«Что мне в Индию или Иран уезжать?». Худрук МХАТ им. Горького Эдуард Бояков о разрушении семьи, гуманизме, которого нет, и о театре, объединяющем нацию

Эдуард Бояков - театральный продюсер, режиссёр, педагог, учредитель премии «Золотая маска», создатель Московского пасхального фестиваля, фестиваля «Новая драма» и фестиваля театра для детей «Большая перемена», основатель и руководитель театра «Практика», художественный руководитель МХАТ им М. Горького.

Корреспондент «Спектра» Юлия Милович-Шералиева встретилась с Эдуардом Бояковым и поговорила с ним о том, как работается в театре, где он сменил Татьяну Доронину, об уходе от либеральных взглядов в сторону консерватизма и традиционализма и о разрушении семейных ценностей.

- Помню ваше сотрудничество с концептуалистами – Гором Чахалом, Олегом Куликом. А сейчас вы в некоторой опале со стороны либеральной части нашего поляризованного общества  Скажем так, нападкам подвергаетесь регулярно. Вам не могут простить перемены взглядов?

- Я не считаю, что наше общество более поляризовано, нежели западное. Разве что внешне. Действительно, в Европе принято говорить более мягко. Но в той же Америке сейчас все далеко не так просто. О поляризации писал еще, допустим, американский философ Кен Уилбер. Уже 25 лет назад все это назревало. Помню, как я в самом начале своего разворота в сторону консерватизма и традиционализма оказался в Америке, где преподавал в престижном женском колледже. Неделю я рассказывал про русскую культуру ХХ в. Примерно в тех же местах когда-то преподавал и Бродский - за его довольно ироничные высказывания (и не только высказывания) в адрес студенток сейчас он бы точно «загремел».

Я рассказывал про русскую культуру в самых общих чертах – о Стравинском, Рахманинове, Шостаковиче, Эйзенштейне, Тарковском. Ведь большая половина лучшей мировой музыки прошлого века – это русская музыка, русские композиторы. А русское кино? А литература? Вот об этом я говорил.

 

Девушки меня слушали с открытым ртом. А потом на вечеринке после окончания курса мы продолжили разговор, и я столкнулся с совершенно потрясающей ситуацией: в ходе разговора я случайно коснулся плеча собеседницы-студентки, и впервые в жизни получил удивительную реакцию. Мой жест был воспринят, может быть, не как харассмент, но как нарушение личных границ. Этики дискурса: мол, когда общаешься на интеллектуальные темы, нечего проявлять мужика в себе. Получил истеричный выговор-наезд. После того случая я стал видеть намеки на новые тенденции у американских интеллектуалов, намеки на сегодняшнюю повестку с трансгуманизмом, разрушением гендера, семьи, человеческих границ.

Так вот, у Уилбера это уже было описано в самом начале XXI века. Он из плеяды Маслоу, Грофа -  философов, связанных с трансперсональной психологией. У Уилбера еще и  эзотерический уклон, который помогает разобраться в тенденциях. Сначала новыми либеральными идеями были захвачены именно университеты. До масс-медиа тогда было еще далеко, до тупых чернокожих рэпперов, проповедующих толерантность – тем более. Рэпперы были, не в пример нынешним, жестче и агрессивнее. Никто из них еще не задумывался, что начнет происходить. Но сегодня мы, тем не менее, уже в этой новой реальности.

- Нашу страну что-нибудь подобное ждет? В повседневности, в культуре.

- Упаси боже. Страшно, конечно. Наш сын скоро заканчивает начальную школу, и мы с женой размышляем, куда его отправить учиться дальше. В мажорную школу в центре Москвы, в православную гимназию, в пансионат какой-нибудь или все-таки в деревню. Наверное, лучше, чтобы была деревенская школа. Но точно не та, что рядом с домом и театром в центре Москвы, где этот удивительный мир наступает прямо сейчас.

Я даже боюсь представлять себе какие-то сценарии развития событий. Что будет, если персонажи из конкурса «Евровидение» начнут диктовать моду в России? Хотел бы я иметь смелость сказать, что, если это случится, я отсюда уеду. Но я боюсь представить себя, уезжающим из России. С другой стороны, жить там, где, к примеру, разрешены однополые браки, я не хочу. Что мне в Индию или Иран уезжать?..

- По-вашему, гомосексуализм – это болезнь? Что делать человеку, у которого другая ориентация?

- Ничего не делать. Жить. Удивляюсь человеческому невежеству и глупости, которые позволяют занимать какие-то крайние стороны в подобных вопросах. Никакая это не болезнь, а особенность. Свойственная небольшому проценту людей. Все равно как у альбиносов – можно ли сказать, что у них болезнь? Вот в Африке я общался с большим количеством местных альбиносов. Там их вообще считают детьми дьявола, охотятся за ними. И социальные фонды выделяют огромные средства на то, чтобы объяснить африканцам, что это не так, что это тоже люди.

Совершенно нормально, что у каждого из нас есть какие-то свои особенности. Поэтому, конечно, никакая это не болезнь и не преступление. И мне в голову не придет призывать к каким-то радикальным мерам. Однако это не означает, что я, например, за гомосексуальные браки. Потому что речь идет о каких-то основополагающих вещах. О сути. Основе жизни, государства. Юриспруденции.

К этому нужно относиться спокойно, не впадая ни в одну, ни в другую крайность. Между прочим, в этом спокойном отношении к таким людям и заключается истинная толерантность.

Более того, если говорить о более традиционных культурах типа той же Индии, то там как раз эта настоящая толерантность и есть. Тамошнее общество, развиваясь тысячелетиями и будучи мультикультурным, выстроено так, что целые социальные страты, связанные с травести, геями, сосуществуют уже много веков. Эти люди органично внедрены в индийскую культуру, они танцуют, выступают на карнавально-маскарадных мероприятиях, внедряют эту свою сущность в контексте профессии. Там нет никаких гетто, никаких гонений, этим ребятам самим комфортно быть внутри своей среды. Но никому в голову не придет потребовать заключать между ними браки. Даже если люди много лет вместе. Они могут жить годами парами, иметь совместное имущество, но они не стремятся называть это семьей, не покушаются на институт семьи, само ее понятие. Семья там, где рождаются дети, где есть мужчина и женщина, сперматозоид и яйцеклетка, и вы не можете просто взять и изменить это. Это восстание против Бога, против здравого смысла, против природы. Простой цветок живет по тем же законам, как живете вы – женщина или я – мужчина. А вот в  США меня за такие слова точно обвинят в невежестве.

Еще очень острый вопрос – это мода на нетрадиционные отношения, которую навязывает либеральная культура. Я убежден в том, что есть огромное количество геев, у которых изначально не было подобной предрасположенности.

- Результат травмы?

- Или воспитания. Если бы мне кто-то 20 лет назад сказал, что такое будет возможно - чтобы ребенку начинали делать инъекции препаратов, способствующих изменению пола, гормональной картины… Мне 56 лет, я читал и Замятина, и Оруэлла, и Сведенборга, но все еще не могу поверить в подобные вещи. И то, что это становится предметом манипуляций, в том числе, в отношении детей, меня не может не пугать и не возмущать.  Не стоит удивляться, если возникнет ответная агрессия: ведь с той стороны ни о какой терпимости нет и речи – консерваторов-традиционалистов считают просто за дикарей.

Я противоречиво отношусь к понятию гуманизма – это сложная тема. Понятно, что хочется быть «за» человека, любить его, считать венцом творенья. Но когда гуманизм возникает как идея противопоставления человека и Бога, отрицания Всевышнего, как это случилось с европейским Просвещением, хочется сказать: «Нет, ребята, это не гуманизм». Бородатая женщина на экране ТВ - это не гуманизм. Это совсем другое. Это патология. А то, что такие тренды сегодня доминируют…

Да в человеческой истории и не такое доминировало, не такие перевертыши случались. Вот была в XVIII-XIX веках великая немецкая культура. А потом эта же нация практически в полном составе голосовала за Гитлера в 1933 году.

Тихон Шевкунов, вполне в духе Юнга рассуждая о русской революции, говорит про своеобразную психологическую эпидемию, когда люди массово заражаются идеей, разрушающей устои, государство. Сейчас это и происходит с нами.

- Какие могут быть отношения у художника с государством, с властью?

- Художник и власть не могут быть вместе и не могут быть друг без друга. Художник изучает, ищет, он сталкер. Он ставит себя в крайние ситуации, он всегда провоцирует. Он, по Станиславскому, может себе представить запретное, даже должен представить. В этом ужас нашей театральной профессии. Вспомните Достоевского. Ты художник, так и живи внутри этого, страшного.

Мой товарищ работал в Роскомнадзоре, он общался с людьми, которые ежедневно отслеживают в Сети сайты с педофильской тематикой. Эти люди каждый день находятся внутри этого ужаса, понимаете? Я не мог перестать думать об этом несколько дней. Кто эти люди? Какой у них отпуск? Есть ли у них какие-то специальные адаптивные терапии? Как им жить? Так вот художник тоже в таком ужасе часто живет. Живет ради того, чтобы и самому найти выход к свету из этого ужаса и помочь другим. Вот почему власть должна спонсировать искусство ради самой жизни. Это как фундаментальные разработки, которые государство оплачивает. Это не вопрос рынка, прагматики и т.д.  Как с космосом. Политики должны какую-то часть внимания и денег отдавать искусству ради позитивного сценария и образа будущего. Художники с одной стороны всегда в авангарде, а с другой стороны, всегда в опасности – рыба-то с головы гниет.

- А если художник не согласен с властью, имеет ли он право получать от нее деньги?

- Это сложный и неоднозначный вопрос, ответом на который вряд ли может быть просто «да» или «нет». Безусловно, часть средств власть должна отдавать и диссидентствующим художникам. Потому что, если мы в России не будем их поддерживать, их поддержит Сорос. Но с другой стороны, не может быть и речи о равноправии этих стратегий, должны быть определены пропорции.

- Это видимость баланса?

- Это не видимость, это мудрость Империи. Так государство, во-первых, себя защищает от агрессии, которая копится среди недовольных. Во-вторых, оно имеет представление о том, что там у диссидентов вообще происходит. Это как бы срез, лабораторные исследования. Ну и тем, кто в условных 20% диссиденствующих находится, нужно понимать: остальные художники, мейнстрим - это тоже творческие люди. И их тоже нужно уважать. Как и власть. У нас, к сожалению, уважения к власти нет совсем. Там ведь люди, а люди бывают разными. Не могу сказать, что я очень много общаюсь с политиками, но все-таки знаком с десятком губернаторов и министров. По моим наблюдениям среди них подонков и сволочей, аскетов или способных к подвигу не меньше и не больше, чем среди простых людей – врачей, учителей или полицейских.

- Акции Павленского или Крисевича, например – это искусство?

 - Я не думаю об этом, это не интересно. Потому что это искусственное привлечение внимания. Такой силовой захват: «Смотрите, я художник!». У меня это вызывает только обратную реакцию. Когда я вижу искусство, у меня и так срабатывает ответная реакция. Поэтому в таких примерах, которые вы привели, я стараюсь отключать свое восприятие, свою эмпатию. Я просто вычеркиваю это, и все. Я не хочу особо рассуждать о Павленском. Я вижу его симуляционную природу. И если я сейчас эмоционально заявлю: «Нет, это не искусство, это дерьмо!» - я попаду в его поле, я снова привлеку внимание к нему. На что он и рассчитывает. Люди, которые воспринимают это всерьез, мне, скорее, смешны. Тем более, речь идет о художниках, которые пытаются что-то сделать после Олега Кулика, пережевывая его стратегии. У нас вон уже и Федор Павлов-Андреевич - художник-акционист.

- Вы как-то сказали, что часто спорите с Прилепиным. В чем предмет ссор?

- Ссор нет, а вот споры бывают. Я очень уважаю этого человека, считаю настоящим мужчиной, художником и гражданином. У меня было много поводов убедиться в этом, проверить свое отношение.

Прежде всего, это большой русский писатель. Я с самой первой книги стал оценивать его как важного для русской словесности человека. Это писатель, который соотносится не с каким-то удачным годом, с премией «Большая книга», или тому подобное. Это писатель, который безусловно останется в истории русской литературы, так же как Евгений Водолазкин, например, и еще несколько авторов. Никаких сомнений. А спорим мы с ним… ну, потому что он – левый, я правый. Он красноармеец, я – белогвардеец, если совсем утрировать.

Он честный человек. Не знаю, сможет ли он выжить в политике. Не могу ответить, потому что я в ту сторону не смотрю и не хожу.

- А разве в театре вы от политики так уж далеки?

- Мне часто задают этот вопрос. Я делаю читку стихов из книги про Донбасс, и это вроде как политика. Ну хорошо, а дети – не политика? Старики? Экология? Я делаю вечер донбасской поэзии не для того, чтобы сделать плохо властям Киева или, наоборот, сделать хорошо какой-нибудь другой власти. Я делаю читку стихов прекрасного поэта Игоря Грача, который погиб буквально в дни выхода книги, которую собирал Прилепин. Делаю читку стихов Ани Ревякиной, Олеси Николаевой, Юрия Кублановского. Я это делаю, потому что служу русской словесности, простите за пафос. Служу русской культуре и своей Родине. И никакого заказа тут нет, скорее, наоборот.

- Что сейчас происходит в вашем театре? Как вы пережили «ковидный» год?

- «Лавр» по Водолазкину – один из самых востребованных в Москве сегодня спектаклей. Ни один театр не решится в июне и июле играть по 5-6 спектаклей подряд. Спрос огромный. Спектакль действительно стал хитом. Несмотря на пандемию и на условия с 50-процентной рассадкой в зале.

Пандемия для нас, как и каждый кризис, стала моментом, когда можно что-то сделать новое. Открыть, преодолеть. Это как в экономике. Вот есть годы стабильности и десять, допустим, компаний, которые выстроили иерархию, и живут. Потом наступает кризис, все рушится, переворачивается. Кто-то прыгает с небоскреба, кто-то стреляется, кто-то уезжает, а кто-то выходит из кризиса в совершенно новой конфигурации. Получается, что именно кризис какой-то из компаний позволил изменить расклад, стать первой.

В России ни один театр не закрыли, никого не уволили. Что несоизмеримо, кстати, с Западом, где театры закрывали запросто. В Нью-Йорке полтора года нельзя пойти в театр. Так что у нас все прошло помягче, хотя не безоблачно.

Я считаю, что МХАТ очень интересно прожил этот непростой год. Мы сыграли 15 премьер – мало какой театр такое может себе позволить. Это абсолютный рекорд. Но дело не только в количестве, дело в смыслах, в том, что мы теперь определяем театральную повестку. Сегодня у нас в репертуаре есть «Лавр» Водолазкина, «Лес» Виктора Крамера с Мерзликиным, Гребенщиковой, Маркиной и Сиятвиндой, есть «Некурортный роман» - единственный вербатим в России, который идет на большой сцене. Есть так же две важнейшие реконструкции – «Вишневый сад» и «Три сестры» (постановка Немировича-Данченко 1940-го года). Есть масштабный мюзикл «Красный Моцарт» с оркестром Воздушно-космических сил на сцене и с невероятными голосами Ирины Линдт и Елены Терентьевой. Вот это все вместе составляет наш мощный, уникальный репертуар. Это делает театр пространством, где возможен разговор о главном.

Я не считаю, что театр – зеркало, которое отражает жизнь. Наоборот. Жизнь, которая происходит на сцене – более настоящая. Более глубокая, тонкая и содержательная. Вольтер сказал, что «Нация собирается в партере». Но вопрос не в том, чтобы собрать в партере нацию, а чтобы партер объединить со сценой. И театр — это именно то, что объединяет нацию с высокой идеей.