они похожи на низших животных. Для этого лучше всего сексуально овладеть иностранкой. Покоришь ее, и тогда иностранцы окажутся пустяками». И так бедные, закинутые революцией и гражданской войной черт знает куда, русские эмигрантки стали в Харбине «метафорой, означающей возможность покорения белой расы». 

Как там они нам говорят вслед? «Да кому ты нужна за границей, только проституткой пойдешь работать»? К сожалению, для части женщин, оказавшихся у черты бедности и отчаяния, это проклятие работало и 100 лет назад, и сейчас.

Но были в жизни женщин в Китае и светлые моменты (которые они себе, как обычно, сами и создавали). Эмигрантки помогали друг другу и с работой, и с бытом, и в самые отчаянные моменты. В 1930 году — правда, не в Харбине, а в Шанхае — была создана Лига русских женщин, где любая могла получить жилье на срок до двух месяцев. Лигой руководила София Дитерихс, жена одного из лидеров революции. При Лиге была Женская гимназия, которая во многом существовала на благотворительные сборы: в частности, от оплаты освобождались бедные дети, число которых составляло 25%. Также в Харбине и Шанхае существовали приюты для дочерей белых офицеров, а в харбинской русскоязычной газете «Рупор» с 1924 года работала студия, где женщины могли бесплатно научиться разнообразному ремеслу: массажу, шитью, парикмахерскому делу, маникюру.

Последняя в Харбине русская эмигрантка Ефросинья Никифорова, умерла только в 2006 году в возрасте 96 лет. В Китае она жила с 13 лет, и за все это время так и не сменила российское гражданство на китайское. И даже была похоронена по православным обычаям — на кладбище и с отпеванием.

С уходом Ефросиньи была поставлена точка в истории русского Харбина и его женщин.

Восток-Запад. Юля Варшавская о том, как женщины возвращались из эмиграции в СССР