Кем был Владимир Войнович?

Диссидентом?

Во многом: он подписывал письма, отказывался идти на сделку с КГБ, с 1973 года осознанно печатался за границей, издевался над Брежневым, был лишен советского гражданства.

Жестким социальным наблюдателем?

Конечно! Достаточно перелистать «Иванькиаду» или советскую «юмористическую повесть» под названием «Путем взаимной переписки» и, тем более, «Жизнь и необычайные приключениях солдата Ивана Чонкина».

Антиутопистом, скептиком, сатириком?

Естественно. Вот она, «Москва 2042» — перед нами.

Но не только и даже не столько.

Будь Войнович исключительно сатириком, умерла бы его «Иванькиада». Большинство ее деталей теперь нужно пояснять, Советского Союза нет в помине, мир, который здесь разоблачается, давно исчез. А книга взяла — и осталась. Будь он только антиутопистом-идеологом, мы бы не могли читать и перечитывать «Москву 2042». Потому что все ее пророчества сбылись. Но «Москва» читается по-прежнему, причем не как важный исторический источник, а именно как книга, как хорошая литература. В отличие от очень умной, очень точной и почти пророческой книги Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года». От Амальрика осталась сумма идей, а от Войновича — идей и слов. Большая разница.

Более того, лучшие книги Войновича, во главе с великим Чонкиным, меняются вместе со временем. В 70-е, 80-е, когда запрещенную книжку добывали окольными путями, копировали, давали надежным друзьям, она казалась убийственно смешной. Именно «убийственно», поскольку смех ее разил и обличал все, начиная с колхозов и заканчивая товарищем Сталиным. В 90-е в ней проступило новое, насмешливое содержание. Как в лучших книгах Салтыкова-Щедрина: не критика «отдельных недостатков» и не порицание системы в целом, а вечный образ неизбывной русской жизни, в которой все меняется за 10 лет, и ничего — за 200.

А потом вдруг эта книга обнаружила глубины, которых в ней никто и никогда не различал. Она срифмовалась с «Теркиным» Твардовского. Да, все мы помним, что Твардовский, несмотря на договор, не напечатал «Чонкина» в «Новом мире». Да, читали мемуары самого Войновича с язвительной характеристикой Твардовского. Но, если подняться над схваткой и посмотреть на обе эти книги в перспективе вечности, то обнаружится разительное сходство. Лиризованный «Василий Теркин» прорастает в яркую сатиру: 

Повторим: в расцвете лет,

В самой доброй силе

Ненароком на тот свет

Прибыл наш Василий.

Поглядит — светло, тепло,

Ходы-переходы –

Вроде станции метро,

Чуть пониже своды…

А у Войновича сквозь сатиру проступает тщательно скрываемый лиризм.

Он был диссидентом, сатириком, антиутопистом. 

Но все обобщения, прозрения и обличения были для него именно формой, не допускающей компромиссов, забирающей человека целиком, без остатка. Но сутью все-таки было другое.

Владимир Войнович на фотовыставке, посвященной участникам протестов на Болотной площади в Москве. Фото TASS/Scanpix/Leta

Сутью было именно писательство. Честное слово Войновича — честное не в узком публицистическом смысле, а в предельно широком, литературном, оно диктовало ему, как жить и что делать. Он не потому «разил порок» и бросал вызов системе, что в нем громокипел гражданский пафос, а потому что этого требовало писательство, его литературный долг.

Долг перед кем? Перед страной? Перед миром? Возможно. Но, прежде всего, перед самим собой, перед правом на писательство, которым он дорожил больше всего на свете. 

Если бы не это чувство верности таланту, кто знает, стал бы он жертвовать жизненным успехом и благополучием. Возможно, продолжил бы писать популярные песни, получал бы отчисления за пьесы, публиковал бы «крепкую» (глубоко советское словцо) прозу под пафосными ювенильными названиями «Хочу быть честным». И постепенно стал бы как все, то есть никаким.

Но Войнович — не стал. Повторюсь: не потому что был крупным политическим мыслителем или прирожденным борцом, а потому что хотел быть писателем. И шел туда, куда его вела литература.

Так было и с Галичем, который начинал с литературного, киношного и театрального благополучия, а закончил разрывом со всем, что помогало жить и мешало таланту. Так будет позже и с Георгием Владимовым. Так случилось с Василием Гроссманом, чью «Жизнь и судьбу» Войнович помогал спасти от гибели. (Именно благодаря его пересъемке рукопись, сохраненная Семеном Липкиным, попала за границу). Если перед «нормальным» диссидентом стоял тот самый солженицынский вопрос, как жить не по лжи, то Галич, Гроссман, Владимов, Войнович, при всех несомненных различиях, ставили этот вопрос по-другому: «Как жить, чтобы писать по-настоящему». Вопрос вполне моралистический и пафосный, а над пафосом Войнович всегда издевался. И тем не менее.

Он решил прожить свою литературную жизнь так, как требовало дарование, а не обстоятельства. Сказав «а», сказал и «б»; пошел напролом. Прожил свою жизнь так, как считал нужным. И прописался в истории не как политик (хотя и как политик тоже). Не как сатирик (хотя и как сатирик тоже). Не как антиутопист (хотя и как антиутопист — тоже). А прежде всего как вольный писатель. И поэтому — как по-настоящему счастливый человек, что невероятно важно, потому что наше представление о свободе связано с угрюмой торжественностью, а он продемонстрировал, что все наоборот. Что свобода это радость и улыбка.

Он подарил нам это счастье, как прививку. Будем надеяться, что поможет.